Путь кочевника

Валерий Поволяев (2024)

Когда жители донбасских городов и поселков, защищая себя, взялись за оружие, к ним тут же поспешили на помощь люди, проживающие в России. Это было братство, даже на дух не принимающее ни фашизм современного толка, ни нацизм, ни ложь, замешанную на американской «правде», ни глобализм, откровенно смахивающий на сатанизм. Это были настоящие люди. Среди тех, кто прибыл на помощь донбассцам, был мичман Северного флота Анатолий Яско. Он воевал на донбасской земле с четырнадцатого года, много и умело, позже одним из первых встал в ряды тех, кто оказался среди участников СВО — Специальной Военной Операции, — освобождающих Донбасс. О нем эта книга.

13

Собственно, на севере Яско видел, в свою очередь, острогожские сны — летние, ясные, в основном из детства, в котором самыми счастливыми днями были каникулы.

Главным местом действия тогда была река, точнее, две реки — Острогоща, которая тогда еще не пересохла, и Тихая Сосна. Все-таки самой важной для пацанов была Тихая Сосна.

Тихая Сосна впадала в Дон и для Острогожска значила не меньше, а даже больше самого Дона. Рыбы в ней было столько, что хоть ведром черпай. Водились сазаны и голавли, красноперки и густера, подлещики и караси, щука и налим — полный речной набор, словом. Лучшая рыбалка у Толи Яско, а потом и у Валеры была с дедом. Уходили они, как правило, с ночевкой. Дед любил ночевать на Широком, как местные народ звал самый рыбный отрезок Тихой Сосны (в том, что он был самый богатый, Толя был уверен на сто процентов), там дед, прежде чем приняться за дело, доставал из кармана кисет, в котором имелось специальное отделеньице для газетной бумаги, нарезанной ровными дольками.

Из одной такой дольки дед сворачивал аккуратную «козью ножку», набивал ее самосадом собственного производства, табачок уминал попрочнее желтым, обкуренным указательным пальцем правой руки и ловко поджигал цигарку спичкой. Опыт по этой части имел большой, всегда прикуривал с одной спички, материал не расходовал: спички для него были таким же важным предметом, как и табак, томящийся в кисете.

В запахи травы, воды, рыбы, пространства вплетался свой запах, дедов — домашнего тепла, хорошо просушенного табака, — дыма того самого, дух которого сыну нравился. А дальше начиналась рыбалка. Иногда попадалась и крупная рыба — мясистые сазаны, редкого темно-золотого цвета, словно они не меньше месяца загорали на солнце, щуки, ожесточенно клацающие зубами, красноперые лобастые голавли. Хоть и считалось, что всякая рыбалка сопровождается доброй ухой, у деда это правило не считалось главным. Конечно, уха на рыбалке — это хорошо, но лучше ухи — местная острогожская каша, которую в здешних краях называют полевой, маленький Яско догадывался, что она существовала еще у казаков, которые выходили в поле охранять государственные рубежи, — поэтому эта еда и называлась полевой.

Была она вкусна до восторга. Готовить ее было легко, никаких отходов, как, допустим, от ухи, не было — просто не оставалось.

В котелок засыпалось пшено, потом туда добавляли картошку, обжаренные лук, морковку и сало. Когда каша была уже готова, в нее добавляли три свежих куриных яйца и соответственно размешивали.

Никакого, даже самого привередливого едока, от полевой каши невозможно было оторвать даже за уши. Только легкий вкусный треск стоял в пространстве — это трещало что-то за ушами у обедающих людей.

Готовил дед кашу на костре и только на костре, как казаки в старину, — никаких спиртовок, керосинок и походных примусов… Хотя на степных берегах не всегда можно было найти корм для костра. Но находили! Без каши и чая никогда не оставались.

На ночь ставили небольшие сетки, лихо именуемые в народе телевизорами. На телевизор можно было поймать больше, чем на удочку. Прибор незатейливый, на телевизор похож не больше, чем щука на личный фонарь, но выручал любого, а криворукого рыбака вообще всегда. Исключений не было. В вечерней темноте устраивали себе постели, некоторое время рассматривали затейливое звездное небо, пытались считать ясные бриллиантовые сколы, сбивались со счета и засыпали.

Со временем река Тихая Сосна стала хиреть. Виноваты были, как часто бывает в таких случаях, чиновничьи головы. Не самые умные, естественно. По постановлению горсовета они решили поправить реку, которая сотни лет текла по проторенному, извивистому и уже утвердившемуся, выработанному до каменной породы руслу.

Дед этим обстоятельством был очень недоволен:

— Рыба пропадет, — говорил он и горестно качал головой, — скоро совсем исчезнет, одни лягушки останутся… В канаву река превращается. Эхма!

На глазах у деда появлялись мелкие колючие слезки, он расстроенно шмыгал носом и, чтобы прийти в себя, начинал постепенно сооружать очередную «козью ногу».

— Да вроде бы нет пока еще, — сомневающимся тоном произносил Толя Яско. Разговор такой возникал регулярно, из года в год, — скоро уже и внук Валерка начал принимать в обсуждении участие — так подрос. Дед гнул свое:

— Раньше тут сомы водились, по три метра длиной, по полтора центнера весом, а сейчас?

Что такое сом в полтора центнера весом, никто из младших Яско даже представить себе не мог. Такой сом запросто мог съесть ребенка.

— То-то и оно, — дед озабоченно вздыхал, гладил внука по голове тяжелой, твердой от мозолей ладонью.

Был он, конечно же, прав. Раньше в каждом доме, в каждой семье были лодки, городской люд делил реку на участки, берега обязательно обкашивали, водорослям тоже не давали особо разрастаться, прореживали их, — в общем, следили за Тихой Сосной. И она благодарна была, обеспечивала народ рыбой, не подводила, с голода не давала умереть никому.

Кстати, Тихая Сосна судоходная была, Петр Первый ходил по ней со своим флотом — совсем не игрушечным, между прочим: ведь флот-то русский на этой земле зародился, на Воронежской, тут он и на воду был спущен. Первые суда по Дону проходили мимо и, ясное дело, могли завернуть в Тихую Сосну. Говорят, так оно и было.

После Петра на реке — ходит такая молва — затонула купеческая галера с богатым грузом. Раз галера, значит иностранная, в России галер не было — забита была товаром под верхний корешок мачты. Много в том товаре было диковинных предметов, люди это заметили.

А поскольку галера глубоко сидела в воде, то, значит, и в трюме было что-то дорогое и исключительно особенное.

Двести пятьдесят лет спустя после крушения про галеру узнали богатые искатели приключений из одной капиталистической страны и решили поискать затянутое илом судно, а в обмен на товары, которые найдут в трюме, почистить Тихую Сосну. Чтобы река в ближайшие пятьдесят лет была в порядке и не требовала никаких вложений.

Власти отказали искателем приключений в благом деле — нечего, мол, ковыряться в наших реках, — и решили провести свою операцию. Но не по поиску затонувших кладов, а по мелиорированию берегов. Выкопали каналы, произвели некие технические усовершенствования, там, где река изгибалась в диковинные петли, спрямили ее — нечего, дескать, терять силы на лишних зигзагах и поворотах.

И Тихая Сосна поспокойнела, замедлив свой бег, начала зарастать, мелеть — превращаться, как горько заметил дед, в сточную канаву. Насильная мелиорация ничего, кроме вреда, не принесла. Тогда власти, обиженные неведомо на кого, отступились от реки, это заметили разные заводики, производившие вроде бы нужные товары, но одновременно и всякий химический мусор, именуемый отходами.

А куда сбрасывать отходы — так, чтобы концы никто не нашел? Конечно же по пословице — в воду. Сиречь — в реку. Дошло до того, что рыбы в Тихой Сосне стало во много раз меньше, по воле радикалов-революционеров девяностых годов в живой реке, где рыбу можно было ловить простой корзинкой или ведром, даже караси перевелись. А карась, известное дело, где угодно может жить — в луже, в яме, в горшке с жидкой пшенной кашей, в тазике, где замочено белье, — везде, словом. Но и он, бедный, не смог жить в загаженной реке.

— Вот дерьмократы! — истово ругался дед. — Мало того, что все просрали, они еще все изгадили, хоть вой от обиды, стыда и внезапно навалившегося несчастья. Ну, дерьмократы! А сколько заводов они пустили под откос в нашем городе, сколько других предприятий задушили удавкой?

Но это было потом, во времена, близкие к нынешним дням, а тогда в Тихой Сосне еще водились гигантские сомы, зорко поглядывали из черных ям на берег, шевелили плавниками, готовясь сделать рывок на стаю зазевавшейся плотвы, неосторожно остановившейся неподалеку от сомовьего логова.

Сколько раз снилась тихососновская рыбалка с дедом мичману Яско — не сосчитать, просыпался он утром в светлом настроении, с ясной головой и желанием сделать что-нибудь хорошее.

Но вернемся в автомобильную часть, расквартированную в Острогожске. Приняли там Яско радушно, нарядную морскую форму заменили на сухопутную, вручили погоны защитного цвета с тремя звездочками, прикрепленных вертикально, в один ряд.

Был он старшим мичманом, стал старшим прапорщиком. Тоже, в конце концов, неплохое звание. Правда, морем не пахнет, но ничего страшного тут нет. Главное, жена Надежда Владимировна довольна. Ведь чем старше мы становимся, тем больше ценим семью, уют, домашнее тепло, даже к старому ленивому коту, который в хате появился котенком, еще почти слепым, тревожно пищащим комочком, начинаем относиться иначе.

Жизнь бывшего моряка в Острогожске вроде бы налаживалась, хотя и не всегда хватало продуктов — время было такое, прижало даже хлебные районы, не только промышленные, где, кроме железок, есть совсем было нечего.

Начало зарождаться челночное движение, и, в конце концов, челноки спасли Россию не только от вещевого обнищания, но и от бескормицы — привозили разные диковинные, ранее совсем неведомые коробочки с сухой лапшой, супами, кашей, с мясными и деликатесными морскими продуктами, с креветками и похожими на скрюченных окаменевших тараканов рачками. Вроде бы несъедобно было все это, но залитое кипятком и малость притомленное под какой-нибудь пластмассовой крышкой, делалось вкусным и даже немного полезным.

Товары эти были не европейские и не американские, в основном — азиатские. У челноков — людей в недавнем прошлом ученых, даже с кандидатскими степенями, появились помощники, которых острый на язык народ немедленно прозвал помогайками.

Окруженные помогайками челноки иногда приволакивали домой, на землю русскую, такой груз и такой величины и объема, который и в просторный железнодорожный вагон не вмещался. «Спасибо челнокам — выручили; если б не они — половина России загнулась от голода», — не раз говорил Яско и у себя дома, и в вечерних компаниях с соседями, и на службе в автомобильной части, и даже на рыбалке, ставшей в мутные ельцинские времена, как мы уже знаем, не очень добычливой, и был старший прапорщик, наверное, прав. Челноки с помогайками заменили собою государственные структуры, призванные кормить население. Но в структуры эти пришли пустые, никчемные люди, не отличающие горох от пшена, а повидло от кое-чего еще, всем несметным скопом своим они не смогли бы даже пару деревень накормить, не говоря уже о такой большой стране, как Россия.

Это Яско тоже понимал хорошо. И бравые, рукастые мужики, служившие в автомобильной части, также хорошо понимали.

Автомобильная часть начала разваливаться. Толковый командир, который помог мичману с переводом в Острогожск, последовал примеру Яско, взял, да и сам перевелся в другое место, более хлебное, оснащённое современной техникой, компьютеризированное, — такие люди, как правило, не пропадают. Вслед за командиром ушло еще несколько человек — в основном инженерный состав, и с их уходом показалось, что в острогожской части образовалась дырка.

Денег стали платить меньше, кормить хуже, а потом продуктовое обеспечение и вовсе урезали. А за ним и денежное.

Но старший прапорщик Яско каждый день являлся на службу, отмечал свое прибытие и убытие в журнале, более того, — каждый раз докладывался в Москву, поскольку часть их, номер 12116, была так называемой кадрированной.

Что такое кадрированная часть? Это, как правило, очень крепкое, практически офицерское соединение, где число служащих с сержантами и рядовыми званиями сведено до минимума. Иногда рядовых и сержантов вообще нет. Похоже, части такие появились в ельцинскую пору, раньше о них Яско даже не слышал. А может, они были и раньше, только о них никто не говорил.

Вечером, уходя домой, также оставлял соответствующую запись в журнале. И так — каждый день. Но жил он все-таки земными потребностями, а земные потребности надо было приобретать за деньги. В магазине. Либо на рынке. Или же напрямую, у челноков. Были среди его знакомых и такие. Приобретать земные потребности было не на что. Часть автомобильная, кадрированная, практически разбежалась уже совсем — во времена царя Бориса Николаевича такое происходило сплошь и рядом.

А Яско по-прежнему продолжал каждый день являться на службу — имущество-то — автомобили и прочую технику — сохранять, следить, чтобы железки не рассыпались. И автомобили, и ремонтные мастерские, и склад с запасными деталями — все, все, что во дворе части имелось, стояло под навесами, в помещениях, было загружено в подвалы, — одна опись этого богатства едва влезала в несколько толстых амбарных книг. Таких книг, как понимал Яско, было шесть.

Домой он не приносил ничего — ни копейки. Хотя и работал.

Это вообще было отличительной чертой, фишкой того времени — работать, как тягловая лошадь, и не получать зарплату. Зарплату получали другие.

Обходились тем, что давал огород, что было припасено раньше, что вырастало на ветках молодых фруктовых деревьев, подвизавшихся на огородных задах. Что-то иногда перепадало от деревенских родственников. Все-таки они имели возможность больше, чем городские жители, и земли у них было больше.

Сам Яско не заводил речи о деньгах, молчал, и Надежда Владимировна тоже не заводила, молчала, знала, насколько мужу сейчас тошно. Деньги, привезенные с севера, таяли на глазах, запас их скоро превратился в несколько мятых кредиток, на которые уже ничего нельзя было купить.

Цены прыгали каждый день. Точнее, подпрыгивали и застывали в верхотуре. Надежда Владимировна, заходя в магазин, спрашивала у продавщиц:

— Чего у вас цены-то растут так быстро? Ну, будто взбесились!

— Да доллар дорожает, вот цены все время и прыгают вверх. Мы же товар покупаем за доллары…

Логично. Но дома, стоя у плиты за приготовлением обеда, семье своей это не объяснишь. Кроме обеда еще каждый день надо завтракать и ужинать.

Наконец ситуация изменилась, доллар перестал дорожать, а потом и вовсе повернул в обратную сторону — начал дешеветь. Но цены в магазине по-прежнему ползли вверх, будто бы на долларовом рынке ничего не изменилось.

— Почему цены растут? — спрашивала Надежда Владимировна у продавщиц.

— Да доллар дешевеет! — отвечали те.

Вот такая ценовая политика существовала в России. Вернее, политики не было, а цены были.

— Скажи, ты когда из своей углеводородной части на резиновом ходу принесешь зарплату? Ну хотя бы одну за много месяцев, хотя бы маленькую?

Яско посмотрел на жену угрюмо и приподнял плечи — он этого не знал.

— Ну, в таком разе сходи к вышестоящему начальнику! — жена повысила голос. — Есть же здесь человек, которому ваша авторота подчиняется?

— Есть, да только не здесь, — сказал Яско и пошел к двери. Не оборачиваясь, пояснил: — Мне пора на службу!

В Острогожске была еще одна часть, не кадрированная, а нормальная, набранная по призыву, и Яско пошел к ее командиру.

Тот с тяжелым вздохом покачал головой, лицо его сделалось непроницаемым.

— Ничем не могу помочь — сказал он. — Сам еле концы с концами свожу. Рад бы помочь, да, — он красноречиво развел руки в стороны, жест этот требовал объяснений.

— А если я пожалуюсь? Мы все же по одному ведомству проходим.

— Жалуйся сколько хочешь, — спокойно и как-то обреченно проговорил командир части, — хоть самому министру. Я обижаться не буду.

Понял Яско — здесь он правды не добьется, и не потому, что этот усталый, с тяжелым серым лицом человек что-то скрывает, не хочет помочь, не желает раскупорить кубышку или растрясти заначку — просто не может. Сам сидит на мели, ноги по колено уже в беду погрузил. Вздохнул Яско, козырнул обреченно и вышел за дверь командирского кабинета.

— Хорошо! — сказал он. — Раз поступил дельный совет ехать к министру, я к нему и поеду. Поеду… Не знаю, чего добьюсь, но чего-нибудь добьюсь.

Как был Яско в пятнистой пехотной форме, в старых ботинках-берцах, с малыми деньгами в кармане, на которые даже стакан воды без сиропа не купишь, так в этом виде и поспешил на железнодорожный вокзал.

Там сел на поезд — сжалилась проводница, посадила прапорщика в вагон без билета, все равно ведь тому положен бесплатный проезд, — да еще в дороге угостила двумя стаканами чая и пачкой просроченных галет, других галет, как и обычного дорожного печенья, у нее не было. Даже железная дорога, обычно богатая, и та обнищала.

Время было такое. Время банкиров с карманами размером в полновесный мешок из-под муки и коров с длинными тощими ногами. Молока такие коровы не давали, зато быстро бегали — ни одна собака не могла догнать… Скорее бы время это непутевое прошло, в доме Яско об этом только и мечтали — быстрей бы!

Поезд шел медленно, хотя и считался скорым, — слишком много делал остановок, пыхтел, часто скрипел тормозами, буксовал, затем разгонялся и старался догнать свое время. Хорошо хоть, особо не застревал нигде.

Утром старший прапорщик Яско был в Москве. Москва ослепила его, и вообще она изменилась очень сильно. Не то чтобы наряднее стала или чище, либо наоборот, замусорилась, нет — она сделалась не очень русским, а каким-то закордонным городом, шотландским или ирландским, скажем так, было слишком много вывесок на английском языке. Невольно вспомнился поход на эсминце в Англию. Там вывесок на английском языке явно было меньше, чем здесь, вот такая грустная штука нарисовалась. Неужели мы собираемся догнать Англию? И в какой отрасли, спрашивается? В размещении рекламной уличной матерщины на иностранном языке? Или в какой-то еще?

Худо-бедно, но часа полтора он потерял, прежде чем нашел Министерство обороны. Но просто так в министерство не войдешь, даже если на тебе военная форма. «Значит, надо искать двери, в которые может войти всякий, в том числе и тот, на котором погон нет и наряжен он в деревенскую телогрейку». А к телогрейкам, как известно, погоны не идут, да и зацепить их не за что, и к тому же — это нелогично.

Такую дверь Яско нашел, это была приемная, в которую чаще всего стучались со всеми своими вопросами солдатские матери. Вопросы обычно сопровождались плачем и даже нервными рыданиями. Всякое случалось, в общем.

В приемной дежурил генерал. Молодой, подтянутый, с насмешливым взглядом. Увидев прапорщика, он только головой покачал. Пробежавшись по его фигуре взглядом, деликатно покашлял в кулак.

— И что же вас привело сюда, дорогой товарищ военнослужащий?

— Беда привела, товарищ генерал-майор, — Яско хотел добавить слово «дорогой», — получилось бы «дорогой товарищ генерал-майор», но на всякий случай воздержался.

— Какая же беда, позвольте вас спросить?

Голос у генерала был ровным, участливым, — в этой приемной он видел и не таких посетителей.

— Я служу в части, которой уже нет, номер ее «двенадцать сто шестнадцать».

— Это как же так? — не удержался генерал от вопроса. — Части нет, а вы есть?

— Так точно, части нет, а я есть. Каждый день хожу на службу, отмечаюсь в вахтенном журнале и докладываю в Москву. Можете проверить, товарищ генерал-майор! — Яско, сидя на стуле, вытянулся, будто стоял в строю. Единственное, что не щелкнул каблуками.

Генерал не удержался, присвистнул.

— Повторите номер части.

— Двенадцать сто шестнадцать!

Еще раз присвистнув, генерал потянулся к телефону и набрал короткий четырехзначный номер.

— Товарищ генерал-лейтенант, — произнес негромко, и Яско вытянулся еще больше — вон как получается: его вопрос передвинулся на новую ступень, повыше. — У нас находится старший прапорщик Яско, часть номер… — генерал-майор назвал номер автомобильной части. — Говорит, что каждый день докладывает в Москву, отмечается, но части такой нет! Проверить? Проверить не сложно. Что? Есть, сейчас придем!

Генерал-майор встал, одернул на себе форменную куртку. Удобная штука эти куртки — просторные, служивый люд в погонах чувствует себя в них удобно, вольно. И, оказывается, дело не в чинах, не только в мичманских и прапорщицких, генералы тоже любят такие куртки. Звания тут совершенно ни при чем.

Яско тоже поднялся, выругал себя, сделал это запоздало.

— Пошли к начальству, — сказал генерал-майор, — на ковер.

— Что, ругать будут?

— Посмотрим. — Кашлянув, генерал крикнул: — Соловейчик!

На зов явился полковник, похожий на заведующего канцелярией, — в нарукавниках.

— Сними с себя эти манжеты и посиди минут двадцать за меня. Вдруг кто с жалобой явится? Проконтролируй!

— Есть!

Генерал-лейтенант был плотный, с объемной талией и полными красными щеками. Брови кустистые, взгляд, бьющий из-под них, будто из системы залпового огня, пробивал насквозь.

Молча указал пальцем на стул — садись, мол, прапорщик, в ногах правды нет. Яско сел. Генерал-майору разрешение не понадобилось, определился самостоятельно, — опустился в кресло.

— Рассказывай! — коротко потребовал у Яско генерал-лейтенант. — Только не растекайся мыслью по древу.

Яско коротко, без эмоциональных выражений, которых он насочинять мог сколько угодно, рассказал, как обстоят дела с воинскими частями, размещенными в Острогожске. Рассказывая, внимательно смотрел на генерал-лейтенанта. Лицо у того довольно быстро превратилось из красного в темно-багровое. Наконец он коротким движением руки остановил Яско, потряс головой, словно попал под холодный дождь!

— Не ожидал, не ожидал, — проговорил он натянутым голосом, — такая бесконтрольность! Возмутительно, то, что происходит у вас, прапорщик, — хоть министру докладывай!

— А почему бы и нет, товарищ генерал-лейтенант, — вставил свое мнение в сетования начальства генерал-майор.

Генерал-лейтенант косо глянул на него, поморщился — не любил, когда кто-то вклинивался в его рассуждения, но ничего не сказал — не стал распекать нижестоящего генерала перед рядовым прапорщиком. Не положено так поступать, да и неприлично. Придвинул к себе телефонный аппарат, украшенный двуглавым российским орлом.

— Разрешите к вам зайти по неотложному делу, товарищ министр? Есть быть через пятнадцать минут! — Генерал-лейтенант положил трубку на телефонный аппарат, шумно выдохнул. Поднялся, одернул ладный, явно индивидуального пошива мундир, украшенный несколькими рядами орденских планок, откашлялся, выбив из себя застойное, мешавшее дышать, проговорил хриплым неразогретым баском:

— Пошли наверх! — Покачал головой, как показалось Яско, удрученно. — Ох, и накостыляют же нам сейчас! Ну, как будто мы в этих безобразиях виноваты! Ладно — Бог не выдаст, свинья не съест!

Через десять минут они уже находились в просторной приемной министра обороны, а еще через пять минут — минута в минуту, тютелька в тютельку предстали перед самим министром — плечистым человеком, кашляющим так же хрипло и застойно, как генерал-лейтенант. На мундире министра поблескивала золотая звездочка Героя Советского Союза.

Министр с интересом глянул на Яско — видимо, люди в чине прапорщика редко бывали в этом кабинете, — бросил повелительно:

— Докладывайте!

Тут Яско понял, что министр, в общем-то, такой же простой человек, свой, который вряд ли до конца освоил эти огромные апартаменты; а ведь в них, чтобы от двери добраться до письменного стола, надо нанимать такси; по натуре своей этот человек с большими звездами на погонах был полевым командиром, привыкшим воевать, управлять войсками на оперативных просторах, двигать с места на место большие массы людей, принимать резкие решения, кричать на ветру, распекая какого-нибудь недотепу — в общем, заниматься живым полезным делом, но не киснуть в гигантских служебных хоромах.

Генерал-лейтенант тем временем доложил, сказал то, что надо, министр кивнул, перевел взгляд на Яско:

— У вас есть что добавить?

Яско отрицательно мотнул головой:

— Никак нет, все верно!

Министр досадливо поморщился, словно бы не допускал, что такое вообще может случиться, ткнул пальцем в кнопку серебристого кирпичика, стоявшего перед ним на зеленом бархате стола:

— Дайте-ка мне в/ч двенадцать сто шестнадцать! — В следующий миг поправился: — Впрочем, нет, в этой части командир отсутствует, а вот рядом есть действующая часть с действующим командиром. Соедините с ней.

Яско даже замер в восхищенном изумлении: не думал, что человек в маршальском звании может столь легко запоминать такие мелочи, как наличие двух воинских частей в небольшом Острогожске, и то, что в одной части командир есть, а во второй — йок: был, да сплыл.

Министр глянул на Яско, прапорщику даже показалось, что он сейчас подмигнет ему по-свойски — мужик-то простой, оказывается, знает, из каких частей состоит солдатская душа, но министр не подмигнул. Подмигивание — это обычное заигрывание, опускаться до него — негодное дело.

Тем временем телефонная трубка в руке министра вновь ожила, министр переключил аппарат на громкую связь, и послышался напряженный хрипловатый голос:

— У аппарата полковник… — фамилия полковника прозвучала неразборчиво.

— У меня на приеме находится старший прапорщик Яско. Он полгода с семьей живет без всякого обеспечения, существует на святом духе. Ни зарплаты, ни продпайка — ничего, словом. Разберитесь с этим, выдайте зарплату, все устройте, через месяц доложите. Ясно, полковник?

В телефонной трубке послышалось тихое, почти неразличимое:

— Так точно, товарищ министр обороны!

— Действуйте! — министр положил трубку на рычаг, посмотрел на Яско. — Ну, вот так-то, товарищ прапорщик!

А Яско не верил тому, что видит, что слышит — ну будто во сне все происходило, — покачал головой изумленно. В следующий миг благодарно щелкнул каблуками. А ведь это действительно была сказка, иначе все происходящее не назовёшь. Или сон сказочный. Сны ведь тоже сказочные бывают… Бывают? Так точно, бывают.

— Ну что ж, — министр встал из-за стола, протянул прапорщику руку. — Спасибо, что в Москву приехал, товарищ старший прапорщик. Не всякий на это решится. Может, машина нужна? Москву посмотреть, а? Сопровождающего дадим. Вместо экскурсовода. О Москве расскажет, покажет все… А?

Яско отрицательно покачал головой.

— Благодарствую, товарищ министр! Не надо!

— Тогда — довезите до вокзала, проследите, чтоб билет был оформлен и купе нормальное досталось.

Министр проводил Яско до дверей, еще раз пожал ему руку и проговорил возмущенно, с рычащими львиными нотками в голосе:

— Бар-рдак!

От мощного рычания этого внутри у прапорщика неожиданно все сломалось, даже дыхание перехватило, — глядишь, сейчас и на ногах покачнется, но он даже вида не подал, что может поскользнуться на паркетном полу, выпрямился, будто гусар перед государем.

Честно говоря, он не помнил, как сел в поезд, как, попивая чаек с печеньем, доехал до Острогожска, как сошел на старый, в щербинах времени перрон. Огляделся и виновато покачал головой: это что же, он свой родной город не узнает? Такое тоже может быть. В Москве у генералов, у министра обороны он держался на честном слове, на некотором внутреннем заводе, позволяющем творить чудеса, а сейчас что?

Сейчас завод сошел на нет, эмоции, будоражившие его, угасли, внутри у него ничего не осталось — ничего, кроме усталости, когда ни руками, ни ногами он даже пошевелить не может. Вот в таком состоянии находился Яско.

Едва он вошел в дом и сел на лавку, чтобы сбросить с себя башмаки и натянуть на ноги теплые матерчатые тапки, как в прихожей возникла Надежда Владимировна.

— Похоже, за тобой машина явилась.

— С чего ты взяла?

— У нашего дома остановилась. Жди продолжения событий.

Действительно, через минуту в дверь постучал молодцеватый, с сияющей улыбкой капитан.

— Вас ждет командир части… Лично! — сообщил он.

— Не могу, — Яско устало покачал головой.

— Почему?

— Да я уже в отпуске нахожусь. Мне в Министерстве обороны оформили… А что это значит? Это значит — никакой работы!

— Анатолий Геннадьевич, вы подведете нас. Как же министру докладываться? Если не доложимся — нас всех выгонят со службы. Всю часть, от командира до кладовщика. Не подведите нас, Анатолий Геннадьевич! Пожалуйста!

Пришлось обрыдшие потертые берцы, которые он только что стянул с ног, надевать снова. Потопал подошвами по полу и, не сдержавшись, фыркнул сердито:

— Пожалуйста, пожалуйста, — покачал головой. — Вот жизнь пошла — ни дна, ни покрышки!

Несмотря на внутреннее раздражение и усталость, Яско забрался в уазик, следом за ним в машину бодро прыгнул порученец (чин капитана для порученца великоват, между прочим), поехали в штаб полка, отказавшего ему в помощи. А там оказалось, что весь личный состав выведен наружу на плац, солдаты стоят навытяжку в строю, дышать боятся.

И командир полка тут же, в парадной форме, весь в блеске медалей — на солнце медали светились, будто золотые, это была надежная кольчуга. Яско откозырял командиру, тот откозырял ответно, проговорил коротко, с элементами некого подобострастия, что было заметно по некой отдышке, словно полковник штурмовал какую-то крутую гору:

— Пойдемте со мной, Анатолий Геннадьевич!

Яско обреченно приподнял плечи, словно бы показывал солдатам, стоящим в строю: с полковником не поспоришь, опасно. Командир части привел его прямо в кассу, показал рукой на приветливо распахнутое окошко:

— Прошу, Анатолий Геннадьевич!

В окошко было видно, что перед кассиром лежат несколько плотных стопок денег, перетянутых банковскими резинками. Это была зарплата за восемь месяцев, премия за успешное выполнение заданий командования и столько же за успешное освоение новой техники, хотя в кадрированном автомобильном батальоне никакой новой техники, кроме старых «Уралов» и двух десятков «шишиг» — шустрых грузовиков ГАЗ-66, не было, еще какая-то премия, о существовании которой прапорщик Яско не знал, и даже не предполагал, что она существует. От кого конкретно премия, за какие заслуги либо перевыполнение неведомого производственного плана, непонятно. Но раз дают, значит, надо брать. Есть же такая старинная пословица: «Дают — бери, бьют — беги». Есть? Значит, надо ей следовать.

В общем, денег было много, а толку от них мало: бумага вся эта, захватанная пальцами, каждый день теряла свой вес и цену. Даже не каждый день, а каждый час. На глазах превращалась в бумажное ничто, если не сказать об этом резче.

Пару раз в автомобильную часть приезжала проверка из Москвы — полковники с большими амбарными книгами, осматривали законсервированный парк машин, считали носы у автомобилей, на радиаторах делали пометки, прапорщику привозили зарплату, пожимали руку и уезжали обратно.

Вроде бы все наладилось, пришло в порядок, но только с какой стороны на это смотреть. В армии новая мода пошла и очень быстро укоренилась — со всеми, кто приходил в часть добровольно (кроме тех, кто приезжал по призыву), заключать контракты. На год — на больший срок не положено. Зато если кто-то не приживется и станет неугоден начальству, того можно будет легко проводить за ворота.

Подоспела пора подписывать контракт и Яско. И понял Анатолий Геннадьевич — контракт с ним не продлят, очень уж перепугала всех его поездка в Москву. К самому министру обороны, то, как лихо он все провернул, у командира части до сих пор зубы стучат испуганно, будто мотор какой невиданный установлен в челюстях, до сих пор прийти в себя не может, лучше бы он, когда Яско появился в вверенном ему расположении с вопросом о выплате денег, выдал бы ему деньги, собственное жалованье отдал бы, а не советовал прокатиться в Москву… Вот прапорщик и прокатился. В свою пользу — зарплату ему теперь прямиком из Министерства обороны привозят. В отдельном пакете.

В общем, контракт со старшим прапорщиком Яско подписывать отказались наотрез, а прапорщик настаивать особо не стал: не хотите — не надо, и подал рапорт на «дембель». Нечего ему здесь делать, раз этого не хочет господин полковник — командир части.

Так военный человек, до мозга костей военный, знающий и морскую службу и сухопутную, разом очутился на гражданке, в среде, все познания о которой он давным-давно растерял, — все перекрыли солдатско-матросские будни, так что настроение у Яско было прибитое, «ниже плинтуса», — следуя выражениям острогожских юмористов… Хотя ниже плинтуса еще много чего может быть.

Зато Надежда Владимировна была довольна: наконец-то у нее муж будет как муж — дома будет находиться, а не в море… Но Яско об этом не думал, он думал о будущем — еще ведь и сына надо было поднимать, провожать в большое плавание по жизни, и о работе своей подумать: на пенсию ведь сейчас никто не отпустит…

Вернее, отпустят, да не оформят.

Предприятий в Острогожске, где можно устроиться на работу и хоть какие-то деньги принести домой, — одного пальца хватит, чтобы сосчитать все, а очередь из желающих поступить туда на работу — не меньше километра. Это был олифоварочный завод. Хотя раньше в Острогожске, городе в общем то небольшом, с населением в сорок тысяч человек, предприятий было столько, что на доходы от них можно было содержать целую область: кроме неведомо как уцелевшего олифоварочного предприятия работали колхозы, кирпичный завод, молочный комбинат, агрегатный завод, маслобойный, консервный, хлебопекарный, по изготовлению кож, винный, выпускавший дивный напиток под названием «Смуглянка», и другие заводы — всего около сорока. А сейчас — лишь олифоварочный, да еще жена московского мэра Лужкова открыла вредное производство рядом с древними скифскими курганами — теперь там пекут солод, а нечистоты сливают в Тихую Сосну, травят ее, добивают, — скоро совсем добьют. Не будет тогда реки.

Так, либо олифоварочный, либо вредное производство… На вредное идти не хотелось — чего травить родную землю? Постучался в ворота олифоварочного завода. Бывшего мичмана на завод взяли — требовался охранник, и, конечно же, лучше было принять на работу человека военного, смыслящего, чем отличается горелый ствол ружья от негорелого, а приклад от затвора либо прицельной планки винтовки или хотя бы охотничьей пищали.

Перерыва между службой в воинской части 12116 и работой на олифоварочном заводе почти не было, Яско тут же вышел на работу. А если бы не вышел, то Надежда Владимировна начала бы его пилить так, что красные брызги полетели бы в разные стороны. Либо того больше — пришлось бы от нее удирать на свою вторую родину, в Североморск, или еще дальше, в поселок Гранитный, до которого не всякий человек может доскрестись. Даже жена такого заслуженного моремана, как Анатолий Яско.

Появившись на олифоварочном заводе в качестве необычном для себя — охранника, а точнее — сторожа, слово было это мягче, ближе, роднее деревянного всплеска, который во рту не может удержаться, — «охранник», Яско некоторое время стоял посреди двора и, морщась, будто на зуб ему попала долька дикого лимона, способного ошпарить рот, осматривался — очень уж территория была захламлена. Если обходить двор в темноте, то за один только обход, рядовой, каких в ночи должно быть не менее трех, раз пятнадцать можно было сломать себе обе ноги.

А если пятнадцать помножить на три, сколько будет?

То-то и оно.

Бардак во дворе царил великий, похоже, что тут со времен великой капиталистической революции 1991 года ни разу не убирались, наваливали грязь на мусор, сверху на мусор следующую грязь — и так до тех пор, пока мусорная гора не сравняется с заводской трубой или вообще не примет очертания Главного Кавказского хребта.

Из цеха выбегали полуголые работяги — в майках, в передниках, в цеху было жарко, — поспешно совали в губы сигареты, щелкали зажигалками. Дымили как хотели. Дыма во дворе было не меньше, чем на выходе из центральной заводской трубы, — скорее, больше: птицы, например, опасались пролетать над территорией олифоварочного завода, можно было серьезный «кердык» заработать. Никакой ветеринар или птичий лекарь не сумеет помочь.

«Но это же опасно — курить здесь, во дворе, — мелькнуло у Яско в мыслях встревоженное, — полно горючих материалов, полыхнуть может так, что никакие пожарники не справятся, даже если они съедутся со всей Воронежской области».

Что верно, то верно.

«Куда же начальство смотрит? — продолжало вертеться в голове. Сам Яско не курил и к курильщикам относился отрицательно, — в школьную пору попробовал затянуться папиросой и чуть не задохнулся от горечи, заполнившей все горло. — Дым — это ладно, пустяк, ерунда, внешнее проявление внутренней тяги к табаку, а вот если искра от зажигалки или какой-нибудь излишне горючей сигареты нырнет в ведро с бензином или со свежей олифой, тогда беды не избежать. На таком производстве должен собственный пожарный инспектор работать — только так завод можно спасти от огня».

О своих наблюдениях он рассказал директору. Тот в ответ заливисто рассмеялся.

— Мы хрен знает сколько лет работаем — и ничего, ни один человек себе задницу еще не поджарил. Не вбивай в голову: занимайся вопросами охраны!

Яско расстроенно покачал головой: когда-нибудь жареный петух клюнет этого руководителя в пятую точку. Спохватится он, закурлыкает по-журавлиному, да поздно будет. Почему, спрашивается, по-журавлиному? Да потому что, когда журавли улетают на юг, на зимовку, покидают родные края, курлычат очень уж жалобно. Плакать хочется, когда их слышишь.

«Ладно, — решил про себя Яско, — пусть будет так, но порядок я все-таки наведу». Нацепил себе на руку повязку — сделал это по своей инициативе, чтобы солиднее выглядеть, и начал гонять курильщиков, — строгим стал, на глаза ему было лучше не попадаться.

Долго ли, коротко ли это продолжалось, но рабочие, чтобы не ввязываться в ругань, стали покуривать в цехах. Это Яско засек, потер себе шею ладонью и решил снова идти к директору — без его вмешательства с делом этим скорбным простому охраннику не справиться.

Только идти надо не просто с жалобой, что курильщики жизнью рискуют, чиркая зажигалками в цехах и в заводском дворе, а с каким-то конкретным предложением.

Конкретное предложение находилось на поверхности: надо на территории завода определить места для курения и поставить там урны. Ну и пару скамеек, чтобы люди посидеть на них могли. Дальше все пойдет по накатанной дороге — люди очень быстро привыкнут к этим местам. Да и поджариваться во внезапном пожаре тоже никому не хочется. В цеху ведь пожар может разогреться гораздо быстрее, чем на улице.

Обмозговав свое предложение со всех сторон, — получилось, как вкусная донская рыбка, обвяленная мукой, присыпанная солью и перчиком, плюс еще душистыми травами, которые в последнее время стали появляться в магазинах (продают в ярких броских пакетиках), Яско оглядел себя в зеркало и пошел к директору.

Тот находился в состоянии, скажем так, благодушном, увидев на пороге кабинета Яско, ткнул пальцем в стул, придвинутый к журнальному столику: садись, мол. Яско медлить не стал, прошел к столику и сел на мягкий, совсем не кабинетный стул, явно добытый в результате какого-то нестандартного многоходового коммерческого обмена. Директор вопросительно поднял скобки бровей:

— Ну-с?

Яско не замедлил выложить перед ним лощеную бумагу — специально нашел такой роскошный лист «верже», — где начертил схему возможных курилок. Во всех цеховых помещениях завода без исключения. Директор взял лист, повертел перед глазами, словно бы любовался произведением искусства. Одобрительно наклонил голову.

— Ну что ж, похвально, похвально. Толковая штука. Только, дорогой господин Анатолий, денег у меня на это нет ни копеечки. Россия перешла на безденежную систему взаиморасчетов — рассчитываемся товарами. Я отдаю олифу, взамен получаю стулья, стулья я могу поменять на несколько телевизоров, телевизоры на стиральный порошок, порошок на радиаторы для заводских грузовиков и новые шины, шины на телефонный кабель и так далее… Понял, до чего мы дошли? Какая высокая арифметика нужна ныне, чтобы выжить? — Директор не выдержал, даже приподнялся на стуле. Возбудился, в общем. Или какие-нибудь новые хозяйственные мысли пришли ему в голову…

— Понял, — грустно кивнул в ответ Яско, — все понял.

— В общем, напрягись и организуй рождение курилок своими силами. Денег нет не только на установку, но даже на материалы, — директор развел руки в стороны, и под это гимнастическое упражнение Яско покинул кабинет.

«Директор думает, что я сдамся, отступлюсь от своего проекта, а я — фиг! — Яско упрямо потряс головой. — Я работяг соберу, объясню ситуацию, и они все поймут как надо!»

Он вышел во двор, обсдедовал территорию вокруг заводских построек. Мусорных куч, в которые сбрасывали разные железки и деревяшки — уголки, профили, рейки, обрезки труб, стояков, прутьев и так далее, было много, даже очень много. Можно было не только десяток мест для курения обиходить, но и построить пару собственных паровозов. Чтобы по городу кататься, ежели поставить паровозы на резиновый ход.

А если собственный ход вернуть, железный, то и в Москву можно будет по рельсам ездить. В общем, перспектива насчет материалов есть. Деревяшек тоже было много натыкано в мусорные кучи. Словом, Яско взялся за работу. Ему, собственно, и помощники не были нужны, он сам умел все делать, без помощников и посредников.

Напарник его по охранной вахте Федор только головой качал да удивлялся, простуженно шмыгая носом:

— И чего тебе, Толян, так неймется? Тебе что, за эти курительные урны зарплату добавят? Да хрен в нос! Скорее убавят. Лежал бы себе в караульной будке, похрапывал, время от времени поднимал голову, чтобы проверить, не стырили ль со двора главную кучу мусора, затем переворачивался бы на другой бок и снова засыпал… А ты чего устроил?

Яско действительно приличные урны для курильщиков нашел — на заброшенной фабрике, где раньше то ли макароны выпускали, то ли ботиночные шнурки, сейчас уже ни макароны не производят, ни шнурки, а облупленным стенам пора присвоить имя Бориса Николаевича Ельцина, который имел самое прямое отношение к хозяйственному развалу Росси, в том числе и этого предприятия. Урны все равно никому не были нужны, и Яско реквизировал их в пользу олифоварочного завода.

Скамейки сколотил. Хотя и не такие изящные, как магазинные, но прочные и, надо полагать, способные долго служить. Прав был Яско: рабочие приняли правила игры, стали курить там, где им было указано. Он хлопнул ладонью о ладонь и ткнул своего напарника рукой в плечо.

— Ну вот, а ты сомневался!

— Да не сомневался я нисколько. Просто считал и считаю, что нам неплохо бы за проявление инициативы повысить зарплату.

Директор похвалил предприимчивого начальника охраны.

— Могу премию выписать: два литра олифы.

— Не надо, — твердым голосом ответил Яско.

— А что? На рынке можно обменять на два десятка яиц.

— Не надо!

— Ну, как знаешь!

Любую работу, какую бы ему ни поручали, Яско привык выполнять честно, чтобы потом стыдно не было, любую, чего бы его ни заставляли делать — чистить картошку или варить суп… Или в детском саду учить пацанят, как правильно надо сморкаться в платок, либо ходить на горшок. Так и здесь.

В конторе он не раз слышал, что планировали получить, скажем, одно количество ценной олифы, а в конечном итоге на складе готовой продукции получали совсем другое. Естественно, меньше, со знаком минус. И это вопреки всем технологическим и прочим нормам. Это что же выходит — олифа в процессе работы испаряется? Или высыхает? Хорошо еще, что не гниет.

Вздыхая и соображая кое-что про себя, Яско исследовал весь периметр заводской ограды, засек несколько дырок, а в одном месте нашел даже замаскированный лаз, в который легко мог протиснуться мотоцикл с груженой люлькой. Это Яско не понравилось. Вот она где, экономическая убыль или прибыль со знаком минус. Он достал из пиджака лист бумаги, усеченный наполовину карандаш (был длинный, стал короткий, зато в кармане пиджака удобно носить), нарисовал небольшую схему и пометил этот лаз жирным крестиком. За этим занятием его застал напарник, по какой-то своей надобности приехавший на завод, — смена-то была не его. Покачал головой и вновь начал удрученно ныть:

— Ох, Толян, Толян! Никак ты не уймешься.

— При чем тут «уймешься» или «не уймешься»? Нам, Федя, за что деньги платят? Зарплатой называется. И отрабатывать ее надо честно.

Напарник невольно вздохнул.

— Малахольный ты, Толян.

— Может быть. Зато честный. Я привык быть честным.

Тем же вечером, — поздним, когда темнота, переходящая в ночь, размывает все предметы и делает пространство слепым, ничего в нем не разобрать, Яско остановил около лаза двух несунов. Поинтересовался:

— Чего надыбали?

Те опешили, будто слово «надыбали» никогда не слышали.

Один из них с трудом приподнял десятилитровую бутыль, в которой плескалась олифа. И было тут её не десять литров, а все одиннадцать — олифа даже сочилась сквозь пробку.

— Да вот, детишкам на молочишко.

— Хм. Детишкам, значит? — Яско огорченно втянул в себя воздух, покачал головой. — Наш завод уже два года не выполняет план.

— А мне-то чего? — Несун, рыжий, тощий, с волосами, залезающими в уши, приподнял одно плечо. — Это не наша забота. Подчеревок на этот счет у меня не должен чесаться, у других пусть чешется.

— Ну, насчет того, чтобы он у тебя зачесался, сообразиловки особой не надо, зачешется так, что в туалет будешь бегать без перерывов.

— Ну да! — несун только подивился тому, что ему сообщил Яско. Напарник его стоял рядом молча, даже попыток убегать не делал. Видать, совесть еще не совсем растерял, кое-что осталось.

— А теперь берем бутыли и пошли со мной, — приказал Яско.

— Куда? — несказанно удивился первый несун. Он так ничего и не понял.

— Туда, где вы эти бутыли взяли.

— А ты шутить так неосторожно не боишься?

— Зато ты остроумно шутишь. — Яско быстро и ловко перехватил свободную руку несуна и загнул ее за спину, несун даже запищал от боли. Очень остроумно. — Вперед! — Он подтолкнул говорливого расхитителя социалистической — нет, теперь уже капиталистической — собственности, задавая ему точное направление. — На склад готовой продукции, только туда. И никаких отклонений ни вправо, ни влево.

Несун сипел, плевался, носом тыкался в бутыль, давился собственным матом, но посуду из рук не выпускал. Яско привел попавшихся добытчиков на склад, велел поставить бутылки в небольшой тамбурок, примыкающий к дверям, вытереть сопли, отряхнуть руки и топать домой. Предупредил строго:

Конец ознакомительного фрагмента.