Фетишизт

Валентин Дягилев (2025)

Аврелий Титов—учитель из глубинки, переживший революцию и три года безжалостной войны с Немчинией. Судьба столкнула его с плененным немчуком, который оказался куда опаснее, чем думалось. Теперь в старом селе никому не будет покоя.

Бессознательное

— Аврелий, черт ты эдакий, сколько лет не виделись!

Тарас и Аврелий обменялись рукопожатиями.

Младший Бирюлев с тех пор изменился мало. Разве что поредела под столичный бриллиантин его знаменитая тюркская шевелюра, а на щеках, наоборот, отросли крысиные бакенбарды. В остальном же бледная личина Тараса с опухшим туфлеобразным носом и выдающейся вперед губой осталась прежней. Рядом с Тарасом встала Маша, тоже не особенно привлекательная, но серьезная женщина в курточке и длинной тяжелой юбке. Сзади пристроился Лапикур.

— Друзья, какая встреча!—развел руками Гогман.—Зайдем в дом—поговорим.

Вся делегация тут же закивала головами и пошла за Гогманом во флигилек, где он и решил ее на время устроить.

У порога их встретила сияющая, как вымытый таз, и, по всей видимости, заранее уведомленная Катерина.

— Здравствуйте!

Все пятеро прошли в гостиную. Расселись по диванчикам.

— Запоздали, запоздали чуток. Обещали днем,—улыбнулся Гогман, закинул ногу на ногу и подпер ладонью подбородок.—Ну-с, как вы были в Ашгате?

— Чудно были,—вздохнул Тарас. — Не помню, я вам рассказывал или нет? Нет, наверное. Толком не общались, вот только раз письмо вчера вечером отослал вам—а так, почте нашей нет доверия. На заводе по самую глотку достали опять бастовать. Как будто не хватило им первой революции! Год очухивались и вот опять начали! Сил моих больше нет. Так ведь и брюхо вспорют!

— Вспорют-вспорют,—добавил Лапикур.

— Всенепременно,—шепнула Маша.

— Так вы бежать собрались?

Все трое на вопрос Гогмана переглянулись.

Аврелий скривился. Тарас всю жизнь прожил в Ашгате среди дистиллированных граждан, о чем сам Аврелий, выросший в Недокунево, только мечтал. А сейчас Бирюлев бежит из столицы. Куда? Опять туда, где лучше.

— Приходится,—согласился Тарас.—Мы, честно говоря, не долго думали. В Ашгате жить невозможно. Половина собрали вещи и двинули из страны, пока правительство еще занято шашнями с Немчинией. Мы тоже решили. На водник сначала, а оттуда в Краслпорт. К вам заехали на денек, повидаться.

— Дерем когти, Петро,—вставил Лапикур.

— В Краслпорт,—прошелестела Маша и съежилась.

— Что ж,—Гогман сложил пальцы домиком,—в Краслпорте хорошие рестораны. Лучшие лобстеры на всем Альбионе, между прочим. Кстати, о еде,—Гогман кивнул Аврелию, — Рель, посмотри, приготовила что-то Катя или нет? Пора ужинать.

Аврелий лениво поднялся и вышел из гостиной. Сейчас он искренне полагал, что Бирюлевы своим присутствием оскверняют его флигилек. На сердце висела тяжесть: как хорошо было, когда здесь жили только он да Катя. Потом явился первый грех—Ханс и раз осквернил дом; за ним пала Катенька и осквернила дом во второй раз; тут пришли Бирюлевы и довершили третьим. Мерзко. Как будто на плечах находилась уже не его голова, ходили по полу не его ноги и думали в черепной коробке чужие мозги.

Зайдя на кухню, Аврелий грустно обвел сальную конуру взглядом.

— Готово?

— Минуточку,—Катерина грохнула кастрюлей. Аврелий вжал голову в плечи и вышел.

Навстречу ему выскочил Ханс, тихо ойкнул и скрылся на кухне.

«А может, прав в кои-то веки Гогман, старый хрен? Ну, чем Ханс отличается от других мальчишек? Такой же раздолбай, похотливый сучонок и мразь. Время такое, люди такие—дерьмо в обертке. И никакие репрессии, никакие шпицрутены уже не помогают».

***

Катенька сегодня превзошла саму себя и даже больше. Аврелий тогда подумал, что все-таки зря он обесценивал ее лагерный суррогат — первый секс на нее повлиял благотворно.

На столе дымились тушенные бараньи хвостики под уваренной эспаньолой, рядом лежал вальдшнеп, обложенный сухими хлебными корочками, тут же стоял почти настоящий пармский сыр из палаццето Марь Санны; скрипучие, как старые матрацы, огурцы; свиная колбаса, однажды выдранная на Тверской; чеснок, кольца лука, соленое мясо, корнишоны и маслянистая редька.

Настроение Аврелия, совершенно ошалевшего при взгляде на стол, быстро дрогнуло и переменилось: с младенческой улыбкой он думал, что в сущности Гогман—хороший человек и достоин большего, что Ханс—так уж и быть, во флигильке приживется, нужно только подождать, и Катя, святая Катя, на самом деле ни в чем не виновата, а все это война и обстоятельства.

Поглядев на еду, может быть, с секунду, все собравшиеся в конце концов голодно ощерились.

Захрустели огурцы вместе с пуговицами на рубашках, стали ломаться косточки вальдшнепа и разрываться в клочья Тверская колбаса. Еда стекала по желудкам и симфонически урчала. Застолье оказалось отменным, а самое главное—очищающим умы и души.

Ханс с Катенькой отстранились и о чем-то зашептались.

Тарас, икнув, потянулся за эспаньолой. Из всех сидящих в процентном соотношении он выжрал больше всего и сейчас с раскрасневшимся набухшим носом потянулся за добавкой. Под ним завизжала половица, и Тарас, не издав ни звука, бухнулся вместе с едой на пол. Со счастливым, но обескровленным лицом и раздутым голым пузом, по которому заструились синюшные вены, Тарас торжественно утих.

— Реля,—Гогман, смутившись, подавил отрыжку,—глянь-ка, что с ним.

— Дохляк,—отшутился Аврелий.

Присутствующие слабо засмеялись, а Маша, вдруг почувствовав себя дурно, решила напоследок привести Тараса в чувства. Толкнув его раз-другой, Маша озаботилась. Тарас не шевельнулся, но посинел как мертвец. Все вместе они собрались вокруг него, как пограничные столбы, и стали слушать сердце. Ни стука, ни шевеления, только сардоническое чваканье желудочных соков.

Стало неловко и тихо.

— Умер,—пролепетала сердобольная Маша и грохнулась в бессознательное.