Свобода выбора фатальна

Александр Бубенников, 2022

Эта странная история началась на научной конференции в США, куда был приглашен русский физик-электронщик Брагина, и где его научными прорывными изобретениями заинтересовались ведущие американские фирмы. В один прекрасный день от Брагина в жесткой форме потребовали флэшку с записанными на ней программами и демо-версией его системного продукта. Русский ученый ответил отказом. Но охота на флэшку продолжилась уже после приземления самолета ученого в аэропорту Шереметьево… Крайне напряженный социально-психологический детектив из жизни современной научно-технической интеллигенции.

Часть VI

Утро воспоминаний и перспектив

Глава 14

Солнечным счастливым утром, когда их с Лерой поезд катил по украинской земле, Брагин, нежно, с легкой грустинкой смотря на свернувшийся, сладко посапывающий комочек под простынкой напротив, вспомнил об их давней первой встрече… Удивительной встрече…

Тогда в морском лагере «Витязь», на Дивноморской базе Таганрогского радиотехнического института под Геленджиком в таком же теплом роскошном сентябре проводилась международная конференция по интеллектуальным системам автоматизированного проектирования в электронике и вычислительных системах. Были времена, когда докладчиков и слушателей сюда приезжало за сотню, а то за две. В тот год все было как-то камерно и по-семейному, без излишней помпы — «слоновника» докладчиков и слушателей не было и не предвиделось. Какой «слоновник» исследователей, когда всю вузовскую и академическую науку давно подкармливают по остаточному принципу, а в остатке остаются на все, про все только «рожки да ножки». Немногочисленные пленарные и секционные заседания проходили в крохотной библиотеке лагеря. Все семинаристы друг друга знали, как облупленные, и все наперечет, по пальцам… А тут перед самым закрытием конференции, на доклад Брагина приходит совсем юная, никому неизвестная девица — с ногами от ушей, в обтягивающих бедра шортиках, маечке, обнажающей проколотый пирсингом пупок, и бейсболке… И даже задает докладчику вполне профессиональные интересные вопросы, а потом втягивает профессора в острейшую научную дискуссию. Семинаристы с облупленными носами ахают, охают от восторга, кто оттого, что маститого профессора чуть в лужу «культурно и нежно» не посадили, а кто от самого бурного непредсказуемого процесса разгоревшегося спора, какого здесь давно не слыхивали.

Девицу просят представиться, конечно, не за наглость наехать своими вопросами на докладчика, втянуть известного доктора, профессора в жаркую дискуссию без оглядки на степени и звания. И тогда Брагин, как каменный морской утес, принявший на себя первый удар зеленой волны в брызгах и гуде разгоравшегося шторма, впервые с удивлением услышал ее имя. Зеленоглазая волна имела имя и фамилию, причем носила фамилию хорошо известного Брагину, умершего еще в советские времена профессора-математика. И эта залетная волна, оказывается, уже окончила три курса мехмата МГУ, была и явно «в теме» и доклада, и прикладных вопросов. К тому же эта зеленоглазая волна, вместо того чтобы приступить к занятиям на четвертом курсе университета, приехала на две сентябрьские недели бархатного сезона в межвузовский пансионат рядом с «Витязем».

Редко такие экземпляры студенческого и даже аспирантского и преподавательского разлива встречалось по жизни Брагину чуть ли за четверть века участия его в подобных научных конференциях, семинарах. Студентка по льготной профкомовской путевке приехала на заслуженный отдых в пансионат, где московский Физтех имел определенную квоту для своих студентов и преподавателей. Потом выяснилось, что у Леры была путёвка от Физтеха, которую достала дочери её мать, профессор математики МФТИ. Вместо того, чтобы на пляже греться, Лера пришла слушать заинтересовавший ее доклад Брагина по теме своей исследовательской работы. Брагин спросил схлестнувшуюся с ним в споре зеленоглазую волну, мол, откуда та узнала про семинар по САПР и тему его доклада. Спросил со скрытой иронией, обращенной не столько к иногородним семинаристам, а больше к сотрудникам и аспирантам организаторов конференции. Ибо тех с солнечного пляжа удалось выманить только тем, что выступает их известный московский коллега, специально из воспитательных соображений подстроивший свое выступление в последний день заседаний. Ответ студентки был прост: случайно прочитала название доклада на двери их столовой, когда приходила в гости к подруге.

«Все бы так вдумчиво, внимательно и целенаправленно читали, — буркнул тогда Брагин, без всякого желания читать нравоучения, — все бы имели таких хороших подруг и друзей здесь, было бы больше пользы для интеллектуального развития личности и всего научного сообщества, работающего а сфере высоких технологий».

Но делать было нечего. Обычно перед обедом научные дискуссии семинаристов имели обыкновение продолжаться на пляже. И Брагин широким жестом пригласил всех желающих пройти из душной библиотеки на берег моря — и там в купальных костюмах продолжить дискуссию. И только здесь на общем пляже «Витязя» и пансионата Брагин неожиданно для себя понял, что он уже несколько раз видел эту зеленоглазку и может попасть с ней в двусмысленное положение.

Вот в чем было дело… Был ближний, буквально рядом с «Витязем» и пансионатом пляж и был дальний, в полутора-двух километрах от «Витязя» — для нудистов, «натуристов», с чарующим названием «Голубая бездна». Так вот Брагин видел зеленоглазку и на дальнем пляже, и на ближнем, на первом — в полном неглиже, на втором — «топлес». Всего-то их было, раз, два и обчелся на ближнем пляже, загорелых пляжных девиц — «топлес» — предпочитающих загорать без лифчика и держащихся малость особняком от остальных, ведущих себя индифферентно и надменно по отношению к мужскому обществу. И одной из таких девиц была Лера.

Брагин чувствовал тогда, что помрачнел лицом от одной иезуитской мысли: «Вот сейчас стянет майку бойкая студентка, и поминай как звали… Выноси святых и сворачивай пляжную дискуссию… Семинаристы, чтобы в рот ее глядеть, уставятся… Знамо дело, куда и на что упулятся — на высокую голую грудь…» Но как-то обошлось, девица не оголилась, увлеченная спором. А там и вовсе под конец разговора все закрутилось и завертелось, ускорилось и завихрилось. Девчонки из пансионата вклинились в разговор с напоминанием Лере: «Ты не забыла, что сегодня выборы «мисс лагеря»?». Мол, тебе надо то-то и то-то, пятое и десятое, сейчас же срочно с тем-то и тем-то связаться — и прочее, прочее…

Лера извинилась за сорванную дискуссию в самом интересном месте, сорвалась бежать, но перед этим, покрывшись стыдливым нежным девическим румянцем, неожиданно пригласила Брагина вечером на танцплощадку пансионата, в трех шагах от «Витязя» — на традиционный, в каждой смене отдыхающих конкурс, «выбор мисс». И Брагин вечером в небольшой компании своих коллег пошел на этот конкурс, и, сидя на зрительской трибуне, нисколько не был удивлен, что «королевой красоты и интеллекта» была выбрана Лера. Она и остроумно отвечала на какие-то вопросы жюри, и классно танцевала, и пела под гитару, и читала стихи обожаемого Брагиным Лермонтова, вообще, была умопомрачительна и бесподобна, что в своем купальнике, мини-бикини, что в бальном вечернем платье…

Случился и смешной инцидент уже после объявления имен призеров конкурса. Один из чем-то возмущенных зрителей, как выяснилось потом, какой-то доцент-философ из Уральского политеха, подошел к микрофону и объявил, что жюри не надо было устраивать соревнование в интеллекте, танцах, артистизме и прочем.

А объявить победителей лишь по одной номинации «мисс грудь», раз в конкурсе, по его просвещенному мнению и наблюдению места в первой пятерке заняли только девушки, знаменитые на пляже тем, что они предпочитают на пляже купаться и загорать — «топлес». Он поднял грозно вверх палец и громко повторил, мол, не на нудистском пляже, а на обычном, так сказать, «общественном».

Намек был прозрачен: жюри клюнуло на «нескромных топлес», которым место среди нудистов-натуристов, и сильно обделило «застенчивых скромниц», «общественниц». Среди зрителей возникли первые волны недоумения и даже возмущения, шум. В возникшей неразберихе к микрофону плавно подошла Лера и, сняв с головы изящную корону, обратилась куртуазно к доценту, протягивая ему переходящий приз: «Пожалуйста, вручите эту корону той участнице, которая достойна ее, по вашему мнению, в большей степени, чем я».

Тот вытаращил глаза на Леру и промямлил: «Ну, что вы, против вас я не имею ничего против». Он галантно поцеловал ей руку и жестом отстранил протянутую ему корону: «Она ваша, и ничья больше». И уже грустнее и беспомощнее: «Только зачем обнажаться? Может, не надо, тем более, уважая свободу выбора и взглядов других?» Она пожала плечами и спокойно ответила вопросом на вопрос: «А может, надо уважать свободу выбора всех, а не избранных, тем более, здесь, не на северном полюсе, а на юге, на теплом море?..» Волны смеха и возгласы поддержки первой мисс смыли вниз со сцены философа доцента и вознесли ввысь королеву красоты…

А потом, уже избавившись от ленты «первой мисс» и короны королевы, сразу же после окончании конкурса, в грохоте ритмов традиционной вечерней дискотеки Лера подошла к Брагину и пригласила его на танец. Тот замялся, но коллеги стали его подначивать — как-никак королевам, первым мисс не отказывают. И Брагин не ударил лицом в грязь в лихом танце с королевой. Вспомнил студенческую молодость, все-таки, неплохой в прошлом спортсмен-перворазрядник, сумевший сохранить спортивно-танцевальную форму и в свой «сороковник».

Глава 15

Как-то само собой получилось, что с одной дискотеки они с компанией пошли на другую, в кафе через заболоченную речку, сбегавшую в море; только во время перехода через мостки коллеги Брагина и Лерины подружки куда-то улетучились и в кафе на набережной они пришли одни. Там пили шампанское «от Голицына». От разговоров на узкопрофессиональные темы быстро перешли на общие, к литературе, поэзии, к тому же Лермонтову… Это же его край, его героев, того же Печорина… Удивительные перескоки с науки на поэзию, с поэзии на математику, алгоритмы оптимизации… Тонкие, небанальные мысли и рассуждения умницы математички… «Надо же, ведь с ней есть, о чём можно поговорить. Она свежо и независимо мыслит, к тому же тонко чувствует не только потаённую прелесть математических алгоритмов оптимизации сложных систем, но и чудные возвышенные переливы строк и строф поэзии для души и сердца скорее, чем для холодного аналитического ума». Брагин был в восторге от ее не по годам развитого интеллекта исследователя алгоритмических тайн оптимизации и удивительной тонкости и чувствительности при восприятии природы поэзии, скрытой от равнодушного взгляда и холодного аналитического ума.

Брагин радовался чуду живого проницательного ума девицы-математика и удивительной тонкости суждений и ранимой чувствительности душевного поэтического восприятия мира вообще и поэзии, в частности, Леры. Они, словно забыв про время и темень, наслаждаясь научной и одновременно поэтической беседой, долго бродили по ночной набережной и полупустынному берегу моря. Теплая сентябрьская ночь с лунной серебристой дорожкой на зыби моря пьянила и бодрила. Кругом никого, ни малейшего звука, ни даже всплеска волн. Последние любители ночных купаний ушли с берега или затаились в прибрежных зарослях кустарника.

У одного валуна Лера остановилась и стала почему-то рассказывать, что в темноте ночью ей несколько раз с трудом удавалось находить свою одежду при выходе у моря. Теперь она уже опытная ночная купальщица, раз всегда выбирает опорные точки — камни, скамейки, лежаки, лодки. Она даже не попросила Брагина отвернуться, пока изящно снимала с себя одеяния и складывала на большой камень. Брагин не мог оторвать взгляд от нее, когда она неспешно входила в серебро лунной дорожки: ее красивое упругое тело, с тонкой талией и круглым крепким матовым задом казалось вылепленным мастеровитым скульптором из драгоценной изящной слоновой кости — и цена скульптуры должна быть просто баснословной.

Она махнула рукой Брагину и нетерпеливо вскрикнула, словно догадываясь о его нерешительности — «идемте, вода, как парное молоко!» — и он стал торопливо раздеваться. Они заплыли, не разговаривая, рядом по лунной дорожке. Ну, о чем в море можно говорить — не об алгоритмах же с формулами и прочей белиберде. Она, словно щадя Брагина, вышла на берег первой, точно напротив валуна с их одеждой. Он за ней, быстрее к плавкам, к шортам. А она, с точеной фигуркой из редчайшей слоновой кости, словно инстинктивно гордясь своею природной девичьей красотой и свободой распоряжаться жизнью и судьбой так, как ей хочется в этот чудесный миг, ничего на свете не стесняясь, не замечая даже смущающегося мужчины, с бессознательной смелостью выжимала копну тяжелых волос.

Прохаживалась взад и вперед, грациозно ступая по острым камням, разводя руками, запрокидывая голову. На Брагина — ноль внимания, фунт презрения. Иногда оно проходила рядом с ним, окаменевшим, и он изумлялся странным запахам: от нее пахло морем, водорослями, телом юной русалки, и его безудержно влекло к ней. Было полнолуние и оттого удивительно светло и столь же волшебно в лунном пронизывающем свете. «Луна меня завораживает, как будто колдунья какая, — прошептала она, — а на вас не действует». — «Вряд ли, — в тон ее прошептал Брагин, — а зря». — «Почему зря, — спросила, не понимая смысл сказанного, она, — зря почему?». — «Я бы сейчас тоже хотел, чтобы меня она заколдовала немного, как…» — «Как меня, — подхватила она, — но я немного замерзла».

Громадная, невероятно яркая луна стояла на звездном небе, освещая залив, каменистый берег, их двоих, отбрасывающих зыбкие дрожащие тени. В ложе заболоченной запруженной речки неподалеку от берега звенели цикады. Брагин усмотрел, как за ее спиной, за речкой с гулом цикад, упала сентябрьская звезда… Столько лет он не стоял ночью вдвоем под луной, под звездами, столько лет не загадывал на упавшие рядом звезды… И здесь с ней не успел загадать… Все было так неожиданно: и луна, и звезды и эта девушка так рядом, так близко, что он чувствовал ее дрожь — от холода или желания?.. Нет, больше от холода и волнения ее…

Он хотел предложить ей свою джинсовую рубашку и даже чуть наклонился, чтобы взять ее с валуна, но она, словно догадываясь, что будет именно так, сделала шаг навстречу, закинула руки ему на шею и прикоснулась своей холодной, как мрамор, как слоновая кость, грудью к его горячей волосатой груди. Потянулась губами к его губам. Он резко притянул ее к себе и, чувствуя ее всю-всю, до капельки, поцеловал. Поцеловал ли первый или вернул ей поцелуй?..

Она сама положила его руку себе на грудь — «ты же видишь, мне безумно холодно». Она по-прежнему сомнамбулой стояла голой под ярким светом луны, словно находясь под ее колдовской ворожбой, и целовалась, целовалась, как помешанная на поцелуях, с цепной реакцией судорог тела.

Наконец, она сама надела на себя его джинсовую рубашку, сгребла свое вечернее платье королевы, положив его в пакет. Взяла Брагина за руку и повела с голым торсом вслед за собой. Тот ничего не спрашивал и ничему не удивлялся, они шли от моря по улочке в противоположную сторону от ее пансионата и «Витязя». У одной из калиток она шепнула: «Только не шуми, осторожней, здесь под ногами и под крышей всякая дрянь… наклони голову… В моей каморке тебе придется перемещаться в три погибели. — Потянула легко за руку. — Иди за мной и ничего не бойся… Так надо… Так суждено…». — «А я ничего и не боюсь, — ответил он, — откуда ты взяла, что я из боязливых…»

Так они перешли на ты… В каморке и правда надо было перемещаться в три погибели, такая она была крохотная и низенькая… Она шепнула ему в ухо: «Я осатанела от лагерного режима… От соседок, к которым пьянь козлиного племени ходит каждый божий день в любое время суток… Я же вольная птица — хочу летать и вести себя свободно и независимо — ни от кого и ни от чего… На последнюю неделю перебралась сюда, в частный сектор… Через три дня я уезжаю». — «А я послезавтра». — «Так чего же мы медлим, у нас в запасе только эта ночь, завтрашний день и вечер — я не права?» — «Еще завтрашняя ночь, — сказал Брагин, — две ночи равносильны разверзшейся вечности». «Только чего загадывать и заглядывать вперед, ценить надо каждый узелок мгновения настоящего… которое становится прошлым и определяет своим несказанным светом будущее…»

Она договорила фразу уже в постели в его объятьях… Перед тем как расточать безумные свободные ласки, ничего и никого не боясь на свете… Она вся уже горела в желании ласк и безумств молодости, но шепнула, словно утопающей хватаясь за соломинку: «Только не торопись… И я не буду никуда торопиться… У нас в запасе целая ночь, равная целой жизни, целой судьбе… Просто время иногда страшно, невероятно сжимается… Ласкай и будь нежен со мной… И еще… Ничего не оставляй во мне… Иначе мне труба… Не хватало еще залететь, загреметь под фанфары в абортарий… Один раз, моя близкая подруга, оттуда выкарабкиваясь, полжизни оставила там… Только если я в какой момент в самый разгар ласк вырублюсь, отключусь, ты не пугайся… Но и не оставляй меня одну совсем, когда я… Я могу потеряться и не найти дороги назад — к тебе… Тогда ты меня совсем потеряешь… А это ужасней всего: потеряешь, еще не найдя, не поняв меня… И знай, что я ещё не летала, но чую, что я способна летать, только с тобой…»

Он уже не слушал ее слов ли, бессмыслицы ли, бреда ли, безумно ласкал и целовал ее всю-всю, зная, что, хоть убей его на месте, ничего в ней не оставит, ничего внутри от него не будет, чтобы она не выкарабкивалась в испуге из бездны никогда, никогда. И были ее и его бесконечные страстные и нежные ласки и объятья, сопровождающиеся ее стонами, укусами, новыми легкими судорогами, поверхностными пограничными взрывами… Только это все было преддверием новых глубинных ее взрывов и истечений…. Он с удивлением обнаружил, что, презирая все опасения и предосторожности, она еще во время предварительных ласк, начинает постанывать все громче и яростней, а дальше пуще… Стоны сладострастные сменились всхлипами и протяжными трепетными вскриками, их уже нельзя было заглушить ничем, даже наложением мужских ладоней на распахнутый рот, удивительно красивые пухлые чувственные губы… Она стонала, как плакала и плакала, как стонала, приговаривая беспомощно — «это все ворожея луна, колдунья старая и беспощадная… для нас в полнолуние…»

Она позволяла делать ему все с собой. И он позволял делать ей все с собой, помня о ее просьбе-заклинании — «ничего не оставлять внутри ее». Брагин с ужасом слышал, ощущал физически, что где-то рядом в соседних домах за заборами кашляли и переговаривались разбуженные ею стонами и вскриками люди и что на ее трепетные стоны и вскрики отзывались своим жалобным воем в соседних садах дворовые собаки. Ему даже показалось, что все живые существа, от кошек и собак до лягушек и цикад откликаются на ее стоны и вскрики, поскольку не отозваться, не откликнуться на такой вопль души и плоти девицы невозможно… Только разве можно было осадить ее, сказать нечто осуждающее, оборвать ее стоны и вскрики каким-либо запретом или силой, — все это было бы противоестественным, кощунственным по отношению к ее прорвавшейся невесть откуда чувственности, страсти, а в конечном итоге, потрясающей до глубины нежности, неги, отрешения от всего сущего, окружающего их…

За миг до того, как он раздавил куда-то в сторону свое бешеное напряжение и чудовищное наслаждение, она напряглась, как пружина и тут же разжалась, обмякла, «сдулась», как напружиненная велосипедная камера от чувственного прокола, обессилев вся в его объятьях с последним бесконечно блаженным стоном-плачем на устах. И тут же отключилась, потеряла сознание. Он гладил ее по щеке, по волосам, нежно дул на нее, не давая ей летящей в небо, к полной луне и дальше к звёздам упасть, вывалиться из его рук…

Глава 16

Откуда Брагину было знать, что ему суждено в эту ночь увидеть несколько ее отключек, равносильных глубокому обмороку, мгновенному глубокому, как нокаут, сну. Но она после обморока и нокаута, «улёта» внезапно пробуждалась в его руках и снова была готова к новым откровенным разговорам душа в душу, новым поцелуям и ласкам между и поверх откровений. Помраченный первым потрясением ее рассудок, все ее существо требовали новых любовных глубоких потрясений. Может, откровенные разговоры, тайна соблазна, когда никто из двух, стискивающих друг друга в объятьях, не знает толком, кто кого соблазняет, кто начал соблазнять первым, а кто поддался этому соблазну, живо откликнулся на бесхитростную провокацию и соблазняет еще более изощрённой. Наверное, так обновляются новыми чувствами и чудом любовных таинственных откровений, когда ни о чем рациональном, узкокорыстном не задумываются. Как не задумываются о будущем, не вспоминая прошлое, живут лишь мигом настоящего, в котором нет ничего кроме прелестей и роскоши взаимного соблазна и обновления всего и вся в новом, необычном и потрясающем душу и плоть чувственном опыте.

После какой-то очередной, самой длительной по времени ее отключки, после ее, как показалось Брагину, бесконечного выруба, улёта, он по-настоящему испугался за нее, да и за себя тоже… А вдруг не удастся возвратить ее «оттуда», из звёздной бездны, в которую она угождает по собственной, а не по чужой воле, что ему делать-то… В какую больницу, какую милицию бежать, чтобы спасать ее и самому сдаваться с повинной?.. Во время отключек у нее на лбу и на губах выступали крошечные дивные капельки пота, он их слизывал с губ и лба своим шершавым языком и поражался странному чувственному запаху, который пьянил и возбуждал его сильней, чем все вина и напитки, духи и ароматические масла, которые он пил и вдыхал.

О чем же они говорили, о чем он расспрашивал ее в тесных объятьях на узенькой кроватке в ее светелке между ее отключками? Начинал спрашивать издалека, а все равно осторожно скатывался к тому, чтобы выведать, было ли такое с ней раньше. Она отрицательно качала головой, но тут же шептала о предчувствии своем. Ибо верила в свой природный талант предощущать, познавать наперед внутренним чувством, если не сердцем и душой (ибо женщин-интеллектуалок с логическим, математическим складом ума она называла бессердечными и бездушными), то особым сугубо чувственным с явной эротической окраской ожиданием чего-то назревающего, предстоящего из недр прошлого и текущего настоящего.

С удивлением Брагин узнал, что Лера пошла по стопам отца, засекреченного спеца по автоматическому управлению и большим сложным системам, хотя мать, тоже математик из академического института, вузовский профессор была категорически против выбора стези дочери. Она возбужденно шептала Брагину в ухо:

«Знаешь, каков был главный аргумент матери, когда она стояла насмерть, чтобы не отдавать меня в шестой класс самой лучшей и престижной математической школы Москвы, потом отговаривала поступать на Физтех на факультет управления и прикладной математики, где она сама преподавала на кафедре высшей математики?.. Ты сейчас обхохочешься. Мамаша еще при живом отце неоднократно за чайным столом рассуждала на тему, что вернее и точнее всего сексуальную одержимость математичек отразил роман и фильм «Семнадцать мгновений весны». Там сексуально озабоченную математичку, пытающуюся оберштурмбанфюрера Штирлица прямо из-за стойки бара или ресторанного столика затащить к себе в постель, играла полногрудая Ульянова, из Таганки… Поскольку мамаша фрагмент романа Семенова об одержимых математичках цитировала для меня неоднократно, доказывая их женскую ущербность, когда секс идет от головы, а не от сердца, то я это запомнила на всю жизнь… Слушай на память, слово в слово… «Девка была пьяная, толстая и беспутно красивая. Она все время шептала Штирлицу: «О нас, математиках, говорят, как о сухарях! Ложь! Мы в любви изобретатели! В любви я Эйнштейн! Я относительна и безотносительна! Я хочу тебя, седой красавец!» Мамаша считала, что Ульянова и Семенов, разумеется, тонко отразили комплекс неудовлетворенности женщин с математическим складом ума. Логическая изобретательность, фантом и ирреальность чувственности и, конечно тяга молоденьких математичек к седым красавцам профессорам и академикам… Ведь по ходу романа, несколько раз упоминается о породистом «профессорском» лице Штирлица…»

Брагин тогда просто обомлел, как с ним, «седым красавцем» запросто разделались с эпатажной естественностью юности эта веселая умная девица: и над своими «комплексами Электры» надсмеялись, и над породистым профессорским лицом «седого красавца» потешились — и все это с вызовом и азартом, остановившись перед тайной предчувствия ее вырубов и отключек. И все же он гораздо больше ее, околдованной полнолунием, был очарован уже ею, Лерой, свободной и раскованной, не стесняющейся своих внутренних зажимов и комплексов, девичьей чувственной и интеллектуальной экстравагантности…

Брагин только осторожно обозначил тему девичьих романов на примере той же математички с пышной грудью в ипостаси Ульяновой, когда та в Швейцарии пыталась соблазнять Штирлица, а тот послал ее в свою машину — «иди и начерти пару формул» — ибо в голове его были более важные шпионские дела. И она живо откликнулась на шутку с романом, более важными дела интеллектуалов-шпионов «с профессорским лицом». Она спокойно рассказала обо всех своих девичьих романах, которые можно пересчитать по пальцам одной руки, виня, прежде всего, свой математический склад ума, повлиявший на гиперсексуальное познание мира. Она обнимала его и даже в чем-то каялась: «Мне ведь предстояло сделать выбор: либо утвердить себя в независимости от особей мужского пола через фантомные образы самоудовлетворения, либо получить опыт полноценного гиперсексуального познания себя в мире, мира через естественную чувственность…»

Брагин уже не подгонял ее мысль, мысль сама, естественным образом развивалась и трансформировалась в новые образы и формы. Но прежде всего поражала, просто потрясала молнийными выпадами из грозового неба ее разящая искренность и прямота. Никто не требовал полноценного учета и детализации ее девичьих романов, — так лишь лукавые намеки на них. Так на тебе, получи полную выкладку с распечаткой. Какого черта знать ему о ее первых опытах сексуального познания себя и мира, так на тебе — о раннем желании самодостаточности и неуязвимости от влияний и оскорбительных поползновений «козлиного, мужеского». Девичьих гимнов самоудовлетворению Брагину еще никогда не приходилось слышать — так на тебе, слушай… Даже о том, что она через своих школьных ухажеров пыталась попробовать наркотики, — пожалуйста, слушай… Ах да, здесь снова скрытая логика… Может, были ее отключки еще до «мужеских романов»? А она со внутренней усмешкой, словно издеваясь над смыслом невысказанного вопроса и сомнения: «Никогда и ничего подобного до тебя, до этого дня не было, — и уже жалостливей и беспомощней, — вот и от тебя я попала в зависимость, полетела, как бабочка, на пламя свечи, чтобы насладиться вспышкой и сгореть… в последние времена…»

До логики и философии «последних времен», когда плотская любовь, чувственность, секс, словно сорвались с катушек, далеко ушли от заурядных комплексов тургеневских девушек с косами 19 века, да и от мятежных комплексов минувшего века двадцатого было нечто глубоко личное и сокровенное со всей энергией искренности и прямоты. В лучшей математической школе Москвы, в классе юных вундеркиндов и потенциальных гениев в Леру влюбились два первых ученика — Гарик и Игорь. Впрочем, Лера тут же поправилась, что она была совсем не третьей ученицей, вслед за своими юными поклонниками и обожателями — она всегда было вне конкурса, вне конкуренции… Как никак первые места на московских и на международных математических олимпиадах победу одерживали не первые ученики, а она, Лера, либо делила первые места с ними… С Гариком в выпускном классе ее первый, далеко не платонический роман, потом чтобы досадить Гарику, её тайная связь с влюбленным в нее Игорем, наконец, в перспективе помолвка с Игорем, будущим аспирантом МГУ с факультета ВМК.

Брагин отлично запомнил ее горькие слова про несостоявшихся гениев: «Главные вундеркинды школы, что Гарик с Игорем, что я, грешная, математическими гениями так и не стали… Пока… Или совсем… Для меня это быстро выяснилось на мехмате, уже к третьему курсу, для Гарика и Игоря — на факультете вычислительной математики и кибернетики. Увидев у себя на мехмате, а потом на Физтехе более ярких и талантливых ребят, я не взревновала и не выпала в осадок, как некоторые, тот же Гарик, в меньшей степени, Игорь… Я просто решила сосредоточиться и раскрыться в этих последних временах, когда распад и разрушение являются признаком первичности, все остальное вторичное и третьестепенное… У меня всегда было предощущение в этих последних временах не только невероятной чувственности, которой не надо стыдиться, но и раскрытия через откровения любви и страсти своих скрытых, не разбуженных возможностей интеллекта… Потенциал чувственности, к радости или сожалению выявлен… и раскрыт, благодаря тебе… До этого было время проб и ошибок… Со всем другим, с тем же интеллектом все гораздо сложнее… Я же знаю, что тебе невозможно быть со мной — все порвать и быть после этой ночи вместе… Разве не так?..»

Она говорила тогда сущую правду, ничего не зная про него, про его внутренние зажимы и внешние тиски этих «последних времен». Почему-то Брагин вспомнил тогда напрочь забытого Толстого, только не Льва, а Алексея о «последних временах» — перед первой мировой войной, революцией, губительным потрясением России: «тогда люди сами выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными». Брагин к определению «пресными» от себя добавлял «ничтожными и бездарными». Лера не подпадала под ранжир «красного графа». Ибо в последних временах конца 20-го и начала 21-го века, она не выдумывала себе пороки и извращения, ради анти-пресного «оживляжа», наоборот, рвалась изо всех своих девичьих сил к искренности, душевной прямоте, любви, наконец. Она всеми фибрами души чуяла в себе предощущение, что она прорвется из своей явно надуманной ничтожности и бездарности со всеми их комплексами и запутанными узлами, к утерянной, как ее казалось, в детстве математической гениальности и природной чувственности дитя человеческого, обзываемого снисходя и походя «вундеркиндом». А Брагин и сам втайне надеялся, что его случайная встреча с ней, эта сумасшедшая ночь и его самого подвигнет, на интеллектуальные подвиги и свершения в значительно большей мере, чем на сексуально-чувственные.

Он ничего не говорил в ту сумасшедшую лунную ночь о себе, семейных тайнах гибели жены, об осиротевших детях. Но, невольно задумавшись о них, он при резком подъеме с узенькой кроватки в светелке набил себе страшную шишку на голове, чуть не пробив затылком крышу. Она рассмеялась: «Вот и лечиться время пришло нам обоим с шишаками». Лечились оба, как и положено, в дальних пеших путешествиях, на целый день, в кафе Джанхота и Геленджика, сухим красным вином, шампанским. Лере понравилась жемчужная ниточка бус на лотке в приморском парке Геленджика. Брагин вызвался тут же купить бусы и подарить ей. Лера заупрямилась: «Пошлее не может быть — подарок как плата за сексуальные услуги». Брагин растерялся, но тут же взял себя в руки: «Помнишь, ты рассказывала, что чуть не попробовала наркотики». — «Помню, чуть было не пристрастилась к ним». — «Что же тебя остановило? — Брагин с трудом подбирал слова, — что-то ведь должно остановить тебя, что давало или могло дать больший кайф». — «Да ты прав, кайф от наркотиков был, — она грустно улыбнулась, — гораздо больший, чем от занятия любовью в выпускном классе школы и на первом курсе университета с Гариком и Игорем». — «Почему же ты не подсела на курево, на иглу, — напирал Брагин, — кто-то подсаживается, а ты нет». — «У меня было предощущение, что любовь даст мне гораздо больше, даже в плане чувственного кайфа, чем наркотики, вот что, — выпалила она с еле сдерживаемой внутренней ненавистью ко всем обстоятельствам вокруг нее, вокруг Брагина, — и я оказалась права, нет, любовь всегда права, она сильнее всего и победит все…»

Брагин тяжело вздохнул и прошептал ей прямо в глаза свистящим шепотом: «Тебе придется принять мои условия. Ты примешь это мой подарок согласно старому, как мир, принципу: ты мне, я тебе. Причем наша ночь совсем не причем. Жди». С этими словами он оставил Леру на лавочке, возвратился к лавке с сувенирами, купил бусы и возвратился. Без лишних объяснений он повесил ей на шею бусы, закрепил сзади на застежку и сказал: «Ты мне сделаешь одно одолжение. Сегодня на дискотеке познакомишь сына моего таганрогского друга-профессора с какой-нибудь из твоих многочисленных подружек, выбери на свой вкус посимпатичней и сексапильней… Первой мисс не откажут ни будущая невеста, ни сам жених». Она ответила кивком головы и только тихо вскрикнула: «Сын твоего друга-профессора, что, подсел на наркотики, раз ты его хочешь излечить любовью, сексом?» Брагин только выдохнул: «Не будь злой, безжалостной к несчастному отцу… Я верю в любовь и ее излечивающие все хвори плотскую ипостась… Поняла?.. И не будь злюкой». — «Да нет во мне ни капли злости». — «Так зачем тогда так зло говоришь о его случайной наркотической зависимости? Ты сделаешь то, о чем я тебя попросил?» — «Конечно, непременно…» — «Ну, слава богу, договорились». — «Я, надеюсь, сделаю правильный выбор будущей невесты, даже буду свидетельницей невесты на свадьбе сына твоего друга, буду гулять на его свадьбе в этих твоих бусах, поздравлю счастливых его родителей». — «Твоими бы устами мед пить». — «Вместе на свадьбе этого сына меда будем пить, Женя». — «Только никогда больше не называй меня Женей… Если Евгений тебя не устраивает…». — «Устраивает, Евгений, мой светлый фатальный гений!» — «Не к месту определение, словцо «фатальный», — пробурчал тогда Брагин, — а так все путем, благодарю за понимание моей нижайшей просьбы. Лично я никогда не притрагивался к наркотикам, зато с первого года аспирантуры серьезно занимался развитием дара дегустатора вин». — «Это я поняла, что в винах и любовных практиках ты хорош, Евгений, совсем с ума девушку после вина свёл в своих объятьях — не знаю, как это тебе удалось, фатально это или не фатально?»

Глава 17

Пока она еще не проснулась, перед тем как открыть жалюзи и в утреннем поезде «Москва-Симферополь», Брагин, наконец, решил на голубом экране своего смартфона прочитать содержимое флэшек. Он не торопился и не волновался, прилаживая гарнитуру и переходник к флэшке и думая о ней, посапывающей рядом Лере: какие же у нее удивительно нежные, мягкие, пухлые губы… Сейчас и тогда в Дивноморске, в ее низенькой светелке, где он набил себе шишку на затылке… И почему-то его потрясала до глубины души солоноватость этих губ, когда по щекам, по губам ее текли слезы… Тихие, беззвучные слезы на пухлых, безвольных, немного подрагивающих губах… Словно губы что-то хотят сказать тайное и глубокое, что лежит на донышку сердца, души, но не смеют — оттого не лепет, а трепет, дрожание их и слезы на губах… Словно он в чем-то виноват — в слезах, солоноватых, вздрагивающих губах, что-то готовых прошептать, но не шепчущих, только по-детски наивно-обиженно и горько вздрагивающих.

На первой флэшке в один гигабайт он прочитал предложение: «Господин Брагин, вас найдут после презентации Ваших программ с демо-версиями, чтобы окончательно договориться с Вами насчет покупки и передачи Ваших программ и алгоритмов в фонд интеллектуальной собственности ЗАО «Омега-минус». Сумма в 450 тысяч долларов (по Вашему усмотрению долларов или евро), думаем, Вас устроит. С уважением, Ваши потенциальные партнеры и доброжелатели».

Вторая флэшка памяти на 16 Гб таила в себе уже предостережение и даже угрозу: «Господин Брагин, затягивая процесс продажи ЗАО «Омега-минус» Вашей интеллектуальной собственности, не предоставив в ее распоряжение в указанное время твердых копий Ваших программ и демо-версий, Вы способны навлечь своим упрямством непоправимые беды не только на членов вашей старой семьи, но и на новую семью, строительством которой вы так усиленно занимаетесь последние три месяца. Убедительная просьба скопировать нужную нам информации на предоставленные Вам носители после получения аванса в 30–50 процентов (по Вашему особому усмотрению) в Гурзуфе. Искренне Ваши Доброжелатели».

Что оставалось ему делать в набравшем полный ход поезде «Москва-Симферополь», как не углубиться в чтение Лермонтовского «Фаталиста» и ожидать пробуждения ото сна Леры, на страже которого он в угрюмом сосредоточении стоял уже с самой границы.

Раскрыв глаза, Лера и застав Брагина за чтением томика Лермонтова, она с горькой улыбкой сказала:

— Я знаю, что ты читаешь, «Фаталиста», — я и сама его вдруг захотела перечитать заново.

— Я знаю его почти наизусть… но люблю перечитывать…

— Я тоже… Только без твоего «почти» — от начала до конца, от первой буквы до последней точки…

— Когда-то и я «Фаталиста» знал наизусть. Впрочем, для меня самое главное и решающее в новом прочтении или в перетряхивании своей памяти, удивляюсь всегда одному моменту.

— Какому моменту?

— Каждый раз, углубляясь в строки «Фаталиста», нахожу что-то сокровенное, тайное, иногда даже опасное… Соответственно моменту…

— Я тоже… Я тебе, Евгений, расскажу о Вуличе, если ты примешь одно мое условие, всего одно…

— Какое условие?..

— Узнаешь прямо на платформе Симферополя… Надо еще доехать…

— И уничтожить оставшийся от ночной трапезы провиант… И вообще с первого шага на крымском полуострове успокоиться…

— Ты немного не в себе — что-то случилось?..

— Хотят успокоиться, не потому, что что-то случилось, а потому, чтобы ничего хотя бы в самом обозримом будущем ничего плохого и неожиданного не случится.

— Ты говоришь загадками, тайнами.

— Не более чем ты со своим Вуличем.

— На этот раз ты попал в точку — действительно, с моим… Это человек нашего рода, нашей семьи…

Он вопросительно поднял на него глаза:

— В смысле?

— Ну, мы же договорились, что ты примешь мои условия прямо на перроне Симферополя. Ты, правда, так и не сказал, примешь их или не примешь, как всегда, уклонился.

— Посмотрим, как карта ляжет, — в философическом раздумье усмехнулся Брагин, может к тройке и семерке твоего предложения как никогда не хватает туза моего согласия. Посмотрим…