Путь кочевника

Валерий Поволяев (2024)

Когда жители донбасских городов и поселков, защищая себя, взялись за оружие, к ним тут же поспешили на помощь люди, проживающие в России. Это было братство, даже на дух не принимающее ни фашизм современного толка, ни нацизм, ни ложь, замешанную на американской «правде», ни глобализм, откровенно смахивающий на сатанизм. Это были настоящие люди. Среди тех, кто прибыл на помощь донбассцам, был мичман Северного флота Анатолий Яско. Он воевал на донбасской земле с четырнадцатого года, много и умело, позже одним из первых встал в ряды тех, кто оказался среди участников СВО — Специальной Военной Операции, — освобождающих Донбасс. О нем эта книга.

9

После Англии была Франция — переход начался буквально через сутки после разговора с особистом. День тот выдался хмурым, с косым холодным дождем, с грохотом, сваливавшимся с небольшой, почти птичьей высоты — облака, ползущие вверху, были тяжелые, переполненные водой, до них, кажется, можно было дотянуться рукой, но струи дождя были жесткими, железными, причиняли боль, будто приносились с большой высоты, падали с боевым грохотом.

Впрочем, русскому эсминцу к непогоде не привыкать; здешние мореходы в своих синих шапочках с пышными помпонами даже представить себе не могли, какие штормы бывают на севере, какой лютой силой обладают; ударом волны гребной винт обрубить, конечно, не смогут, но что-нибудь подобное совершают буквально в каждом походе. Эта штука — обязательная.

И все равно североморцы этого не боятся, вгрызаются в любой шторм, смело идут в слепое пространство, разваливают его на части… По северу по трудным тамошним морям — Карскому, Восточно-Сибирскому, Чукотскому, морю Лаптевых — проложен длинный маршрут, очень тяжелый, по которому вообще лучше не ходить, как считают многие, но Яско к этим людям относился со снисхождением: слабые они… Несмотря на непогоду, на рваные дожди и черные тучи, ползущие так низко, что до них почти можно доплюнуть, ходить по северным морям можно и нужно, а если сравнить с морями здешними, то делать это легко и приятно.

Яско сравнивал Баренцево море, скажем, с Норвежским или с Северным, — это же небо и земля, совершенно разные материи… И хотя шторм лупил эсминец в борт так, что громоздкий боевой корабль стонал и кренился мачтами к волнам очень низко, словно бы намеревался поразить их, путешествие во Францию было приятным.

Когда входили в гавань французского порта, разглядывая возникшие на берегу старые приземистые здания, помнившие, наверное, Наполеона, лохматые тучи, тряся тяжелыми животами, не только разбежались, но и освободили очень приличное пространство, в небе всплыло желтое, свежее, похожее на головку только что созревшего сыра солнце.

На берегу эсминец встретили не только французские власти, но и русские люди в казачьей форме, со старым знаменем, на котором был вышит Георгий Победоносец. Это были белые эмигранты, когда-то ушедшие с Врангелем из Крыма на Запад. Наверняка среди них был разный народ: и те, которые истово любят Россию и готовы за нее сложить голову, как и другие, — те, что могут продать ее за пару сотен франков. В горячке встречи определить было трудно, кто есть кто. Для этого нужно было и коньяку выпить, и какой-нибудь шашлычок сжевать, и трубку общую, пущенную по кругу, выкурить, — словом, требовалось время. Вечером моряки эсминца сели за обеденный стол, где находились и представители властей, прибывшие из Парижа, и французские военные, и портовое начальство, которое отвело советскому кораблю лучшее место на стоянке, и десятка полтора очень шустрых газетчиков, и полновесная казачья делегация. Командир эсминца вместе с особистом оглядели свою команду, переглянулись, после чего капитан второго ранга сказал:

— Значит, так, господа-товарищи, пить можно что хотите, один только уговор, общий для всех — не пьянеть, держаться на ногах. Если кто-то не сможет выполнить этого условия, то… — он развел руки в стороны, — лучше вернуться на корабль, вы знаете, что с такими мареманами может быть.

Это моряки знали.

Казачья прослойка была большая, пришли не только длиннобородые беловолосые деды, которые покидали Россию, будучи безусыми юнцами, пришли их дети, внуки, принесли с собою не только два или три полковых знамени, а и войсковые штандарты… Обстановка была торжественная, шумная, довольно дружелюбная, хотя экипаж эсминца получил от особиста наказ: лишнего не болтать, держать себя в руках, от провокаций, если таковые будут намечаться, уходить по мере сил… А там видно будет.

Официальная часть началась, как и положено, с обязательных, довольно скучных слов. В воздухе словно бы что-то натянулось, это ощущали все, кто сидел за столом. Мужчины речей почти не слушали, были заняты более приятным делом — изучали этикетки бутылок, прикидывали, каким же зельем им сегодня следует злоупотребить.

Напротив старшего мичмана Яско сидел матерый казак, старый и очень сильный, с мощными руками, не растерявший своей стати в преклонном возрасте, лет ему было, наверное, около ста. Старый казак этот ничего не ел, ничего не пил, очень мало разговаривал… Передвигался он с трудом — свое брал возраст. При этом казака опекали очень, все время при нем кто-то находился, задавал вопросы, протягивал платок, предлагал воды — видно было, что среди своих он пользуется авторитетом. Грудь его украшал бант из четырех георгиевских крестов — воин был опытный. У Яско в Гражданскую войну с белыми рубился родной дядька, на руке лишился пальцев — отсекли саблей, — вполне возможно, что с этим георгиевским кавалером он сталкивался… Все могло быть.

Беседа, которую вели перед микрофоном, шла ни шатко ни валко, народ брякал вилками, звенел стаканами, тихо разговаривал, выступающих, как и бывает в таких случаях, мало кто слушал.

«Надо бы эту остывающую гречневую кашу чем-нибудь оживить», — подумал мичман, выпил две стопки подряд, вкуса слабенького французского зелья не почувствовал, взял бокал, наполнил его и, поднявшись, ножом постучал по его звонкому боку.

— Дорогие земляки, прошу минуту внимания, — громко проговорил он, скользнул взглядом по президиуму этого скучного заседания, наткнулся на колючие глаза командира эсминца. Тот поскучнел — похоже, ожидал, что сейчас Яско выкинет какой-нибудь очередной фортель. Он еще от английских фортелей не отошел, а тут ему Яско решил новый подарок преподнести — французский. Всякие незапланированные выступления не входили в протокол сегодняшнего вечера, народ должен был всласть поесть, всласть попить и разойтись без всяких словесных объяснений. Но, видать, не получится. Именно это было написано на лице капитана второго ранга. — Дорогие казаки, я — с Дона… Вырос там, — сказал Яско. — Сам казак и очень уважаю и чту память наших земляков, воинов — казаков. Это сыны моего родного Отечества, внесшие большой вклад в то, чтобы Родина наша процветала… предлагаю выпить за Россию!

Возникла гулкая, какая-то особая тишина, в которой было слышно, как за окном громко колготятся, деля что-то съедобное, здешние горластые воробьи. Пауза затянулась, — видимо, казаки не ожидали такого патриотического наплыва и теперь обдумывали его, кряхтели, чесали себе затылки… А чего, собственно, обдумывать? За Россию пить надо, а не обдумывать. Причем пить стоя. Что присутствующие и сделали. Неожиданно зашевелился и старый казак с полным Георгиевским бантом на груди, повел плечами и поднялся с места.

К нему кинулись родственники, чтобы помочь, поддержать, подстраховать, но он решительно отодвинул их коротким движением дрожащей руки и направился к мичману. Подойдя, взял со стола бутылку, протянул ее своему родственнику, — лет на пятьдесят моложе деда.

— Налей!

Родственник налил, — всего чуть налил, не больше толщины дамского мизинца.

— Мало, — сказал дед молодому казаку. — Лей еще!

Тот налил еще. Опять — чуть всего. Спросил, приподняв одну бровь:

— Хватит?

— Нет, не хватит. Лей полный!

Молодой казак вздохнул и налил георгиевскому кавалеру половину стакана, больше не смог — затряслись пальцы.

— Я сказал — полный!

Родственник еще раз вздохнул и налил полный. Глаза у него округлились испуганно — выдержит ли дед такую норму? Это — норма для молодого человека, казака в соку, но никак не для ровесника Куликовской битвы.

— Как тебя зовут, сынок? — спросил дед у Яско.

— Анатолий.

— Откуда конкретно будешь-то, с какого Дона?

— Из Острогожска.

— О-о-о, знаю, знаю… Я там бывал, мы отступали через Острогожск. Поработали там немного шашками.

Тут к деду вновь придвинулись родственники, хотели помешать, предупредить — дед, пить в твоем возрасте, мол, опасно… На этот раз хватило только одного взгляда деда — сурового, жесткого и одновременно притуманенного слезами. Родственники отодвинулись от него. Яско все понял и тоже наполнил водкой свой бокал. Также до краев.

Выпили оба. Одновременно. В бокалах даже капли не осталось: ведь пили все-таки за Россию. Старик потянулся к мичману, обнял его и заплакал. Яско показалось, что заплакал не только старый казак, много десятков лет не видевший своей родины, но и многие из тех, кто сидел за столом. Во всяком случае, у многих заблестели глаза. И вообще, мало кто ожидал, что древний старик найдет в себе силы, чтобы подойти к русскому моряку и выпить целый бокал водки. Это же по объему не меньше двухсотграммового стакана. А он силы эти в себе нашел, вот ведь как. И выпил. Обстановка за столом, бывшая до этого напряженной, внатяг, разрядилась, разговор потеплел, перешел на дружественные рельсы, обе стороны начали с симпатией относиться друг к другу.

В команде эсминца имелись и свои баянисты, и гитаристы, и балалаечники, — полный инструментальный ансамбль, словом, — и вот уже зазвучала народная казачья песня. Поначалу неслаженно, с перебоями, баян даже малость охрип, наверное, от неожиданности — слишком уж высокие международные контакты обозначились, — но потом все выправилось. И хрип исчез, и голоса зазвучали звонко — песня полилась так, как должна литься — хватая за душу и рождая в висках благодарное тепло. Все-таки русские люди встретились… Русские, а не бурминдусы какие-нибудь.

Неважно, что по разные стороны баррикад они находились и пережили долгие годы размежевания, — важно, что они сейчас понимают друг друга и теперь сделают все, чтобы не разлучаться… Возникшее тепло они теперь будут хранить. Чем дольше — тем лучше. Если можно — хранить вообще до бесконечности. Старик тем временем, кряхтя, примостился задом на стул, находящийся рядом с Яско, — его специально освободили, — и начал подпевать. Глаза у старого казака были влажными: практически это была его первая встреча с русскими людьми за семьдесят лет. Ведь покинул он Россию, когда был еще совсем молодым.

Прошло немного времени, минут десять примерно, и старый казак поплыл: внешне это было сильно заметно — голова, будто бы подрубленная, упала на грудь. Но казак этот, полный Георгиевский кавалер, что по современным меркам и заслугам равно, наверное, званию Героя Советского Союза или Героя России, сделал свое дело. Как и Яско со своей стороны… Еще немного времени прошло, и родственники подступили к своему старейшине.

— Деда! Деда! — А «деда» в ответ лишь что-то бормотал да головой потряхивал — похоже, что окончательно погрузился в свое прошлое.

Казачьи песни продолжали звучать в зале. И хотя георгиевского кавалера уже увели домой и, вполне возможно, уложили спать, и он уснул, — возраст есть возраст, от него еще никто не спасся, не ускользнул, настигает он всех, — протяжные, грустные песни, наполненные тоской по Родине, звучали еще не менее полутора часов.

Родина есть Родина, она сидит в каждом из нас, где бы мы ни находились.