Свобода выбора фатальна

Александр Бубенников, 2022

Эта странная история началась на научной конференции в США, куда был приглашен русский физик-электронщик Брагина, и где его научными прорывными изобретениями заинтересовались ведущие американские фирмы. В один прекрасный день от Брагина в жесткой форме потребовали флэшку с записанными на ней программами и демо-версией его системного продукта. Русский ученый ответил отказом. Но охота на флэшку продолжилась уже после приземления самолета ученого в аэропорту Шереметьево… Крайне напряженный социально-психологический детектив из жизни современной научно-технической интеллигенции.

© Бубенников А., текст, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Часть I

Демон и «Фаталист» с обстоятельствами

Глава 1

Ему под утро приснился странный сон, в котором чернокрылый задумчивый Демон со сложенными крылами, точь-в-точь с рисунка из школьной книжки стихов Лермонтова, присел к его изголовью. И тихо выдохнул ему прямо в сердце с мокрыми от слез глазами: «Свобода выбора фатальна».

Он оцепенел. Во сне он понял то, что не мог, мучаясь над этим философским понятием — свободы выбора — понять наяву, в напоре внешних сил, обстоятельств, суетных обязательств и внутренних наваждений. А тут понял сразу сердцем, душой, легко и просто, и почему-то вдруг сильно захотелось удостовериться в том, что сказанное «чернокрылым» истина в последней инстанции — или все же сказанное только парадокс, игра веселого или надменного ума или вообще больного воображения?

Он попытался привстать, чтобы спросить «чернокрылого» обо всем прямо, глаза в глаза, но почему-то осознал всю нелепость ситуации со своими вопросами. Вот он встрянет со своим неудобным, не к месту, просто пошлым вопросом, нарушая звенящую тишину и удивляясь неестественности тембра своего расколотого голоса — он был уверен, что вопрос его прозвучит фальшиво и обидно для «чернокрылого», даже его звенящий от напряжения голос будет фальшивым. И все же, все же, раз есть возможность спросить, а потом не мучиться всю жизнь тем, что в нужное время в нужном месте не спросил о том, что так важно и необходимо знать — просто позарез.

Но демон уже распростер над его изголовьем свои черные крыла и снисходительно отрывался вверх, не удостоив беседы. Он не улетал, не взмахивал крылами, набирая высоту, тихо и плавно исчезал в предутреннем зябком пространстве, размываясь в нем, теряя четкие очертания — вот и контуры крыл, всего облика испарились, исчезли, обнулились.

Не было уже в природе ночного, предутреннего черного гостя, но он все же, окончательно просыпаясь, догадывался, нет, не догадывался, знал сердцем, душой, что над ним, над всем тварным подлунным миром, сиротским, бесприютным, но все еще ищущим опоры в Отцовской любви, простирает черные крылья своеволия и безначалия Демон. Тот самый Лермонтовский Демон в своем безумном своеволии и бесстрашном безначалии отвергнувший себя от Отца, но в своем безумии все ещё скорбящий обо всем творимом на белом свете, Демон, не теряющей последней надежды на сочувствие и примирение — а надежда ведь умирает последней — не только у смертных, но и бессмертных.

Он, наконец-то, проснулся окончательно, вытер слипшиеся со сна глаза и подумал, как хорошо, что они не влажные и не мокрые от слез, как хорошо, что он не плакал с чернокрылым Демоном. А тот-то неужели и, правда, оплакивал его непутевую жизнь — только какую, прошлую, настоящую, будущую? И вдруг что-то оборвалось у него внутри — неужто он сейчас тоже готов оплакивать, пусть без слез, вместе с ночным черным гостем свою будущую жизнь? А он-то, казалось бы, многое потеряв, во многом разуверившись, именно сейчас, точнее, завтра, послезавтра, в ближайшем будущем так хотел прорваться в жизненном рывке, осуществиться в судьбинном предопределении, именно так, а не иначе, приняв сердцем чудо любви как творчества и творчества как любви. Да, чудо любви, да чудо творчества, только уже не мальчиком, но мужем. У него снова помимо его воли глаза затуманились, когда он мысленно поправил себя: «Не мальчиком, но мужем, мужем в ипостаси вдовца, когда вдовец не мог и надеяться на любовь. Но и вдовцы влюбляются, оказывается, как мальчишки. И плакать способны от любви вдовцы седеющие, как мальчишки. И как Демон чернокрылый плакать горазды — только когда, только почему?»

Шлепая босыми пятками, он почти подбежал к книжному шкафу, раскрыл нужный томик Лермонтова с вложенной закладкой и, задыхаясь от прихлынувшего волнения, прочитал шепотом ледяными губами: «Хочу я с небом примириться, хочу любить, хочу молиться, хочу я веровать добру…» И еще, ближе к самому началу: «Печальный Демон, дух изгнанья летал над грешною землей… Давно отверженный блуждал в пустыне мира без приюта: вослед за веком век бежал, как за минутою минута, однообразной чередой. Ничтожной властвуя землей, он сеял зло без наслажденья. Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья — и жизнь наскучила ему…»

Читая, он оттер туманную влагу с глаз, чтобы легче было читать, непроизвольно чиркнул спичкой и закурил сигарету с дорогим, невероятно душистым табаком, чего не делал уже тысячу лет. Он, вообще, не курил, отдавая дань своему странному дару тонкого дегустатора вин, духов и табачных дымов, а также своей бурной спортивной юности. Но в последнее время, увлекшись изобретательством, позволял себе не только понюхать сигару, но и затянуться на один вдох зажжённой сигаретой или сигарой, под кофе или без оного, в пылу работы перед заветным выдохом при генерации прорывной идеи: «Ай, да Пушкин, ай, да молодец, пробил толщу неизвестного и непознаваемого».

И тут же, пустив струйку дыма, непроизвольно и отрешенно задумался о чем-то своем, потаенном. О том, что даже при встрече со своим Демоном во сне или наяву, в слезах или без слез, он желал бы полагаться не на слепой случай, но на творимую собой и внешними — Свыше! — обстоятельствами судьбу. «Лучше вызов и приговор суровой судьбы, чем прикол дурацкого случая, — подумал, щуря уже сухой глаз от сигаретного дыма. — Даже в бесподобном Лермонтовском «Фаталисте», когда между Печориным и Вуличем происходит, как бы, смысловая заочная дуэль и когда всё построено на предположении, заряжен пистолет или не заряжен, все приготовления к смерти, все надежды на выживание оставляет за собой не наивно-фатоватый драгунский капитан, но сама человеческая Судьба. И эти Лермонтовские Судьба и Демон совсем не литературные приемы, не средства эпатажа, а чудная попытка поэта выразить некий глубинный весомый опыт противостояния человеческой души и с вселенским злом, и с космосом добра, и со свободой выбора в смеси добра и зла. И какова же жестокая подсказка ночного чернокрылого супостата — свобода выбора не прекрасна, а только фатальна? Ключом и шифром подсказки Лермонтова, его Рокового Демона, является предопределение бытия и судьбы человека с фатальной неизбежностью событий, которые, независимо от свободного выбора человека, уже запечатлены наперёд. И предопределение с непреодолимым фатумом реально «физически» проявляются как изначально заложенные структурные свойства череды событийных точек пространства и времени «здесь и сейчас», от начала до конца зависящих друг и друга. Что бы ни предпринимал человек, всё равно его личная, абсолютно бескорыстная свобода воли попирается Фатумом, Роком, с его жёстким предопределением — не так ли?

Он потушил сигарету с шальной мыслью, мол, даже в студенческие и аспирантские годы не затягивался жадно утра, даже со смертью жены не зацепился, как утопающий за соломинку, ни за алкоголь, ни за курево — зная, благодаря своему дару «нюха», как легко может наступить пресыщение и даже отвращение. Он зацепился только за тонкую спасительную соломинку бесшабашного изобретательства, программирования и математического моделирования сложных физических и технологических объектов обозримой или далёкой научной перспективы, да и написание никому не нужных стихов «для души» в своих бесконечных раздумьях, численных экспериментах и командировках. А здесь ишь ты, подсказка чернокрылого супостата вырубила мысленно напрочь, и дымить заставила. «Свобода выбора фатальна» — и точка.

Так ведь подсказал не кто-нибудь, а сам ночной печальный Демон, дух изгнанья — зачем, почему именно сейчас, почему в слезах? Не над своей же судьбой он плакал? Если над моей судьбой плакал, то почему так горько и безутешно? Неужели и впрямь, вообще, свобода выбора есть, и всегда фатальна свобода выбора, в частности достойны только безутешного плача? Может н не прав со свободой выбора или прав только наполовину, на четверть с этой чертовой фатальной свободой выбора? А если бы ночной гость взял бы, да рассмеялся и захохотал над тобой, тебе было бы легче? Конечно, нет, еще было бы тоскливей и безнадежней — хоть хохочи, хоть плачь. Даже обидней и противней, когда над тобой, над твоей судьбой Демон хохочет, ржет, как сивый мерин. А он тихо и безутешно плакал, и глаза его были мокрые от горьких слез. Есть ли он, вообще, в природе этот печальный чернокрылый Демон или это только порождение воображения юного гениального поэта, погибшего от выстрела бездарного Мартынова? Ведь поэт писал своего Демона чуть ли не всю жизнь, с младых ногтей до последней дуэли — зачем, вот в чем вопрос? Неужели легче жить с Демоном в душе, не отпускающим, мучающим? Вдруг он и к Лермонтову присаживался ночью к изголовью и говорил: «Свобода выбора фатальна», может, другие печальные афоризмы извлекал из своей головы? Возможно, тоже плакал Демон над судьбой поэта, когда тот еще и не представлял себя поэтом со своей стезей удивительной и трагической одновременно?

Он вспомнил, что удивительный поэт от Господа Михаил Юрьевич Лермонтов так и не опубликовал свою многострадальную поэму при жизни, писал и переписывал строки о Демоне всю жизнь, с четырнадцатилетнего возраста буквально до самой гибели на дуэли, причем до конца жизни испытывал явную неудовлетворенность своей поэмой. Если бы не ранняя гибель в неполные двадцать семь лет, он бы снова и снова возвращался к текстам детства и юности — только вот на чем бы он остановился? Вряд ли, первое полное издание поэмы, осуществленное в Германии, в Карлсруэ доброхотами, по «придворному списку» (когда с последним рукописным вариантом поэмы по совету Жуковского захотел ознакомиться наследник царя), через пятнадцать лет после его гибели на дуэли обрадовало бы Лермонтова?

Он открыл страницу книги со строками поэта, подчеркнутыми его рукой в далекой поэтической и спортивной юности, и заново выделенными им же своей кровью в день похорон жены, после траурных многолюдных поминок: «Я был отвергнут, как эдем, мир для меня стал глух и нем. По вольной прихоти теченья так поврежденная ладья без парусов и без руля, плывет не зная назначенья. Так ранней утренней порой отрывок тучи громовой, в лазурной вышине чернея, один, нигде пристать не смея, летит без цели и следа, Бог весть, откуда и куда!»

Помяв в руках свою незажженную сигару, понюхав её и демонстративно придавив её о декоративное блюдечко — явно созданное не для забав курящих, он подправил с жестокой ноткой в защемившем от боли сердце строки поэта: «Один, нигде пристать не смея, лечу без цели и следа, Бог весть откуда и куда». Задумался, закрыв глаза, и спросил самого себя: «Лететь без цели и следа? Дудки! Даже если свобода выбора фатальна — как же без свободы, как же без выбора, как же без любви?»

Ведь всего через несколько дней он должен был решиться, вопреки всем мыслимым и немыслимым обстоятельствам, на отъезд, на побег вдвоем к чёрту на куличики — как же без свободы, как же без выбора, как же без любви, пусть даже свобода выбора фатальна?..

Глава 2

В один из погожих сентябрьских дней они, обрученная со своим женихом (и недавно давшая жениху решительный отказ с разрывом помолки) аспирантка двадцати пяти лет от роду и 45-летний вдовец-профессор, тайно и хитроумно, как опытные и матёрые заговорщики, отъезжали вечерним поездом с Курского вокзала в Крым. Он ужасно боялся навлечь неприятности на её дом в это чудное время «бабьего лета», и меньше всего думал о разных напастях для своего печального, с двумя детьми-сиротами дома, рядом с его местом работы завлабом в академическом институте. Об их бурно разгоравшемся трехмесячном романе не должна была знать ни одна живая душа из их близкого окружения, потому их отъезд не только в одном поезде, но и в одном купе был засекречен донельзя.

О подвижках с оформлением билетов он извещал ее трогательными сообщениями — эсэмэсками — по смартфону. Будучи в перерывах между рабочими командировками в Москве, ему пришлось постараться заранее выкупить все четыре места в обычном купе (ибо в спальном вагоне свободных купе е было), чтобы им довелось провести сутки комфортом вдвоем. Чтобы пойти на «настоящую ночь» неожиданного путешествия, ей пришлось согласиться с выполнением его инструкций. Что говорить своей строгой матери и даже ее ревнивому «отставленному» жениху, если тот неожиданно объявится чертиком из табакерки, по поводу ее скоропалительного отъезда на конференцию по системам автоматизированного проектирования и искусственного интеллекта, как решительно действовать в обход всех возникающих барьеров?

Мол, по электронной почте в НИИ на ее имя пришло долгожданное именное приглашение для участия в международной конференции, куда она когда-то отослала тезисы доклада по теме завершаемой диссертационной работы. К тому же в приглашении была оговорена выгодная скидка в оплате прямо на месте оргвзноса и размещения в местном пансионате — как тут не воспользоваться благоприятным случаем. А дальше дело техники. Прямо на вокзале в условленном месте ей передадут билет в купейном вагоне коллеги из одного московского вуза, участники конференции, разделившие общие хлопоты по приобретению горящих билетов. Раз все организовано в последний момент и с кучей неопределенностей, то, естественно, никому провожать ее на вокзал не надо, поскольку время матери и отставленного жениха, такого же аспиранта-математика с диссертацией на выходе, ценится, как свое, драгоценное донельзя.

Поскольку «спасение утопающих и отъезжающих — дело рук и ног самих отъезжающих», то именно она сама все разрешит своими собственными силами в режиме реального горящего времени, где всякое может случиться и приключиться. Но наверняка все закончится благоприятным исходом даже тогда, когда билеты выкупаются в последний момент, пусть даже неизвестно — с какого вокзала выезжать. Мол, надо надеяться только на веселый счастливый случай и безотказную работу сотовых операторов мобильной телефонной связи: нужная информация будет у нее в виде «эсэмэсок с летящей походкой» в последний миг, буквально перед отходом поезда. Какой уж тут брать с собой лишние вещи — только самое необходимое, точнее говоря, только «достаточное» для доклада, для дороги, для недели у теплого моря.

Лера, как никто другой, понимала, тревожное и одновременно прагматичное умонастроение своего молодого нервного «бывшего жениха»: раз за почти три года ее и его аспирантуры им не удалось зачать ребенка, почему бы хоть ей-то не зацепиться за возможность вовремя и в срок защитить диссертацию? Какое там «ущемление мужского достоинства», если бывший жених будет также защищаться максимум через полгода после защиты бывшей невесты? Ведь успех в таком зыбком, рискованном деле, как завершение учебы в аспирантуре с защитой в срок диссертации, зиждется на краеугольном камне, на котором начертан мощный императив — всё успеть вовремя! А успех и фарт в режиме горящего времени диссертанта на выходе зависят, по сути, от совпадения места и времени всех участников будущего действа на конференции: докладчика-аспирантки, ее научного руководителя, намеченных шефом официальных оппонентов и ответственного представителя ведущей организации. Там же «на месте» будут намечены и согласованы сроки защиты на докторском Ученом совете их НИИ с соответствующей рассылкой заранее подготовленного автореферата диссертации с упоминанием оппонентов и ведущей организации.

Прозорливым сметливым девичьим умом Лера догадывалась, что после такого авантюрного путешествия, ее-то дом, может быть, и устоит на пронзительных ветрах ускорившегося времени. Только выдержит ли всевозможные потрясения дом ее попутчика Евгения Михайловича Брагина в четырехместном купе на двоих? Только каково будет узнать, не дай Бог, об их романе, тайном авантюрном путешествии уважаемого доктора наук, профессора, завлаба академического института его сыну и дочке, сирот без матери? Почему она с тревогой думала о скорых катастрофических потрясениях для его дома, а не для своего? Догадывалась, нет, интуитивно знала: вдовцу-профессору была ниспослана свыше непозволительная роскошь — безнадежно влюбиться, как мальчишка, и к тому же так же безнадежно влюбить в себя молоденькую университетскую аспирантку. А еще катастрофное предощущение Леры было связано с тем, что ее собственные «подозрения с задержкой» подтвердились: она была беременна и, самое главное, не хотела, в отличие от героини молодежного шлягера, чтобы это было временно. Она хотела ребенка именно от него… И диссертационные дела были вторичными в сравнении с ее неистовым желанием стать матерью… В браке или вне брака?.. Нет, все же в браке, первом браке…

Глава 3

Что в домашнем кабинете Брагина, что на рабочем месте в институтской лаборатории в последнее время его тайного романа с Лерой был необыкновенный порядок, говоривший о великом сосредоточении на деле всей жизни и творческом вдохновении. Так получилось, что своих первых «главных» аспирантов Брагин отпустил в бессрочные научные зарубежные «стажировки», а то и сразу по новому месту работы в фирмах Кремниевой Долины, — как-никак великая страна рухнула в одночасье, и академическая наука рыночными реформаторами финансировалась по остаточному принципу. А своих новых аспирантов и молодых сотрудников лаборатории Брагин загружал текущей плановой работой наполовину, а то и меньше — без своего традиционно жесткого контроля за исполнением плана. У него в последние три месяца даже не было лишнего рабочего времени на обсуждение полученных результатов с сотрудниками. Причина была проще простого: он изобретал новые структуры, элементы и системные блоки интегральной электроники высокопроизводительных компьютерных и телекоммуникационных систем и самостоятельно моделировал, рассчитывал новые технические и технологические решения на личном персональном компьютере и мощной рабочей станции института.

Это был его личный вызов времени и обстоятельствам. Ведь он, возможно, как никто другой, понимал, что десять-пятнадцать, а то и двадцать, фундаментальная и прикладная наука и его личные исследования в дорогом, любимом Отечестве никому не будут нужны. А вот изобретения, открытия на перспективу — это совсем другое дело! — здесь можно под кураж наворотить много чего стоящего и прорывного. И он с головой окунулся в стихию изобретательства, к тому же Брагин был единственным изобретателем в их академическом институте, к тому же председателем местного общества изобретателей и рационализатором (ВОИР). К своему стыду и разочарованию он за несколько лет после перехода завлабом в академический институт, ставши сразу председателем отделения ВОИР, так и не смог вывести на изобретательскую стезю своих ученых коллег их других лабораторий и отделов. Будучи сам изобретателем «с младых ногтей» со своих студенческих и аспирантских лет, Брагин сумел зажечь дух изобретательства и коллективного творчества только в своих подшефных аспирантах. К тому же чтобы предать изобретательскому делу какой-то инициативный, но плановый характер, он несколько раз включал в заявки на изобретения директора института, академика, у которого он сам когда-то был аспирантом и под его научным руководством ровно в положенный трехгодичный срок очной аспирантуры защитил свою первую кандидатскую диссертацию.

Брагин в самом процессе изобретательства — личного и в команде — видел близкую его мятежному духу спортивное соревнование. Ведь когда-то давно он много времени отдал тренировкам и соревнованиям в индивидуальных беговых и прыжковых видах легкой атлетики, лыжных гонках, а также в командных играх футбола, хоккея с шайбой и мячом, гандбола. Но, получив в ранней юности спортивные травмы, несовместимые с деятельностью в большом спорте, остановившись на получении первого разряда и каэмэса, перенес азарт соревнования и достижения высоких и даже высших достижений в большую науку математического моделирования сложных объектов и изобретательство в области микросхем и систем, измерений параметров технологий и приборов. В своей футбольно-хоккейной юности он практически всегда был капитаном команд и просто обожал дух командных соревнований ради честной красивой спортивной победы.

А чем могучее радостное изобретательство уступает большому спорту? Тот же дух соревнований, новизны, та же красота побед и преодоления, желание отдать все силы ума и души для достижения победы, к тому же чувство первопроходца при решении сложнейших научно-технических задач современности, рывок, прорыв в будущее, где так еще не соревновались «не играли по большому счету».

А еще в изобретательстве Брагин прозорливо видел то, чего не находил в большом спорте: редкая бескорыстность, «не от мира сего» в творческом соревновании изобретателей, нет фанатов, «болельщиков», то есть болезных и отчасти ущербных людей на грани психического заболевания и срыва. Да и откровенных нахалов, с цепи сорвавшихся «отмороженных» гениев-изобретателей, требующих себе незаслуженных благ и коврижек не приходилось видеть Брагину на научном веку, на ниве служения Изобретательному Богу. А ведь все прогрессивные технологические, технические и системные решения цивилизации идут от неуемного брата Изобретателя — от колеса до атомной и водородной бомбы, от лампочки Эдисона и Лодыгина до транзистора, интегральной микросхемы, компьютера, нейронных сетей систем ИИ.

Только неожиданно для себя Брагин быстро обнаружил, что в его любимой электронике, автоматике и вычислительной технике все изобретения элементарно обходятся за счет новых, далеко не принципиальных решений, частично или полностью перекрывается старый уровень новизной относительной, далеко не принципиальной, фундаментальной. Это поразило Брагина, но он сделал для себя один важный вывод: надо изобретать принципиально новые вещи с глубоким опережением текущего уровня на десятилетия и даже века, и не жалеть о том, что их время будет впереди, возможно, даже после смерти автора-изобретателя. Иногда Брагин мысленно сокращал сроки на мораторий его изобретения: «Вот придут к власти национально-ориентированные, честные и совестливые политики-патриоты, тогда и с чистой душой и совестью расконсервирую изобретённый неприкосновенный запас, НЗ».

Изобретательская фишка Брагина базировалась на созданном им наборе сверхконкурентных программ двумерного и трехмерного технологического, физического приборного, схемотехнического, а также смешанного приборно-схемотехнического и системного моделирования. Таким образом, него было возможность анализа вариантов перспективных технологий, топологий изготовления и производства приборов, микросхем и микросистем на кристалле и пластине. Когда у него за последние три месяца бурного романа с Лерой все пазы сложились в голове в многоуровневом моделировании и оптимизации элементно-технологической базы, когда было изобретено множество прорывных опережающих решений, тогда-то во сне или наяву чернокрылый Демон Фатума и произнес свою сакраментальную фразу: «Свобода выбора фатальна» — как раз перед самым отъездом Брагина и Леры. В обстоятельствах свободного или фатального выбора жизни, судьбы, надежды на человеческое существование в переломные времена…

Брагин считал себя свободно мыслящим человек, решившего давным-давно, со времен ранней юности, что главная трудность в судьбе человека — это находить, генерировать верные, актуальные для настоящего момента мысли. Вот он и нашел важные мысли: «В эти переломные времена, считай, лет двадцать, а то и тридцать его изобретения никому здесь не нужны. Они опередили это жесткое, жестокое время. Рвануть за бугор со своими изобретениями и аппаратом их генерации с мощным, самым лучшим в мире программным продуктом, системой многоуровневого моделирования и оптимизации? Да был он за этим бугром многажды, не бодрит его то, что он видел своими собственными глазами за бугром. Только любовь, Лера способна сотворить чудо из чудес — прорыв с изобретениями за границы времени — свободно? фатально?»

Он и раньше, будучи главным и единственным изобретателем в институте с тихим ужасом был немым свидетелем, того, как в их академическом институте закрывали временно или навсегда первый секретный отдел, когда все его старые изобретения с грифом «ДСП», «Секретно», закрытые программные наработки и алгоритмы передавались в академический архив. Пользуясь своей коммуникабельностью и правом председателя отделения ВОИР, Брагин вытребовал под расписку в свое личное пользование все описания программных продуктов и алгоритмов, а все свои изобретения с грифами «ДСП» и «Секретно» с некоторым сожалением отдал безвестному безъязыкому архиву. Он словно предчувствовал благодать благословенную, когда изобретет десятки изобретений и никому их не отдаст, оставив до лучших времен земных минифабов и спейсфабов на космических безлюдных кораблях с индивидуальной обработкой пластин в абсолютном вакууме и невесомости с операционными роботами-технологами.

А по поводу воровства патентов вообще, и секретных изобретений и патентов вот что было известно Брагину. Ему лично «на ушко» недавно рассказал старинный приятель, работающий начальником отраслевого отдела в патентном институте на берегу Москвы-реки напротив Лужников, что все «протекает» в патентном институте, «течет» на Запад и Восток информация об отечественных изобретениях с грифом «ДСП», «секретно», ибо любой коммерческий тамошний продукт обеспечивается патентной защитой — с «перешибом конкурентов».

Именно во время бурного романа, с обостренной психической интуицией Брагин почувствовал сильный интерес и к своим прорывным изобретениям, и к своему программному продукту многоуровневого моделирования технологий, приборов, схем и систем, с подуровнями идентификации параметров и многокритериальной оптимизации. В его академический институт приходили какие-то темные людишки, предлагали руководству бешеные деньги за его программы, алгоритмы, математическое обеспечение продуктов. Руководство отсылало этих темных людей из посредничающих организаций с заграницей к нему, автору — только почему-то лично на Брагина никто не выходил, не тревожил его предложениями. «Еще потревожат, — усмехался Брагин, — их не убудет, фанатов «дерьмо-Рока», отечественных и забугорных коммерсов, съевших зубы на посредничестве яйцеголовых из отсталой России и передового Запада. А пока скоропалительный, мистический отъезд сродни побегу в страну Любви его с Лерой».