Однажды летом мы спасли Джульетту

Анастасия Малейко (2020)

Федор любит рисовать комиксы, Нина — читать книги, Герка Железный — качать мышцы. Пашка, Катя, Гриша, Герда… Все они такие разные, но все они встретились… на сцене. Любительский театр в старом Дворце пионеров. Раньше подобных коллективов было много, а сегодня собрать «колючих» подростков в труппу может лишь энтузиаст — такой, как молодой режиссер Борис. …Италия, Верона, лето. Семья Монтекки и семья Капулетти. Между ними — война. Да, подопечные Бориса замахнулись на классику, на самого Шекспира. На скольких подмостках мира разворачивалась эта трагедия! Вот только на этот раз судьба Джульетты будет совсем другой.

2 июня, среда

Не кормите уток хлебом

Сегодня, как пришел с летней отработки, сразу сел в кресло около ее стола. Слушал то, что Она недавно написала. Я еще не говорил, что Она пишет всякие истории? Так вот, новая история была про то, как несколько молодых писателей ходят на занятия к профессору, а тот объясняет им, как нужно писать, про что и так далее. Ругает их, требует, чтобы было больше таланта, и все время ходит по классу от окна к двери и обратно. Ничего, в общем, интересно. Не Чехов, конечно, и не Сэлинджер, но увлекательно.

— А что дальше будет? — спрашиваю у нее. — Этот знаток их научит или они так и будут мучиться со своей писаниной?

Она говорит:

— Не знаю, пока не решила. Может, научит, а может, нет.

Меня это возмутило.

— Что значит «не знаю»? Вот Чехов сразу все знал — от начала до конца. Начинаешь с того, чем от кого пахло, а заканчиваешь немой сценой. И никаких описаний природы — только факты. У тебя же то солнце светит, то пасмурно, то дождик накрапывает, то сирень зацвела. А надо ближе к делу.

Она послушала и говорит:

— Иногда, мой друг, ближе к делу не получается, потому что в жизни не все так просто и ясно. — И поправила фотографию в рамке, где я, в пятилетнем возрасте, стою в белой шапке с ушами — изображаю зайца.

— Может, уже убрать эту заячью фотку? — спрашиваю.

— Нет, — говорит, — мне нравится.

После этих слов я пошел на кухню, потому что все утро мы мыли в школе пол и стены на четвертом этаже и очень хотелось есть.

Недавно Она научила меня делать яйца по-бирмингемски. Был, говорит, такой писатель, Теннесси Уильямс, и вот в какой-то его пьесе дают такой рецепт. Берешь кусок хлеба, вырезаешь из него середину, поджариваешь, а потом в эту середину яйцо заливаешь — получается бутерброд. Вообще, я не понимаю, зачем в театре про еду говорить. Люди же сидят в зале, может, голодный кто-то, а тут тебе со сцены про яйца по-бирмингемски рассказывают. Но в театре всегда так.

Помню, ходили с Ней на «Героя нашего времени». Актеры ходят по сцене, стараются, разговаривают, отношения выясняют, а позади них бревно подвешено и круглый диск светится. Это для выразительности. Как только один разговор закончен, так сразу бревно медленно слева направо плывет, а диск вращается. Потом — остановка, снова разговоры, и снова бревно идет — уже справа налево, а диск крутится. Я два часа сидел и считал, сколько раз они это бревно запустят. Очень мне хотелось посмотреть, кто там за кулисами на кнопку нажимает, чтобы все двигалось. Это правильно — надо зрителя увлекать, иначе скучно станет и все разойдутся.

После обеда пошел к диспансеру. Это мы так называем бывшую детскую больницу, которую вот-вот снесут. Желтый двухэтажный дом с выбитыми окнами, вокруг все заросло травой и кустарниками, а внутри чего только нет — тряпки, бутылки, мусор, и туалетом пахнет. Но все равно туда иногда тянет зайти, побродить по бывшим палатам — кто-то здесь лежал, тосковал, книжки читал, в карты играл, на процедуры ходил. А сейчас — просто заброшенный дом без окон.

И вот около диспансера, под деревом, сидит девчонка в наушниках. Книжку читает. Мне показалось это странным: обычно девчонки ходят в других местах — в парках, по аллеям. На скамейках сидят и о всякой ерунде болтают. А эта пристроилась к стволу и не боится ни бомжей, ни криминальных элементов.

Тут я неожиданно спросил:

— Хорошее место, да? — и сам удивился, что я это сказал.

Вы замечали, бывает, вдруг начинаешь что-то делать совсем не то, что надо? А надо мне было просто обойти пару раз диспансер кругом, найти в траве хорошую длинную палку, потом зайти внутрь, пройтись по бывшим палатам, спугнуть ворон и кошек, постучать палкой по стенам и выйти. Вместо этого я подошел к дереву и спросил про хорошее место, вроде как я интересуюсь, считает ли она это место хорошим. А она спокойно так наушники снимает и серьезно спрашивает:

— Вы мне что-то сказали?

— Я спросил, место хорошее?

— Это? — кивнула она на диспансер. — Да, мне нравится. Только я здесь, снаружи, люблю, внутрь не хожу.

— Зря, иногда можно сходить.

Я заметил, что на юбке у нее что-то нарисовано. Это, конечно, странно, что сначала я заметил рисунок на юбке, а не какого, скажем, цвета у нее глаза и волосы. В книжках всегда сначала про глаза и волосы, а потом уже про все остальное. Но, как говорит Она, одно дело — литература, другое — жизнь. Потом-то я разглядел: глаза вроде серые, а волосы рыжие, но ближе не к красному, а к золотому. На руке — браслеты цветные, рядом на траве — рюкзак и книжка, на ногах — синие кеды. Но это все я уже после увидел, а в первые мгновения обратил внимание только на юбку — длинная, и на ней много чего серо-желтым нарисовано. Картина, а не юбка. Она, видимо, заметила, куда я пялюсь, и снова серьезно так говорит:

— Это Брейгель. — Потом помолчала, сообразила, что раз я не реагирую, значит, не знаю, и добавила: — Художник такой.

— Ясно, — говорю. — А что читаем? — спрашиваю, чтобы перевести разговор на другую тему, потому что про Брейгеля я только слышал, но совершенно ничего не знал.

— Читаем Сэлинджера, — отвечает она и улыбается.

Тут я крылья расправил.

— «Над пропастью во ржи»?

Кивнула. Посмотрела с интересом — зауважала.

— Ну и куда деваются утки в Центральном парке, когда пруд замерзает? — задаю ей фирменный вопрос Холдена Колфилда.

Это ей понравилось еще больше — еще бы, если вам на шестидесяти страницах талдычат одно и то же, поневоле задумаешься.

— Пока не знаю, — отвечает. — Может, улетают куда-нибудь?

— Куда, интересно?

— Ну, орнитологи даже маленькие радиопередатчики прикрепляли к спинам уток, гусей и журавлей, — заговорила она, как будто только что читала параграф в учебнике биологии, — выясняли, куда же они улетают, когда холодно и есть нечего.

— И что? Выяснили? — спрашиваю, а она уже книжку в рюкзак положила, встала, отряхнулась.

— Выяснили. Ничего нового: утки летят в Индию, в Египет, в Африку. Наши на Каспий летят, на Средиземное море. Туда, где тепло.

— А зачем тогда они возвращаются? Вот и жили бы себе на юге, всегда тепло и пища есть.

— Видишь ли, — смешно так сказала, важно, словно я ей на симпозиуме вопрос задал, — я об этом много думала. Тебе, кстати, куда? — Она медленно пошла к выходу с территории бывшей больницы.

— Мне — туда, — показал я неопределенно рукой, не буду же я говорить, что мне в общем-то никуда, я бы и здесь еще поболтался, но очень уж интересно она про уток рассказывает.

— Тогда пошли, — она надела свой рюкзак, — мне в одно место надо. — Так вот. Утки есть разные. Некоторые так и живут всю зиму в городе, особенно если их подкармливают. Хотя… Знаешь, что им вредно есть хлеб? А их очень часто кормят хлебом. Это плохо действует на печень утки, и она живет в два раза меньше.

Я молчу, иду рядом, не ожидал, что утиная тема так разрастется, я же просто задал вопрос Холдена Колфилда, а попал на лекцию юных орнитологов.

— Понимаешь? — строго так спросила.

— Понимаю, — говорю — и тут вижу: по другой стороне улицы идет Она, несет какую-то огромную штуковину. Нас заметила, оживилась, перешла дорогу. Все это быстро, несколько секунд, хотя казалось, целый час мы сближались: с одной стороны я и рыжая девчонка, с другой — Она с громадиной в руках. Делать нечего, пришлось остановиться.

— Приветствую молодое поколение, — это Она сказала.

— Привет, — это я сказал. — Знакомься, моя мама.

А что я еще мог сказать, все давно расписано. Если двое знакомы и появляется кто-то третий, то надо этого третьего представить.

Она на девчонку уставилась, ждет, когда я назову имя рыжеволосой, но та молодец, быстро сообразила.

— Нина, — говорит. — Это у вас печатная машинка?

— Да. Ей сорок лет, — а сама рассматривает Нину сверху донизу. — Ну, — переключилась на меня, — ты мне поможешь, Федор?

Если бы мы были одни, без свидетелей, Она бы сказала: «Федь, помоги мне, возьми эту громадину». Но мы были не одни, поэтому я снова — Федор.

И я взял громадину, а Нина пошла в сторону парка.

И вот мы идем, а я думаю про квантовую физику. Про то, что у любой микрочастицы могут быть тысячи траекторий движения. Почему, думаю, если вообразить себя частицей, мне выпала сегодня такая траектория? Почему меня занесло сначала к диспансеру, потом — к дереву с рыжеволосой в юбке с Брейгелем и, наконец, прослушав интересные факты про уток, я шагаю, прижимая к себе сорокалетнюю печатную машинку, а рядом шагает мама, веселая и довольная? Ответа нет. Из тысячи траекторий мне выпала эта.

А машинка оказалась ничего — красная, с белыми стучащими клавишами. Оказывается, кто-то эту машинку выбросил, выставил на улицу, а Она, естественно, подобрала и домой принесла. На ноутбуке, или в «черной коробке», как я его называю, печатаешь — все мягко, почти не слышно, а тут нажал на несколько букв, чтобы «привет» получилось, — и сразу как-то стыдно ерунду печатать с такими громкими стремительными железными звуками. Что-то важное надо печатать на машинке, тогда можно и стучать громко. Я завернул листок на валик и набрал: «НЕ КОРМИТЕ УТОК ХЛЕБОМ! ОНИ ОТ ЭТОГО МЕНЬШЕ ЖИВУТ!» Надпись вышла бледной, а «Н» и «И» почти не пропечатались.

Уже перед сном вспомнил про Брейгеля. Открыл «черную коробку», набрал «Брейгель», а их трое было, Брейгель-старший и двое сыновей. И все — художники. Нидерланды, XVI век. И куча картинок. Пейзажи в основном. Поле, косят траву. Или зима. Или вереница слепых идет. А вот то, что было у рыжеволосой на юбке. Маленькие человечки катаются на катке, а рядом — доска, крошки и много птиц. Называется «Зимний пейзаж с конькобежцами и ловушкой для птиц».