Фетишизт

Валентин Дягилев (2025)

Аврелий Титов—учитель из глубинки, переживший революцию и три года безжалостной войны с Немчинией. Судьба столкнула его с плененным немчуком, который оказался куда опаснее, чем думалось. Теперь в старом селе никому не будет покоя.

Ультиматум

Аврелия попеременно бросало то в жар, то в холод, когда он возвращался мыслями к случившемуся в классе. Начиналась лихорадка.

«Твари, сволочи. Говорят и сами не знают, что говорят. Это клевета по сердцу, по душе в первую очередь!

Но они не сами выдумали, что еды не хватает, что по новобранцам тоскуют, что я—зло, что жизнь у них стала никчемная. Это у нас она никчемная, и мы еще со своей стороны их опекаем. Они просто не способны сообразить эту махинацию самостоятельно, потому что на деле все не так уж и плохо. Они по наущению Ханса. Он тут, скотина, поработал. Пригрезилось не пригрезилось, а один из них точно был настоящий».

Незадолго до конца урока Аврелий решил спуститься вниз, чтобы поговорить с Романом Геннадьевичем.

Уже спустившись, он передумал.

Детвора со звонком обязательно выскочит в коридор, и молодой учитель пойдет вслед за ними, а значит Аврелию снова придется встретиться нос к носу с мальчишками.

Притаившись за стеной, Аврелий дождался звонка. Ребята высыпали из класса. Вместе с ними, посмеиваясь, вышел учитель. Его окружили со всех сторон дети, а он шутил и наигранно бранился. Аврелий даже подумал, что говорят о нем.

«Да пошло оно к черту, я к ним не выйду».

Роман Геннадьевич ушел, а за ним вскоре утекли, как взбалмошные ручейки, и все дети. Старый арифметик заболел, и поэтому сегодня было только три урока.

Школа быстро опустела.

Аврелий не любил пустоту в чужих домах, потому что тогда чувствовал себя как будто абсолютно нагим, беспомощным и смешным; вокруг него вырастала клетка с толстыми прутьями, которая, как механизм пытки, с каждым часом становилась все меньше и меньше; мозгам становилось тесно, и все больше они начинали мариноваться сами в себе—вынести это было почти невозможно.

Аврелий вернулся в учительскую на втором этаже. Домой он идти не собирался.

Бутыль с молоком стояла на столе в таком же положении и с таким же разворотом, какая она была сначала. Аврелий засопел и, с отвращением взяв ее, содрал бумажку, порвал и выкинул, а саму бутыль засунул за шкаф, подальше.

Он позволил увязнуть себе в болезненных чувствах, иногда вылавливая короткими проблесками жизни утренние воспоминания: проклятую Катерину, работающую заодно с Хансом; взбунтовавшихся детей, бутыль; Ханса. Шипел ветерок в щелях, как дырявые легкие остатками воздуха. Это все было каким-то страшным недоразумением, но что давным-давно в гимназии, что сейчас в этом паршивом интернате — никому до Аврелия не было дела, а дети смеялись и убегали, смеялись и убегали.

«Ни за что на свете не вернусь сейчас домой. Он там. И она там. Они сговорятся и убьют меня. Им плевать на то, что это мой дом, и что я в нем хозяин. Осквернили. Обманули. Я приду, и они убьют меня. Да хоть ударят кухонным ножом. Убить ведь просто. Всякий сможет, но не всякий захочет.

Я приду, никого не увижу, это будет типо западня. Распространенный прием. Мои инстинкты притупятся, я зайду спокойно в залу, может быть, даже сяду. И никого. Как будто все ушли. Я подумаю, что это замечательно, пойду стряпать ужин—почему бы и нет, раз без Катьки—встану, и тут она выскочит откуда-нибудь сзади и начнет резать спину, покуда он будет дурить мне мозги. Или наоборот: он резать, а она дурить. Или никто дурить не будет, потому что уже обдурили, а будут только резать. Вряд ли убьют сразу, сначала, наверное, просто поцарапают. Скорее всего будут пытать. У меня в подсобке лежат палки. Будут бить. Дети еще эти. Тоже заодно. Специально позовут детей, и они начнут бить. Может, кто подожжет спичкой. Зажарят для метафоры. И в конце шмякнут чем-нибудь так, чтобы наверняка. Неприятно будет».

Аврелий зажмурился. Мысли оборвались. Небо заволоклось и стало сумрачно в учительской, покойно.

Проснулся Аврелий от того, что прямо за дверью назойливо шкребали острым.

В крохотной учительской, в которой помещалось одно кресло, узкий стеллаж и деревянный короб, заменяющий стол, горела лампа приятным оранжевым светом. За окном уже было темно.

Аврелий как будто опомнился.

Подобравшись к окну, он робко выглянул наружу, но ничего не разглядел. Вдалеке чернел его флигель; ни в одном окне не горел свет.

«Где же они, собаки?»

За спиной Аврелия взвизгнула половица и засмеялся ребенок. Шкребание утихло.

Аврелий развернулся и, помертвевший от страха, вжался в стену. Среди мыслей промелькнула одна, запоздавшая, совсем несуразная и бессмысленная: «В Каролине значилось, что судебными писцами приглашаются дворяне и ученые. Отдельно дворяне, отдельно ученые. Это значит, что один никогда не станет другим. Непреложная истина, к сожалению или счастью». После этого в голову пришла более здравая мысль: «Они здесь».

Аврелий покосился на лампу, а потом на окно.

«Увидели. Поняли».

Он быстро потушил ее и, сгорбившись, присел возле двери. Спустя минуту начали болеть коленки и заныло под ребром. Упав на четвереньки, Аврелий подкрался к двери, отворил ее, выглянул наружу, опять ничего не увидел. Темная кишка коридора невозмутимо улыбнулась дряными прогнившими досками: ни детей, ни звука, ни даже ветра.

Одно толкало Аврелия вперед, совершенно другое говорило затаиться, свалить шкаф к двери и проспать в кресле до утра без еды, без ванны. От этого стало тошно. В каких-то глупых книжках у всех всегда были револьверы и тактика.

Положение Аврелия было другим, но ощущение близким к этому. Захватив с собой портфель, он выполз в коридор, поднялся и снова застыл на месте, прислушиваясь. Могильная тишина.

Аврелия трясло, но он тем не менее сбежал вниз и накинул пальтишко. Позади него тут же игриво застучали чьи-то башмаки. В Зидене ходили все здешние мальчишки. Это были маленькие нелепые склейки с сантиметровыми каблучками, заказываемые из фабрики бывшего Виктора Зидена на границе Ашгата; в таких ходил еще Аврелий. Стук их был узнаваем. Но позади стучали не пузатые зиденки, а плоские, кожаные нитхи, чей шаркающий субтон Аврелий часто слышал, лежа на кровати перед сном. Эти-то самые нитхи остановились рядом с ним, пошловато расшаркались и замерли на месте. Обладатель нитх сладко причмокнул и как будто бы улыбнулся: хлюпнула слюна на уголках губ.

Покрывшись испариной, Аврелий выскочил на мороз и побежал без оглядки как можно дальше от школы, как можно дальше от собственного дома; за ним побежали с десяток пар ног, теперь не понятно, в нитхах или зиденках; у него самого пылали щеки, которые жег мороз, и холодели пальцы ног, потому что между них опять застревали комки снега. Дорога вела к дому, в котором горел свет.

— Откройте, у-у-убивают! Дети с-с у-ума посходили,—заорал Аврелий еще на подходе.—Сослать их к чертовой матери на каторгу! Я,—Аврелий ввалился в слегка приоткрытую дверь, сбил кого-то с ног, сглотнул и пролепетал:—я показания дам…я…показания…пусть сошлют. Убили чуть-чуть не…не убили. Вон они..там.

—Какые люды,—съязвил Краков,—вас еще у прыгорка слышно было. Кто там вас убывал? На улыце ны душы. Товарыщ Гогман готовытся ко сну, вы поздно.

— Да поздно не поздно, все равно. Уйди с дороги,—Аврелий грубо оттолкнул тоненького Кракова и поднялся наверх.—Петро?! Ты слышишь меня? Петро! Нужно поговорить.

Аврелию не ответили, да он бы и не услышал ответа сейчас. В потемках по наитию он набрел на дверь и отворил ее машинально, не заметив даже, что под ней горит свет. Комната Петро была меньше комнаты Аврелия вполовину и освещалась лишь двумя свечами. Петро часто говорил, что этого ему вполне хватает.

Сам Петро, не успев еще раздеться, стоял у раскрытого окна спиной ко входу и снова курил, раз десятый за день. Там, на снегу, лежал светлый диск, вокруг которого царил тихий и плотный мрак, только выплывали изредка на свет кудлатые снежные хлопья, взбиваемые ветром, и быстро, но изящно испарялись в темноте. Было холодно, сквозняк въедался в кожу, но Петро ничего этого не чувствовал.

— Петро, че за холодина тут у тебя?—Аврелий потер руки и съежился на стуле у двери.—Мне поговорить нужно, сейчас, прямо позарез.

— Раз позарез, то я слушаю.

Петро вынул трубку и улыбнулся ночи; он не дрожал от холода и не старался запахнуться. Гогман не чувствовал температуры вовсе.

— Ты никак обкурился, товарищ? Я от холода сейчас околею, а тебе как будто в самый раз,—Аврелий попытался неловко съязвить, но, посмотрев на Петро прямо, просто замер с туповатой улыбкой.

— Да, Реля, я хотел покурить, поэтому открыл окно. Когда ворошил тумбы, нашел заодно дядькин табак. Дрянь. После нее отец водил меня по врачам, как собачку по выставкам. Однако же в память о моей дурости и о дяде эта чума осталась. С тех пор лежала при мне, неизвестно с какой целью, бесполезная, гнусная.

— Ты это,—Аврелий неуверенно почесал затылок, совершенно сбитый с толку,—завязывай. Мало ли, что убудет с гашишем в голове, или чего тебе там вздумалось принимать? Я в газетах читал…

— О нет, он все еще лежит там нетронутый, ты можешь взглянуть, если хочешь. Я вспомнил к слову. Для мыслей сейчас такой простор. Много ошибок совершено. Очень много. Я думал, что с годами их станет меньше, но оказалось, что стало больше.

Конец ознакомительного фрагмента.