1 | Плато. Диалоги

Александр Левинтов

Первый том собрания сочинений философа и мыслителя Александра Левинтова объединяет произведения, написанные в жанре платоновских диалогов. Эта традиция в своё время была поддержана Галилеем, Кьеркегором, Ницше и другими. Диалоги «Плато» посвящены построению понятий персонажами из разных времен и эпох, что позволяет видеть «глубину резкости» культурно-исторического фундамента понятий и включает в себя также букет диалогов «Ойкумена», формирующих концепцию развития человеческой цивилизации. Книга содержит нецензурную брань.

Драма

Драма

Из-за кадра, но вовсе не Капеляном, сухая стюардесса с полными бедрами «Пристегните ремни, командир и экипаж желают вам хорошего полета да пошли вы на…". В первом ряду пошел разговор.

Ш У М Е Р: все равно ничего не случится — мой ночной женский бог сообщил во время жертвоприношения, что приглашен в скит мужского бога и они будут творить нового ребенка в моей семье — ничего не должно случиться плохого. Пока не родится новый человек, необходимо соблюдать равновесие.

В Е Т Х И Й Ч Е Л О В Е К: а если что и случится — плюновения покинут брения, у Того этих плюновений — что песку на берегу моря, что овец в стаде отца моего.

Ш У М Е Р: то, что там внизу — совершенно нереально. Эти огни сквозь облака, эти провалы лесов, прямые линии дорог и полное безлюдие. Отсюда не видно ни одного человека и это — самое нереальное — кто же тогда все это натворил?

В Е Т Х И Й Ч Е Л О В Е К: там, на дымном и чадном дне живут люди, но они, как и мы, не могут поверить в реальность всего происходящего с ними и вокруг них. Бог просит и умоляет их, поверьте, все таки есть, как вам видится, но они каждый раз отказываются верить и воспаряют к небу, чтобы оттуда увидеть свою реальность и только так, встав на место Бога, они начинают не только верить — они действуют.

Ш У М Е Р: богами и судьбой я предназначен учить детей правильному клинописанию земной поверхности. Малые дети, не имеющие никакого опыта и знаний, никогда не поднимавшиеся над землей более, чем высота рук отца, они рисуют земную поверхность, как будто не живут на ней, а парят подобно птицам. Откуда в них знание о том, как выглядит земля с высоты полета аиста?

В Е Т Х И Й Ч Е Л О В Е К: есть реальная жизнь и есть ее образ. Реальную жизнь мы видим вперед и вдаль, если идем, или вокруг себя, если сохраняем спокойствие. Образ реальной жизни нам видится не из нашей проекции, а из проекции Бога, чтобы видеть мир также как Он. Это надо, наверно, для того, чтобы разговаривать с Ним об одном и том же, а не о разном. Он хочет, чтобы мы видели мир, как нам положено, мы же хотим видеть мир Бога. И теперь — кто кого переупрямит.

Ш У М Е Р: ты говоришь так, будто наблюдаешь одновременно и реальный и образный миры, значит еще есть и третий мир, из которого видны первые два.

В Е Т Х И Й Ч Е Л О В Е К: а ты наблюдаешь мой третий мир и потому находишься сейчас в четвертом мире, из которого видны три первых мира.

Ш У М Е Р: это утверждение ты делаешь из пятого мира. Хватит! Я понял — миры можно создавать до бесконечности.

В Е Т Х И Й Ч Е Л О В Е К: но только — образы миров. Спроси у Бога — легко ли Ему было создать всего один реальный мир?

Ш У М Е Р: а может, он не один, реальный мир?

В Е Т Х И Й Ч Е Л О В Е К: Бог один и мир один. Зачем одной сущности много явленностей? Меня другое занимает. Когда мы наблюдаем несколько миров, видим ли мы все, или только самый верхний? Вот когда ты увидел у меня два мира, наблюдал ли ты эти два мира или только меня, наблюдающего два мира?

Ш У М Е Р: ты хочешь сказать, что любой воображаемый мир предстает перед нами как новая реальность, а предыдущая реальность исчезает?

В Е Т Х И Й Ч Е Л О В Е К: именно это я и спрашиваю у тебя

Ш У М Е Р: не знаю. Но если это так, то все это кажется мне дурной шуткой Бога

В Е Т Х И Й Ч Е Л О В Е К: полегче, полегче. Где ты был, когда Он сотворял этот мир? откуда тебе знать Его замысел? И почему ты думаешь, что для Него сначала было сотворение мира, а потом ты со своими подозрениями? И почему ты думаешь, что у Него вообще есть время? И почему ты вообще думаешь?

Ш У М Е Р: не знаю. Я даже не знаю, могут ли быть причины того, что ты спрашиваешь. Но я не могу уклониться от участия в этой злой шутке под названием жизнь.

Все тот же повелительный жирный средней солености голос растолкал пассажиров: «сейчас вам будет предложен горячий завтрак, приведите спинки кресел в вертикальное положение, температура за бортом минус пятьдесят два, как же вы мне все, бля, надоели — опять кто-нибудь стаканчики спи..дит»

Ф Е Д О Р: вот ты утверждаешь «Богъ умер!», и, наверно, твои рассуждения неистинны, но верны. Можно допустить, что это так, хотя это для меня и противно и невероятно, но вам, немцам, в отличие от поляков, французов и евреев, я привык верить, вы — народ умный и начитанный разных толстых книжек — я в Европе много таких толстых книжек видал, у нас же книжки потоньше. Русский человек вообще крайне нетерпелив, ему недосуг толстые книжки читать, ему сразу надо — топор, процентщицу и двадцать копеек, чтобы тут же пропить их или отдать нищему. А как же все-таки будет, если с Богъом и человек умрет? Ведь непременно же умрет!

Ф Р И Д Р И Х: вместе с Богом умрет и человек — христианский человек, тот самый «Esse homo», который несет не на самом себе, а рядом истину о себе. Умрет трус и вечно индульгирующий, ссылающийся и кивающий на Христа как на спасителя. На земле останется человек, один человек, человек сам по себе, homesse, вмещающий в себя истину мира и истину собственного бытия и пребывания.

Ф Е Д О Р: homesse — это, конечно, красиво, это как раз по-немецки: «der Mensch ist was er esst» — «человек есть то, что он ест», а ест он, знаете ли, дрянь всякую, по преимуществу. Впрочем, это в сторону. А если по существу того, что вы, сударь, изволите утверждать, то, помнится, этот ваш homesse действительно вылупился, он еще, кажется, был назван одним из наших, живущих у вас, хомососом — homo sovjeticus: ужасней существа не было на свете.

Ф Р И Д Р И Х: он и должен быть ужасен — homesse, потому что свобода — это ужасно с точки зрения раба Божия и раба культуры. Он будет великолепно, бесподобно ужасен и будет гордиться своей ужасностью и страдать от своей необузданной свободы.

Ф Е Д О Р: так-то оно, возможно, и так, да только вот одна загвоздка — вся эта комедия со свободой может ведь порядочно надоесть ее автору. Вы, сударь, представьте себе только — где-то в глубинах ХХ1 века произойдет катастрофа, земля столкнется с гигантской кометой или астероидом и жизнь прекратится, встреча эта уже приближается, как говорят дальновидящие умники и прозорливцы, — и для кого ты пишешь тогда, создаешь? Если для Богъа — то Ему это не надо, это понимал еще Августин Блаженный, который пол-«Исповеди» все вопрошал: «Господи! ну, зачем Тебе моя исповедь, если Ты и так все знаешь наперед?». А если ты пишешь все это для человечества — то ненадолго, настолько ненадолго, что стоит ли утруждаться ради оставшихся мгновений существования этого непоседливого стада? Если же для себя — то зачем тратишь время на публикации, зачем тебе, больному, одинокому, безумному, брать на свою совесть грех уничтожения еще одного кубометра древесины? Ведь ты, сударь, я знаю, любишь и тиражи большие и бумагу с золотым обрезом.

Ф Р И Д Р И Х: мне надо понять — до каких границ человечество успеет дойти, прежде чем погибнуть и исчезнуть. И как я это узнаю, если не на себе? — ведь я и есть этот предел и край возможностей человека. Я — и как философ и как поэт.

Ф Е Д О Р: каждый человек — передний край и сторожевой человечества. Ты не одинок в своем авангарде. Одинок лишь тот, кто не в авангарде, кто не рискует стоять на самом крайнем краю и пределе человека.

Ф Р И Д Р И Х: а потому мы и пишем и думаем и сочиняем и творим — чтоб в этом одиноком одиночестве продвигать собой вал мысли до того, как иссякнет вал жизни. Одинокое единство, Единое единство, единое Одиночество, Одинокое Одиночество — не все ли равно для стоящего на краю?

— Наш самолет, выполняющий рейс по маршруту Тьмутаракань-Фулы произвел вынужденную посадку в граде Китеже, о часе и дне вылета в Фулы или еще куда-нибудь, где есть погода, вы узнаете у диспетчера по транзиту, командир и экипаж нашего авиалайнера желают вам всего хорошего, у нас хоть гостиница есть, а тут в зале ожидания, небось, и без вас яблоку негде упасть.

С О К Р А Т: что скажешь, мой милый Мартин, неужели мы и впрямь застряли в этом?

М А Р Т И Н: для меня это по сути не существует — какая разница где размышлять?

С О К Р А Т: да ты настоящий очеловец! Впервые встречаю столь приятного и понятливого старца! Нам здесь быть долго — давай поразмышляем вместе.

М А Р Т И Н: именно, именно поразмышляем! хватит с нас убогих рассуждений! Рассуждение идет от рационализма — убогой и истонченной нити для женского ума. Пенелопа, прядя из нити рубашку Одиссею, по ночам расплетала сплетенное и это расплетение Гомер назвал анализом, а ее утреннюю работу, следовательно, мы можем назвать синтезом и с точки зрения разума ее рациональные действия — просто безумие.

С О К Р А Т: это не просто тонкая нить, это еще — и нить из ниоткуда в никуда. Софисты, Поппер, Хайек — все эти важные и самодовольные умники презирают прототипы и еще более того — репродукции первой элитной идеи, но они же презирают и цель любого движения, они не верят в совершенствование мира, они отказывают себе и другим в будущем, каждый раз говоря — культурный человек имеет только прошлую историю и не имеет будущей истории, он не должен знать будущее истории, которая творит самое себя. Человек в театре марионеток — самая жалкая марионетка, постольку поскольку сам себя дергает за веревочки, называя их культурными нормами и традициями, клянусь собакой!

М А Р Т И Н: да, когда нет ценности незапамятных ценностей и нет ценности цели, остается лишь след мысли, тонкий пунктир. Это и есть катастрофическое сознание, обрывистое и прерывистое, из ниоткуда в никуда, а потому совершенно безответственное, чистая и голая логика, хитросплетение лукавых силлогизмов, парадоксов и апорий, безхозное, лишенное ontia, которая изначально значила и хозяйство и образ. Так значит! Так значит, пока не появилась логика, реальность и действительность, жизнь и образ жизни были одним и нерасторжимым целым. Золотой век — это те времена, когда человек еще не обладал логикой и для него счастливо совпадали бытие и существование, жизнь и образ жизни.

С О К Р А Т: размышление твое говорит мне, что оно спекулятивно буквально на ходу, ты отталкиваешься от идеи, но не покидаешь ее, и видишь цель своего движения — в овеществлении идеи, в том, чтоб она стала принадлежностью не только мира идей, но и мира людей.

М А Р Т И Н: выходит, Сократ, что есть три мира — идей, людей и вещей. Эта мысль Платона благодаря тебе стала мне понятней: люди нужны не для материализации идей, а их овеществления, для придания им принадлежности. Сказываясь, идея переходит, стекает в дела и действия. Человек не только мера всех вещей, он их демиург.

С О К Р А Т: а это уж проделки Прометея. За это его и отправили в ссылку на Кавказ, в Чечню, к Дудаеву.

М А Р Т И Н: но он вернулся и умер в Фивах, как простой смертный, зато и как человек, тихо и гордо.

С О К Р А Т: я слышал, ты, размышляя как-то у проселочной дороги, а я, признаться, также люблю проселки и размышления по ним, сказал, что жить и быть — нечто разное. Поясни мне, пожалуйста, свою мысль, я не так хитер в подобного рода вещах, как ты.

М А Р Т И Н: изволь. Смотри — у каждого из нас есть область жизни, Gebiet, которую мы ограничиваем горизонтом нашего понимания и восприятия этого мира, этой области. Волк обегает свою Gebiet и метит по ее границам кусты. Германцы времен Цезаря ставили марку своего лагеря кучами дерьма и поступали как волки.

С О К Р А Т: выходит, человек ничем не отличается от зверя.

М А Р Т И Н: в своей живой, животной ипостаси. Но человеку, в отличие от волка, еще и дано, es giebt. Ему дана Gegnet, данность.

С О К Р А Т: как это? «дана данность», говоришь?

М А Р Т И Н: да, ему дано удерживать данный ему мир — в памяти, на совести, на картах, стихами — самыми разнообразными способами.

С О К Р А Т: и что же ему делать с данностью и средой обитания?

М А Р Т И Н: когда у человека есть только Gebiet и он погружает Gebiet в Gebiet — он превращается в животное и никогда не дрогнет от мысли горизонт его жизни.

С О К Р А Т: а если — наоборот: если человек погрузит свой Gegnet в Gegnet? Что станет с его горизонтом?

М А Р Т И Н: и в этом случае его горизонт не шелохнется. Но это будет другой горизонт, вовсе не жизненный, не физический. Это будет метафизический горизонт. Стоящий-в-нем по сути перестает жить, потому что пребывает только по сути, бытийствует ибо его бытие становится со-бытием бытия и в бытие. Он погружается в тавтологию своего существования и пропадает, примолкает в этом. Его экзистенция заполняется чистой, неразбавленной эссенцией. Человек впадает в теоретический экстаз, восторг и энтузиазм.

С О К Р А Т: такие уходят из жизни.

М А Р Т И Н: да, они становятся молчальниками, пустынниками, пещерниками, столпниками, они уносят с собой познанную ими тайну. На Востоке их называют бодхисатвами или буддами и надо обладать поистине божественным смирением, чтобы, достигнув Будды, убить в себе Будду и вернуться в жизнь для спасения других людей.

С О К Р А Т: но ведь Gegnet и Gebiet могут и не совпадать.

М А Р Т И Н: ну, конечно, мой Сократ! И почти всегда имеется этот просвет, зазор, порыв между Gegnet и Gebiet. Когда Gegnet вмещает в себя Gebiet и горизонт Данности дальше Обитанности, у человека формируется онтология его жизни, а сама жизнь представляется хозяйственным образом и человек начинает понимать чуть более своего действия. Если же Gebiet объемлет Gegnet, то формируется логика его жизни, человек впадает в моральные, экономические и иные отношения с другими хозяйствующими субъектами, его действия выходят за рамки понимания — он начинает играть и рисковать или быть тем, кто называется предпринимателем.

С О К Р А Т: дальше идти не стоит. То, до чего мы дошли, меня вполне удовлетворяет и успокаивает. Я понял источник человеческого рабства благодаря тебе. Раб, кто собственными действиями или словами ограничивает собственную мысль. К сожалению, большинство из нас — рабы. Мы связываем слово, дело и мысль и даже гордимся этим. Но мысль должна быть свободна! Всегда должен быть этот просвет и зазор между жизнью и мыслью. И свобода — только в этом зазоре. Чем шире щель между тем, в чем мы живем, и тем, что нам дано, тем мы свободней! И ничего плохого не может случиться с человеком, у которого есть свобода, потому что он свободен от случая и сам из себя представляет случай. Он начинает играть свою, а потому единственную для себя и самую важную роль.

М А Р Т И Н: роль мыслящего и размышляющего. Он — персонаж мысли, но со своим текстом, потому что — свободный.

С О К Р А Т: потому что свободна сама мысль, а свобода не имеет рабов.

В буфете все еще висел плакат старинной работы, обезображенный рукой местного хулигана «вечно сияй над республикой нашей мир, спид, май!»; ниже, под плакатом продавались жареные голенастые недопетухи по цене осетрины и яйца, но не их, а куриные, естественно, по цене осетровой икры. Есть хотелось всем, несмотря на отсутствие денег у многих. Двое рискнули жареной скумбрией, уже было снятой с вооружения витрины, и устроились за дальней стойкой.

С Ы Н: слушай, давай, наконец, разберемся, кто из нас есть кто.

Д У Х: я думал, что тебе достаточно будет этой макрели

С Ы Н: это скумбрия

Д У Х: да, здесь ее почему-то все называют скумбрией, но ты, как всегда, с тех пор как мы с тобой расстались, — помнишь? Там, на кресте, — т ы не даешь мне покою разделением труда и сути, пойми — мы троесути.

С Ы Н: я вот о чем сейчас думаю: в каждом человеке есть душа, психэ, как говорят эллины. Это — ветхая душа, ее вдохнул в человека еще ветхий Отец, то есть когда Он был ветхим. И те же эллины утверждают, что за каждым человеком стоит его даймон, душа, внеположенная человеку. Она — его совесть или соблазн, его духовная тень, его ангел-хранитель. Человек — не вместилище даймона, но его второе «я». Душа-психэ — душа жизни человека, его дыхание, душа-даймон — душа сути человека, его нрава и характера, его бытия.

Д У Х: да, похоже, что так и что у человека, похоже две души — ветхая и новая. Что же из этого следует?

С Ы Н: а то, что ты — психэ человека, ты присущ всем людям и присущ всегда, по их рождению, а я — я даймон, который, как и талант, дан всем, но не в равной мере. Я всегда немного не в человеке — в его иконах, распятиях, молитвах, покаяниях и раскаяниях. Но дорожат — прежде всего тобой, как необходимостью. Меня же можно даже предать, что частенько и делается. Человек двоедушен, а потому и лукав.

Д У Х: но потому и актер, лицедей. Он притворяется верующим и сущим, а сам живуч и дыхуч.

С Ы Н: и для чего же все это?

Д У Х: понимаешь, все так гнусно устроено — меня все меньше и меньше, а всякой материальности все больше и больше. В этом, кстати, весь смысл эволюции. И единственное, кроме нас, разумеется, что противостоит этой эволюции — человек, хотя и ему, как и всем, приходится размножаться, плодиться и материлизовываться. Но — не только это. Мы дали ему свободу — с единственной надеждой, что он ею воспользуется и начнет творить вместе с нами меня, то есть духовность, то есть мыслить. И кое-кто из них так и делает, но большинство — зарывают в землю свои таланты и предают тебя, своего даймона, во имя материального дерьма, называемого ими благами. Это так гнусно, но это, увы, справедливо, и есть наше — трое-наше бремя и судьба, иначе — никакого драматизма, сплошные Елисейские поля.

С Ы Н: утешил, как всегда. А теперь объясни мне, ну и мерзость, эта ваша жареная рыба, те тексты, что мы передали им — они для размышлений или их надо воспринимать как закон и предписание? Это — нормы или камни преткновения?

Д У Х: и то и то. Для одних — это повод для толкований, способ размышления, для других — чуть ли не уголовный кодекс. Вот ты как-то сказал мимоходом «не должно лилиям прясть» — и королевская аристократия свято исполняет этот закон бесконечным бездельем.

С Ы Н: ну, да, некоторые, я знаю, даже руки не моют перед едой, потому что однажды я сказал «не то грязь, что в уста, а то, что из уст». Но ведь это глупо.

Д У Х: так ты сам дураков любишь! Это ж твои любимцы! «нищие духом», мною то есть.

С Ы Н: я имел в виду — дыханием, жизнью, психэ, а вовсе не умом.

Д У Х: ясней бы выражался — скучней бы жил.

С Ы Н: и то верно. Пошли отсюда.

Д У Х: вот так всегда: только начнешь — и уже пошли. Что может быть эфемерней меня?

С Ы Н: вера в тебя

Видеосалон не работал — теперь здесь оборудовали таможню и центр по борьбе с вооруженной торговлей наркотиками. В ходе досмотра и допроса два пассажира были проведены в камеру предварительного задержания

С О Ф О К Л: вот ты спрашиваешь, как это делается, а я тебе скажу — нет ничего проще. Сначала я слева направо размещаю персонажей — в соответствии с рассказами древних. Потом создаю первое место, начальное. Ну, например, пир богов и подброшенное яблоко с надписью — «самой красивой». Потом — последнюю сцену, финал, апофеоз, мораль. Какое-нибудь избиение женихов или Афинский суд над сыном вождя ахейского войска в Трое. А потом заполняю в определенной последовательности все промежуточные сцены, как бы пока забыв о персонажах.

П Л А Т О Н: так просто? Но ведь вся драма людей в том, что они ниоткуда и никуда, они — лишь краткие эпизоды в жизни идеи, ей почти незаметные и неразличимые.

СОФОКЛ: но ведь я и пишу драмы людей! Аристофан смеется и издевается над людьми, героями и богами — у него получаются комедии, сатиры. Мне трудно назвать это драмой, но это — драма. Кстати, не так все просто, как тебе, возможно, показалось. Ты помнишь, у меня получилось так, что слева направо расположены разные персонажи, а сверху вниз — хронология мест или сцен. И теперь начинается самое интересное: мне надо на пересечениях расставить реплики, действия и мысли, связав их так, чтобы это было необыденно и обыкновенно, а наполнено явными и скрытыми значениями, чувствами, ревом чувств, козлиным ревом чувств, страстями необыкновенными, потому что только необыкновенное поучительно. И вместе с тем все это должно быть не только страстно и поучительно, но и оправдано, мотивировано, очевидно.

ПЛАТОН: ну, да, ведь иначе зритель и не поверит и не будет сопереживать, он будет только недоуменно пожимать плечами и говорить «это просто невозможно, это сочинил человек в припадке безумия».

СОФОКЛ: вот-вот! какие бы безумия ни творились на сцене — зритель не должен впадать в такое же неистовство и должен понимать, что же все-таки происходит.

ПЛАТОН: а если ты обнаруживаешь, что кто-то на сцене лишний: ему нечего сказать или сделать? что ты делаешь с ним? или — что ты делаешь, когда видишь, что имеющихся персонажей не хватает для выражения слов или действий?

СОФОКЛ: мой милый, я их просто создаю, если их не хватает, или просто уничтожаю, если они лишние. Демиург я или не демиург, в конце концов?

ПЛАТОН: демиург, демиург. Да ты, приятель, просто горшечник, глиномеситель.

СОФОКЛ: Люди могут лишь рассуждать либо действовать — но безумно, люди катастрофичны из-за своего промелька в идее. Они рациональны — и не более того.

ПЛАТОН: Люди — да. Но человек — разумен. Рациональность — всего лишь вектор, кстати, направленный вниз, к концу и смерти. Разум сферичен и спекулятивен — он всегда может прирастать и расширяться подобно пузырю.

СОФОКЛ: пусть ты прав — на этом драму не сделаешь.

ПЛАТОН: драму людей, событий, места и времени — да, но есть же и другие драмы!

СОФОКЛ: неужели? какие же?

ПЛАТОН: есть драма самой идеи.

СОФОКЛ: и в чем же она состоит?

ПЛАТОН: моя драма — от пролога к эпилогу идеи, где люди и действия — лишь декорация, где персонаж размышляет, следовательно развивает идею, и этим персонажем может быть любой, втянутый в идею — бог, герой, человек, нечто. Драма идеи — в поиске выразителя, их мало и мало среди них достойных идеи.

СОФОКЛ: как же ты ее создаешь?

ПЛАТОН: как ларец в ларце. Одна и та же мысль, всего одна, ищет своего лучшего выражения — и мы: мысль, я и зритель, точнее сомыслитель этой драмы — движемся вглубь этой идеи, все дальше и дальше, а декорации, которых, признаться, и вовсе нет, тают и растворяются в собственной ненужности, персонажи, как дым, рассеиваются и забываются, все несущественно, кроме идеи, которая все не является и не является…

СОФОКЛ: и так и не появляется никогда?

ПЛАТОН: она, а точнее ее след, называемый смыслом, сомыслием возникает только при прочтении и продумывании мысли.

СОФОКЛ: значит, твою драму мысли нельзя разыграть на сцене?

ПЛАТОН: можно, но зачем, если мысль сама по себе — лучшая игра идеи.

ЗАНАВЕС

(раздается рев взлетающей мысли, из которого прорастает торжествующий гимн небесных сфер, горизонт и все пространство голубеют в ослепительном озарении понимания произошедшего)