Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Вадим Геннадьевич Шильцын

30 лет жизни великого авантюриста Екатерининской эпохи влезают в одни бурные сутки клоуна-аниматора. Люди, сообщества, и даже страны связывают Мадагаскар 18-го века с Москвой 21-го. Конспирологические версии то смешно, а то скандально вторгаются в обман исторических умолчаний. Книга содержит нецензурную брань.

037

«Станция Баррикадная» — сообщил голос из репродуктора и двери вагона открылись. Олег Андреевич захлопнул книжку, морщась, и вышел из вагона, бормоча: «Не книга, а гимн беспринципности! До чего дошла энтропия! Рассуждают о службе, о войне и наёмничестве, а творческих сил не хватает даже на одну батальную сцену!»

Олегу Андреевичу, как официально ответственному за батальную литературу, было мерзко и неуютно видеть отсутствие нужного материала. Он даже давал задание, чтобы к презентации хоть кто-нибудь написал чего-нибудь воинственное. Нельзя же в исторических трудах обойтись без орудийного грома!

Чего-то прислали по электронной почте, и Олег распечатал это для примера, но результатом был недоволен. Такое эпигонство вышло, будто человек решил набиться к Ахину в соавторы. Убрав книжицу в портфель, Олег Андреевич достал ту досадную распечатку. Хоть сейчас бери текст, да вклеивай его продолжением к уже изданной порнографии:

«Жизнь в дядюшкином имении текла размеренно, несмотря на его приготовления к отъезду. По утрам мы встречались за завтраком, и дядя Гвидон с удовольствием вкушал изобильную еду, параллельно разглагольствуя о роли наёмного рыцарства в судьбе европейских государств. Парадоксальность его мышления зачастую меня удивляла, и часто я спорил с ним, пока однажды не обнаружил, что беседуя, он ведёт игру, похожую на прятки. Нравилось дядюшке притвориться, чтобы вывести собеседника на эмоциональные откровения, самому притом сохранять личную позицию в стороне.

В тот день он спросил меня: «Ответь, Моурисий, где бы сейчас были Габсбурги со всем их величием, кабы не польская шляхта?» «Прислуживали бы Фридриху?» — предположил я, учитывая в том числе и роль своего отца в сопротивлении прусскому наступлению.

Слова мои развеселили дядюшку так же, как и во время предыдущих бесед. Всегда он демонстрировал мнение, отличное от моего, как по направлению, так и по мощности аргументации.

«Какой же ты олух, Маурисий! Нельзя судить о мире, глядя в собственный пуп. Если бы не польское рыцарство, то давно уж не было ни Австрии, ни Пруссии. Вся Европа от Средиземного моря до Балтийского — была бы под Османами. Этого не произошло благодаря нам, слугам добра, рыцарям правды и твоему покорному слуге тоже.

Задолго до того, как ты ввязался в войну против прусской банды, очень задолго, Маурисий! За триста лет до тебя — уже скакали многочисленные аристократы святой Польши, и не менее отважно рубились в рядах всех тех крулей, которые готовы были хотя бы немножечко заплатить. И вот результат! У меня есть имение в Тракае, у брата в Вербове. Нас принимают за польскую шляхту и за австрийскую знать одновременно, хотя мы такие же поляки, как и австрийцы. Мы словаки, Маурисий, но нет такой страны, и вряд ли когда-нибудь появится. Да мы вообще — чёрт знает кто!»

Я вспомнил о наших с дядюшкой намерениях отправиться служить в конкурирующие меж собой державы, и возразил: «Но ведь это ужасно, дядюшка Гвидон! Если так всегда было, то неминуемо одни благородные люди сражаются против других. В конце концов мы перебьём друг друга!»

«Пёсья чушь! — воскликнул дядя в ответ — Никогда не случится так, чтобы один шляхтич бился против другого. Это заложено в самой природе, ибо добро никогда не будет воевать против добра. Французы никогда не побегут стрелять австрийцев, потому что в обоих королевствах служат благородные семьи, переплетённые родственными узами. Но это лишь половина причины. Вторая половина в том, что мы никогда не выступали на стороне скупых и диких владык. Только доброта, открытость души и умение ценить воинские достоинства служат ключом к сердцу рыцаря. Почему за Фридриха не бьётся ни один словак, ни один лях, и даже мадьяр?»

Я пожал плечами, откровенно считая вопрос нелепым: «Потому что он олицетворяет мировое зло» «Верно, мой мальчик! — поддержал меня дядя — Все черты мирового зла отражены в прусской армии, а главная черта — скупость! Ему жалко денег на профессионалов. Он сгребает крестьян и ремесленников, учит их маршировать в ногу и стрелять по команде. Ать-два, ать-два, ать-два! Его армия движется как часы, как безмозглый механизм, и кажется, ничто её не остановит. Но тут из засады вылетает эскадрон польских рыцарей и бьёт ему во фланг! На! Получи! — дядюшка подпрыгнул на стуле, и так саданул кулачищем по столу, что посуда загремела, а в дверях показалось испуганное лицо домочадца. Однако, артистическая натура дядюшки резко успокоилась, и далее он обходился без шуму — Мы знаем, что такое скорость. Нам платят настоящие крули, которые щедры душой, и поэтому представляют добро. И мы на стороне добра! Всегда! То же самое было и с турками. Ты можешь себе представить шляхтича в турецкой армии?»

«Нелепо такое представить» — ответил я, хотя и не видал никогда турок. «Это потому — разъяснил дядюшка — что турки злы. Были бы они добры от природы, полмира встало бы на их сторону, и не было бы никаких Габсбургов. Турецкий паша, или как там его… не помню. В общем, их император, вполне себе щедрый круль. Он не скупится на оплату профессионалов, но, тем не менее, мы никогда не шли под его знамёна»

«Может быть это из-за веры?» — предположил я, на что дядюшка расхохотался, и даже подавился едой, от чего долго кашлял. Прокашлявшись, махнул на меня рукой: «Ты святой человек, Маурисий! Если бы Иисус мог воскреснуть, он бы взял тебя в апостолы.

Только представь себе ситуацию, когда пушки противника садят по тебе не так, как это бывает в нынешней войне, а в десять… нет, в пятьдесят раз гуще. Воздух вокруг так и насыщен картечью. Словить железа легче, чем вдохнуть!

Все, кто пытался маршировать колоннами и шеренгами — лежат и никогда уже не встанут, а те, которые встанут — завидуют павшим, потому что едва закончится артобстрел, на поле прибегут янычары. Эти существа вообще не маршируют. Им это не свойственно. Они бегут живой лавиной и стремительно отсекают головы всем, кого видят — и мёртвым и живым. Это бегающая мясорубка, Мориц! Если бы ты их видал хоть раз, ты бы понял, что никакого бога нет, а есть только дьявол, и больше никого. Но и то вряд ли.

Вопросы о боге и дьяволе испаряются с первым выстрелом турецких пушек. Я бы сказал — с первым залпом, но они не стреляют залпами. У них совсем другая стратегия. Количество пушек с их стороны всегда запредельное. Они стреляют бегло, как им шайтан положит на душу, как удобней стрелкам. Вместо порядка на их стороне хаос и стремительный нахрап. Никакая вера не исключит моего восторга перед этой стихией. Я был в нескольких сражениях против турок, и всякий раз ощущал нечто близкое к благоговению, когда они открывали артиллерийский огонь.

Однажды по нам начали стрелять на открытой местности, и мы даже не успели спешиться. Да и не догадались бы. Шквал огня оттуда, а здесь — справа, слева, один за другим слетают с коней мои товарищи, как будто срезанные. Лошадь раненная мечется, другие падают замертво, даже не успев хрюкнуть. Всё вокруг спешно покидает этот мир! Повальная эвакуация прямиком в рай.

Один я смотрю вокруг ошалело и остаюсь в живых по непонятной случайности. Меня даже не задело, хоть я и стоял как мишень. Думаешь, я молился? Чёрта с два! Я успел только крикнуть: «Вот это да!» — и больше ничего не успел» — дядюшка умолк, облокотясь лбом об кулак.

«Я бы в такой ситуации удрал» — признался я, думая ободрить дядю, но он только махнул рукой: «От судьбы не удерёшь, Маурисий. Только судьба решает — выжить тебе в этот час, или отправиться к праотцам. Стратегия и тактика имеют смысл до той поры, пока не началось всеобщее убийство, а уж, как началось, так всё. Думать поздно, хитрить бесполезно, а удирать — самое худшее из решений. Не потому что позорно, а потому, что во всей вселенной нет, и не может быть ничего удирающего.

Звёзды, реки, косяки рыб и стада зверей движутся только вперёд. Растения, и те не разворачивают рост в обратную сторону. Почему, думаешь? А потому что сзади, за нынешним днём и мгновением — гонится сама смерть. Она отстаёт от всего живого, хочет его догнать, и скрипит зубами с досады. Даже время бежит вперёд, не останавливаясь. Стоит времени замереть, как смерть догонит и его. Если ты, Маурисий, вздумаешь двигаться назад, если в твою башку придёт идея вернуться к пройденной тропе, сразу знай: это твоя смерть просит, чтобы ты помог ей тебя догнать!»

Я, конечно, знал, что движется вселенная по кругу, а вовсе не вперёд, но, не желая вступать в философские споры, спросил о главном: «Как же вам удалось тогда спастись?» Дядюшка умел держать интригу, а потому, перед тем, как ответить мне, доел кролика, громко обсасывая кости.

Бросив последнюю кость в тарелку, он откинулся на спинку кресла и сказал: «Когда смолкли пушки, и показались янычары, коих было несметные полчища, я огляделся вокруг. От всего нашего эскадрона уцелело меньше дюжины всадников. Тогда я крикнул оставшимся в живых: «Потопчем басурмана! Вперёд!» — и пришпорил коня. Слова мои были чистым бахвальством. Никого бы мы не потоптали, а максимум, чего бы успели сделать — доскакать до первых рядов бегущих навстречу янычар.

Эти жуткие люди умеют сражаться с гораздо большими кавалерийскими группами, чем те жалкие остатки, которые мы из себя представляли. Янычар бесстрашно кидается под ноги мчащемуся на него коню, калечит животное острым как бритва ятаганом, и притом сам зачастую умудряется остаться невредимым. Прыгнет спереди под копыта, полоснёт саблей по ногам, а сам повалится наземь. Конь по инерции перелетает через него и вонзается мордой в землю. Нет больше коня, а басурману хоть бы что. Ловкие они как черти!

Следом за первым ловкачом бегут остальные. Эти, не останавливаясь, рубят рыцарю башку, и вот уж нет ни коня, ни человека. Муравьиный поток лихих головорезов продолжает бежать и перемалывать всё на своём пути. Дикие они и страшные!

И всё-таки мы поскакали вперёд. Сначала неуверенно, а потом всё более входя в азарт предсмертной скачки, мы дичали на скаку. Мы поддерживали свой дух нелепыми возгласами, которые вырываются изнутри человеческой утробы и перековывают страх в бесшабашное отчаяние — здесь дядюшка громко рыгнул и оговорился — нет! Это я не пытаюсь изобразить того немыслимого рычания. Оно было громче в сотни раз. Теперь мне не воспроизвести тех звуков, которые я тогда издавал. В отличие от всех остальных звуков, издаваемых человеком, боевой рык несёт в себе космическую бессмысленность и придаёт голове абсолютную пустоту от атомов вещества!

Нет ничего дурее, чем несущийся на убой кавалерист. Что он — дурак, что его лошадь — дура. Оба идиоты. И ты, Маурисий, идиотски поступил, когда променял службу в артиллерии на гусарскую удаль. Пушкарь действует осмысленно. Во всяком случае, он соображает гораздо больше, чем ядро из его пушки, а кавалерист — сам как ядро. Долетел до цели и бабах!

Какой бы во мне был смысл после того, как я доскакал до янычаров? В лучшем случае убил бы одного супостата перед тем, как они убили меня. И всё? Неужели вся моя жизнь, моё детство, мои чувства, привязанности и весь я был создан только для этого? Зачем эта жертва? Какому важному делу служит моя героическая, но нелепая смерть?» — и скупая мужская слеза выкатилась из глаза старого рыцаря.

«Чего-то я не пойму — возразил я — из ваших причитаний выходит, что янычары неизбежно вас убили, а вместе с тем вы сидите предо мной в живом виде, и вот он, вы, дядюшка Гвидон, являетесь полным опровержением ваших собственных слов»

Дядюшка изобразил на лице оловянную растерянность и в таком удивлённом виде просидел целый миг, после чего воскликнул: «А-а-ай, Мориц! Опять ты меня подловил! Большинство людей, которым я эту историю рассказывал, слушали меня с умными лицами и кивали головами, пока я не произносил главную фразу.

После главной фразы становилось ясно — мошенник предо мной, или олух. Мошенник поддакивает, хвалит мой героизм и всё польское рыцарство. Если попадётся олух, то он тотчас кинется сочувствовать. Так, зачем ты мне помешал? За кого теперь считать тебя?» «Считайте меня за своего племянника — посоветовал я, и тут же полюбопытствовал — всё же, было бы интересно, какова главная фраза, при помощи которой вы расчленяете мир на два лагеря?»

Дядюшка поковырял вилкою в зубе, и ответил: «А не надо было перебивать. У меня из-за твоей неуместной перебивки всё настроение — раз, и пропало! Обычно в конце я сообщаю, что янычары отрубили мне голову, но я это говорю на таком эмоциональном подъёме, словно сам верю. Ты сковырнул меня с куража, как тот самый турок, который саблей подрезает ноги коню. Эх, Маурисий! Нельзя так поступать с людьми!»