Родоман. Памяти Бориса Родомана

Александр Евгеньевич Левинтов

Сборник произведений о Борисе Борисовиче Родомане (1931—2023). Памятник любви к человеку, оказавшему сильнейшее влияние на несколько поколений географов. Выдающийся советский, российский географ, путешественник, поэт, писатель, мыслитель, отец отечественной теоретической географии Борис Родоман при жизни был окружён мифами, слухами и легендами. Здесь собраны тексты, написанные в разное время и в разных жанрах, вплоть до прижизненного некролога, написанного по просьбе самого героя этой книги.

Редактор Максим Ефимович Осовский

Составитель Вячеслав Васильевич Матюнин

© Александр Евгеньевич Левинтов, 2024

ISBN 978-5-0064-5841-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Что нашёл у себя в архиве, то и нашёл: в отличие от Родомана, я к своим архивам отношусь кое-как. Самое главное, конечно, некролог Бориса, написанный по его просьбе и одобренный им ещё летом 2012, кажется, года. Некролог был случайно опубликован, кого-то всполошил, Борис после этого загремел в больницу, чуть там не отбросил копыта, я испугался и с испугу написал некролог на себя, после чего тут же посыпался в кардиореанимацию и зарёкся писать некрологи, особенно на ещё живых.

Александр Левинтов

Потаённая дорога

Однажды ещё холодным апрелем 1995 года мы, два географа-любителя транспортных приключений на свою голову, Борис Родоман и я, сели на Витебском вокзале в поезд №197 Ленинград-Москва, в общий вагон, поскольку других в этом поезде нет, и отправились в путешествие длиной в сутки без копеек (на паровозной тяге, помню, он шёл 29 часов). Надо сказать, что все поезда, направляющиеся в Москву, имеют чётные номера, все, кроме поездов Октябрьской железной дороги. Это — единственная и последняя реальная память о том, что когда-то Питер был столицей нашей родины, непрерывно меняющей свои очертания.

Приезжаешь в какую-нибудь лапландскую столицу Рованиеми — бац! а это больше ста лет было нашей родиной, сынок! Или в Ситку на Аляске, или в Далянь в Китае, или в Варшаву — чего только не было нашей родиной.

Поезд этот имел несколько народных названий. Наиболее ходовыми были «Бутырка» (раньше Савёловский вокзал назывался Бутырским, в Москве все девять вокзалов успели за свою недолгую историю поменять названия, некоторые даже не единожды). Ещё его называли «Шестьсот-весёлый», потому что изначально он, как и прочие почтово-багажные поезда имел номер более шестисотого, а именно №651\652, и были те поезда сверхмедленные, как годы сталинских пятилеток. Было и такое — «Трамвай №600». Но самое меткое — «Чёрная стрела». Поезд этот — мой одногодок. Железную дорогу начали строить в 1942 году, потому что немцы перерезали основную дорогу между Москвой и Ленинградом. А поезд этот был пущен в 1944 году.

Расписание 1990 года

Мы, зная, что путь предстоит недальний, но долгий, запаслись в Питере какой-то сухостойной закуской (тогда с едой было строго, почти ничего, а из этого ничего почти ничего съедобного) и выпивкой, как алкогольной, так и безалкогольной. Рассчитывать на вагон-ресторан и пристанционную закуску мы не стали и правильно сделали — ничего такого и не было, на станциях можно было прикупить только курево и выпивку — самого омерзительного сорта.

Почему-то запомнилось, что ехали мы в основном в темноте или сумерках: реденькие чахлые огоньки, ещё более чахлые леса, унылые болота и пустоши.

Заселение этих мест началось в 40-е годы 19 века, когда строили Николаевскую железную дорогу Санкт-Петербург — Москва. Как строили, очень достоверно и реалистично описал Некрасов в своей поэме «Железная дорога». Как это принято до сих пор, строили сволочи — насильственно сволоченные крестьяне. Те, кто выжил, а таких было явно меньше тех, кто помер, по домам не отправили, чтобы не множить страшные рассказы об этой дьявольской затее и смуту. Их заселяли вдоль дороги, но в стороне от трассы, на расстоянии от нескольких километров до нескольких десятков километров.

А потом сюда выселяли ссыльных, потом раскулаченных (была такая льготная категория раскулаченных, которых сгоняли и высылали неподалёку). Потом пошли расконвоированные ГУЛАГА и те, что во время войны строили бутырскую дорогу. Словом — места потомственных ссыльных и обиженки. Очень опасные места, прямо сказать — разбойничьи. Я такого непрерывного и обыденного мата ни на каких северах и в Сибири не слыхал.

Хорошо, что у нас не было никаких вещей, включая и носильные (я имею в виду, что верхняя одежда на нас, особенно на Родомане, никакого разбойного аппетита не вызывала.

Ну, и помимо мата, висел в вагоне тяжёлый табачный дух, хоть святых выноси.

Конечно, алкоголя нам не хватило — приходилось угощать постоянно меняющихся попутчиков. Народ продвигался на одну-две-максимум пять станций (и, разумеется, безо всяких билетов): поговорить удалось с массой людей, но все эти разговоры, а равно и люди, были монотонны как болотные почвы: мат-перемат, покорёженные судьбы, невероятная злоба на окружающий и действительно недобрый мир.

Жизнь наша так странно устроена, что иногда приходится пить, не закусывая, и даже есть, не выпивая. Так мы, без всякой закуси, и доехали до Москвы, ошарашенные и под сильнейшим впечатлением.

Поезд этот отменили в 2001 году из-за потери пассажиропотока, а, если называть вещи своими именами, из-за обезлюдивания этих потаённых мест: разбежались людишки, потому что: работы нет, выпивки нет, закуски нет, жизни нет, вообще ничего нет.

История, конечно, неприглядная, но это — наша история, а не копия европейской или глобализационной. И другой истории у нас нет, эту бы как-то сохранить.

Борис Родоман

Этот очерк я пишу не по просьбе, но по предложению Владимира Каганского, любимого и преданного ученика Бориса Родомана.

Когда-то, лет десять тому назад, я писал подобный же текст. Тот текст Борису не понравился: много выдуманного, а он — сторонник твёрдых и проверенных знаний и фактов.

Шутя, я как-то предложил ему написать про него некролог, но эту идею он отверг с негодованием.

И вот теперь — ещё одна попытка выразить Борису Родоману свои чувства признательности, почтения и восхищения. Но прежде — пара замечаний.

В географии у меня было несколько учителей: Виктор Палеев, Игорь Никольский, Иван Белоусов, Евгений Лейзерович, Алексей Минц, Борис Родоман, Георгий Лаппо, Фёдор Дьяконов. Дали они мне разное и отношения у меня к ним — разные. Самые близкие и тонкие — с Евгением Лейзеровичем. Он, в частности, говорил мне: 80-летие — последняя репетиция перед похоронами. И фотография с этого юбилея потом пойдёт в некролог, и всё, что о тебе говорят, потом будет повторено уже у гроба. Я думаю, это справедливое и верное замечание, но оно не касается Бориса Родомана: пока он с нами, мы ещё недопонимаем, с чем имеем дело. Тот же Лейзерович внушил мне высокий градус недоверия к будущему. Благодаря ему я придумал сентенцию: «О будущем — ничего или хорошо и не чокаясь». Поэтому в этом тексте воздержусь от прогнозов.

И второе. Несмотря на то, что мы с Борисом знакомы с 1968 г. и иногда бывали очень теплы и близки, ни я, ни Борис в географии не считаем себя парой «учитель — ученик», как и никогда мы не были друзьями, но Борис Родоман для меня — учитель в науке и образец учёного. Это очень редко — видеть перед собой образ учёного, к которому тянет и которому хочется соответствовать. У меня в компьютере хранятся четыре интервью с Борисом Родоманом, своеобразный автопортрет этого человека и эпохи, прожитой им.

В этом небольшом очерке я хотел бы выделить четыре важнейших свойства Бориса Родомана как учёного.

Память. Мнемозина, богиня памяти, недаром — мать муз. Творчество, любое творчество, тем более научное, держится на памяти. Чем больше помнишь и знаешь, тем больше шансов быть учёным, а не аналитиком или компилятором. При этом, научное творчество (и, наверное, любое другое) держится на вдохновении и «забывании» всего предыдущего. Есть даже такое предположение, что именно в процессе забывания и происходит появление нового, а, может, наоборот, в процессе появления нового происходит «забывание». Такой своеобразный поршневой эффект. И тот, кому есть, что «забывать», обладает творческим потенциалом в меру объема знаний, способных к вытеснению.

Строго говоря, с памятью у Родомана неважно. И, зная это, он придумал для себя координатную систему знаний, где, как орнамент на ковре, любое событие и явление имеют чёткие пространственно-временные координаты и потому он никогда не путается ни в датах, ни в местах. Эта привычка держать весь универсум знаний в чётко заданной системе сделала для Родомана прошлое настоящим: для него самые дальние события и случаи не теряют своей актуальности и важности.

Борис Родоман обладает памятью пентиума в последней версии. Он может вспомнить самые мельчайшие детали давно ушедших времён и событий и это — его теоретический, творческий потенциал.

А память формируется и тренируется в записях. Надо тщательно вести записи: дневников, наблюдений, размышлений, чтобы стать аккумулятором памяти. Этому учит опыт Родомана.

Честность ученого — в его правдивости, а не в поступках. Честность, вызывающая уважение своим бесстрашием. Доходящая до цинизма честность вызывает — у кого оторопь, у кого — восхищение. Да и что такое цинизм? Сократ и Диоген Синопский были циниками: один клялся собакой (kyōn, kynos по-гречески, собственно, отсюда и киник, или циник), другой занимался онанизмом на площади при всех. Но их цинизм вовсе не в этом, оба говорили честно и правдиво, не приукрашивая свою речь вежливыми и политкорректными оговорками. Честность перед собой и перед людьми открывает уста, делает речь понятной и доступной всем, как бы ошеломительно и парадоксально ни было содержание.

И это всё делается с полной невозмутимостью и спокойствием, с достоинством. Это — не кривлянье, шутовство, ёрничество — это то, что называется голой правдой, без прикрас и драпировок.

Быть честным, по Родоману, значит не трусить перед авторитетами и начальством. Да и какие авторитеты, какое начальство может быть перед творческим учёным? Смешно…

Оригинальность. Видящие Родомана впервые сразу отмечают — он не от мира сего: ни внешне, ни по разговору. Он всю жизнь был и остаётся не от мира сего и никак не вписывается в окружающую его социальную среду. Между прочим, это — трагедия. Я уже дважды видел, как он не смог вписаться в общий контекст и честно, мужественно отказался от дальнейшего сотрудничества.

Быть оригинальным значит обрекать себя на вечное одиночество, не уметь быть подчинённым или начальником, быть неуправляемым и неуправленцем, быть только самим собой и более никем. Аскеза оригинальности — не выпендрёж, а тяжкая и долгая, вечная ноша. Быть оригинальным — значит искренне любить себя и верить себе, а многие ли из нас на это способны?

Чувство юмора. Несмотря на видимое однообразие, глухость и монотонность речи, а, возможно, именно благодаря этому, речь Родомана полна юмора. При этом он ревниво следит, доходит ли до аудитории, хоть до кого-нибудь, его юмор. Он ценит свои шутки и дорожит ими, порой не меньше, чем изрекаемыми истинами и идеями, тем более, что часто эти идеи облачены, как в броню, в шутку.

Но, надо признать, несмотря на все его усилия быть злым, шутки Родомана очень добры. Они не жалят и не оскорбляют, в них гораздо больше литературной игры, чем пафоса злости, и именно эта литературность делает его юмор интеллигентным и мягким.

Ну, вот, портрет опять получился незаконченным и неполным. И понятно, почему. Даже такой учёный, как Родоман, пока жив, ещё не состоялся до конца и нельзя создать портрет в перфекте о том, кто находится в имперфекте, кто не зазеленел при жизни в бронзе славы и почитания.

Мы все надеемся услышать от него новое слово. Услышать и вместе с ним порадоваться этой новизне.

2011

Липец и Родоман

Не встречал среди географов двух таких несхожих между собой друзей-приятелей, старинных и закадычных.

Пат и Паташон: Родоман — худой и длинный, скорее унылый и задумчивый, Липец — мелкий, юркий, шустрый, приветливый, улыбчивый, совершенно бесконфликтный.

Липец любит играть в шахматы и умеет это делать — Родоман, кажется, с детства ни во что не играл и уж тем более избегает всяческих единоборств.

Липец любит поесть и умеет готовить, тонко разбирается в винах и имеет вкус к ним — Родоман только в самые последние годы жизни стал что-то различать в еде, а к винам имеет сугубо механический подход: пьёт, потому что жидкое.

У Липеца сугубо еврейский юмор, окрашенный самоиронией, мизантроп Родоман ироничен и саркастичен, но ничего реверсивного относительно себя не допускает.

Первое, что делает Липец на первой же железнодорожной станции — скупает все газеты, а потом жадно читает их (Липец умер и больше газетных киосков в стране нет), Родоман за полвека нашего знакомства не прочитал ни одной газеты, но, наверно, читал в детстве, например, сидя в туалете и страдая хроническим запором или от газетной лжи. Кстати, Липец также не верил ни одному газетному слову, включая прогноз погоды.

Липец был хорошим организатором и администратором, умеющим находить компромиссы, ловко устраивая и проводя различные научно-географические мероприятия любого масштаба, Родоман откровенно чурался и избегал всякого руководства людьми, я не помню его сидящим в президиумах и не представляю его себе членом какого-бы то ни было коллектива — он откровенный индивидуал.

Липец любил и был весьма почтителен со своей супругой Лерой — Родоман откровенно костерит свою жену и при этом удивляется, чего это она его не любит. Родоман — типичный и удачливый бабник, вечно окружённый почитательницами и читательницами, Липец — ярко выраженный однолюб, зато Родоман умудряется хранить верность своим многочисленным пассиям десятилетиями — и те отвечают ему той же монетою.

Липец умер мгновенно — взлетая по какой-то лестнице на очередное заседание, Родоман на моей памяти умирает с 1968 года и всё никак не умрёт, слава Богу. Смерть Липеца сильно и долго переживалась Родоманом как личная утрата — не было для него человека ближе Липеца.

Липец всегда был аккуратно и прилично одет — Родоман ходит в каких-то изношенных, с огромными английскими булавками, плащах и куртках, затоптанных кедах и небрежных штанах, которые только издали кажутся брюками. Однажды он, уже на восьмом десятке лет, приобрёл пальто (кто-то ему купил, не сам же), в нём приехал к нам в гости и, повертевшись в прихожей, заявил: «вот в нём меня и похороните».

Что же их объединяет?

Оба — глуховаты.

Энциклопедичность знаний — не понимаю, зачем им столько знать и помнить в Интернет-условиях? Оба — авторитетные географы и доктора наук, влюблённые — каждый в свою географию. При этом их объединяло отсутствие малейшей зависти к успехам и достижениям другого, а потому — глубокое и взаимное доверие.

Жажда до путешествий — за участие в работе «Города долины реки Вуоксы» я расплатился с обоими путешествием по Финляндии и вообще за участие в региональных и муниципальных работах платил им не столько деньгами, сколько командировками, поездками, а, главное, путешествиями. Как следствие — оба весьма неприхотливы к житейским условиям и обстоятельствам, безразличны к структурам повседневности и их отсутствию.

Вкус к жизни, в частности, оба — любители бани: в каких причудливых местах и ситуациях мы только не парились! При этом было видно, что более всего их радовала и баловала чистота тел после бани, а не сама баня.

Оба — жадные читатели географических карт, видящие и высматривающие в них куда больше нормального человека, пусть даже и с географическим образованием.

А ещё их объединяет дружеское отношение ко мне, за что я им искренне благодарен и признателен.

2023 г.