Ленинградцы

Владарг Дельсат (2024)

Что хуже: война или мир, в котором люди ненавидят друг друга? Врачу Григорию Нефёдову предстоит ответить на этот вопрос. Ему предстоит пережить гибель семьи, голод и холод Блокады, прежде чем гитлеровский снаряд прервет его путь. Самоотверженность ленинградского педиатра Григория не остается незамеченной, ведь за него просят дети — и он получает шанс на новую жизнь. А также возможность оказаться в сказке, где нет ненависти, голода и смерти. Правда, для начала Григорию предстоит не только выжить в мрачном будущем, но и защитить маленькую дочь Алёну. Противостояние нелюдям на пути в сказку. Хватит ли у доктора Нефёдова сил? Шестая книга серии «Хроники Тридевятого»

Санкт-Петербург: Военно-медицинская

Нам дают хлеб. Он серый, непривычный, но всё равно я беру себя в руки и сначала кормлю Алёнку. Маленькими, микроскопическими кусочками кормлю её, хотя нам бы сейчас не хлеба, а бульончика прозрачного, но пока есть хотя бы хлеб, я даю кусочек за кусочком своей доченьке. В дверях застыла упитанная, как все здесь, медицинская сестра, на которую я только оглядываюсь.

Наши кровати стоят рядом, потому что в одну не положено по инструкции, но Алёнка просто не может без папы. Как-то это понимают коллеги, хотя чего здесь не понять-то… Моя маленькая послушно ест, привычно беря из моих рук хлеб. Я знаю — много нельзя, поэтому просто прячу под подушку остаток, взяв себе совсем немного. Доченька сосёт оторванный кусочек корочки, а я, жёстко взяв себя в руки, питаюсь, и кажется мне, что даже время застывает в эти минуты. Медсестра у дверей только всхлипывает.

— Что у нас тут? — интересуется мужской голос от дверей. — Нефёдова позовите, — спустя некоторое время просит он.

Я не вижу вошедшего — мои глаза закрыты, я продлеваю удовольствие от поедания совсем маленького кусочка хлеба. Я не вижу, что делают коллеги, но чувствую судорожно схватившую меня за руку доченьку. Я каким-то образом чувствую, что мы в безопасности, хоть и привычно чутко прислушиваюсь к метроному, но его просто нет.

— Детям дайте лёгкий суп, — командует странно знакомый голос. — Кормить часто, но понемногу. Сестра! Записывайте! Диета ограниченная, легко усваиваемая, механически и химически щадящая, главным образом жидкая и полужидкая, кормить шесть и более раз в день, понемногу¹. Это понятно?

— Да, Григорий Александрович, — соглашается с ним женский голос. — А по составу?

— Пока мы не знаем, как они переносят жиры, нельзя ими перегружать организм, — сообщает коллега каким-то очень знакомым голосом. — Поэтому на килограмм массы пациента белков грамм-полтора, жиров не более полутора граммов, углеводов десять граммов. И много-много витаминов. Ну и следить за сердцем, отёками, диурезом… Ежедневно вести дневник! Надеюсь, милиция расскажет нам, как это стало возможно…

— Да, доктор, — сообщает медсестра, явно записав абсолютно правильные назначения, а я открываю глаза. — Вы очень похожи, — добавляет она.

Передо мной стоит врач, удивительно похожий на Сашку, брата моего погибшего. Он подходит ближе, берёт стул и усаживается рядом с кроватью. Наверное, нужно осмотреть пациента, но он не шевелится, давая мне закончить процесс питания. Я не могу понять, какие эмоции коллега вкладывает в свой взгляд.

— Папочка, а это доктор? — интересуется безо всяких эмоций доченька, но я слышу в её голосе интерес.

— Да, Алёнка, это доктор, — отвечаю я ей. — Он нам будет помогать вылечиться и снова бегать и прыгать, ведь у тебя опять есть ножки.

— Это, конечно, невозможно, — вздыхает он. — Меня утащат к психиатру, если я даже выскажу эту идею, но ты очень похож на папины детские фотографии, Гриша Нефёдов.

— Ты понял, — киваю я.

— Это должно быть сказкой, — качает он головой. — Ты был же взрослым, но вдруг появляешься полвека спустя, мальчишкой, несмотря даже на то, что твоя Алёнка с тобой.

— Нужно проверить, как у неё с ногами, — комментирую я. — Что-то я сомневаюсь в наличии высшего медицинского образования у Смерти, несмотря даже на статус.

— Да… сказка… — хмыкает коллега, судя по всему, мой племянник.

— Но подожди, — останавливаю я его. — На Сашку же похоронка пришла?

Хотя я знаю, как это случилось — просто ошибка, бывало и такое. А брат, получается, выжил, назвал сына Гришей, обо мне узнавал. Хорошо, что он выжил. А тёзка мой начинает рассказывать мне, как жил мой брат, как живут они сейчас. Я иногда прерываю его, уточняя, но мне понятно — это мой племянник, Сашкин сын. Возможно, это и есть то самое везение, о котором говорила Смерть, кто знает.

— Я всё о тебе знаю, всё, что удалось выяснить, — говорит мне мой племянник. — Ты пока отдыхай, я схожу по делам.

— Распорядись, чтобы с Алёнкой не разлучали, — прошу я его. — Ну и предупреди об эмоциях.

— Мы не звери, — вздыхает он. — Лежи, отдыхай, я прикажу, чтобы тебе историю медицины принесли.

После чего Гришка уходит, а я лежу, успокаивая Алёнку, и думаю. Получается, здесь прошло полвека. За это время должно было прийти всеобщее счастье, раз мы победили, а раз говорим по-русски, то точно победили. Как так вышло, что люди вокруг озверели, и почему флаги царские? Мне это ещё предстоит узнать, но сейчас хорошо, что эмоций нет, потому что задумываться о том, смогу ли я жить в таком мире, мне совсем не хочется.

— Попробуй поспать, — советую я доченьке. Она кивает, закрывая глаза, я же привычно осматриваюсь, пытаясь угадать предназначение тех приборов, которых не знаю.

Долго поспать Алёнке, впрочем, не дают — приносят суп. Жидкий, прозрачный, содержащий всё то, что необходимо. Я киваю, садясь на кровати, а медсестра, на этот раз очень пожилая, ставит поднос на столик. Она внимательно смотрит на нас обоих, чему-то едва заметно очень по-доброму улыбаясь.

— Ну что же, деточки, сейчас поснедаем, — очень знакомо произносит она. — Сами-то сможете ли?

— Я Алёнку покормлю, — привычно сообщаю я. — Вам она может не поверить.

— Ты её… — она делает паузу, но смотрит не на меня, а дочка моя подтягивается на руках, чтобы кормить её было удобнее.

— Папа, я готова, — так же обыденно сообщает она мне, начисто игнорируя другой персонал.

— Папа, значит… — вздыхает медсестра. — Действительно, может и не поверить. Ну, корми тогда.

Она будто отлично понимает, что происходит, при этом не пытается ни прикрикнуть, ни забрать ложку. А я, привычно контролируя и уговаривая, кормлю доченьку, также привычно рассказывая ей сказку о том, какая жизнь пойдёт после войны. Как будет у нас много хлеба с маслом, а специально для Алёнки — целый бидон тёплого молока. Я говорю об этом и вижу, как молча плачет очень пожилая медицинская сестра, хотя ничего особенного я не рассказываю.

— Жалко, что мы до Победы не дожили, — тихо говорит мне Алёнка. — Но ведь главное, что она была, правильно?

Женщина резко поднимается и уходит, как будто что-то вспомнив, а я понимаю: нам можно рассказывать что угодно, но мы всё равно остаёмся там — на улицах Ленинграда, и это, наверное, не изменить. Но тут вдруг совершенно неожиданно я слышу голос Ольги Берггольц, нашей поэтессы. Он вовсе не усталый, не злой; она сейчас ликует и радуется, и, прислушавшись, я понимаю, чему она так рада: «…разорвано проклятое кольцо…»

* * *

— Ну, здравствуй, брат, — слышу я наутро, сразу после завтрака.

Оторвав взгляд от «Истории медицины», я вижу… Сашку. Он, конечно, постарел, но всё такой же. Пиджак его весь в планках, что говорит о сложном пути, пройденном моим однажды похороненным братишкой. Я силюсь улыбнуться, но у меня просто не выходит сейчас, будто я забыл, как это делается.

— А кто это, папа? — интересуется Алёнка ровным безэмоциональным голосом.

— Это твой дядя Саша, — объясняю я ей. — Здравствуй, Сашка, — говорю я ему. — Садись, рассказывай…

Усевшись рядом с кроватью, постаревший брат тянется ко мне, и через мгновение мы обнимаемся. Пусть прошло полвека, но я всей душой чувствую — это Сашка, брат мой, это он. Интересно, что думает он сам, обнимая сильно помолодевшего, будто вернувшегося в детство брата? Он молчит, а я начинаю рассказывать о том, как погиб папа и как я не решился отдать второй конверт маме. Как работала «скорая» в осаждённом городе и как я остался один. Я рассказываю об Алёнке, поглаживая её рукой, и дочка вдруг обнимает её.

— Я в сорок пятом вернулся, — наступает Сашкина очередь. — Квартира пустая, никого нет… Спустился вниз, поплакать, а тут Ленка идёт. Ты помнишь Ленку?

— В классе со мной училась? — припоминаю я серьёзную светловолосую и синеглазую девчонку.

— Да… Подошла ко мне, села рядом, — вздыхает брат, — и с тех пор мы не расстаёмся.

— Хорошо, что ты нашёл свою судьбу, — где-то внутри я рад за него, но проявить эту радость не могу, будто подушка укрыла все чувства, отрезая их от меня.

— Сын тебя и малышку возьмёт под опеку, — сообщает мне Сашка. — Мне-то не разрешат уже, старый я. Он и усыновит, когда милиция не найдёт близких.

— То есть опять будем все вместе, — понимаю я, поблагодарив за хорошую новость. — По идее, всё должно получиться, только как со школой-то?

— Решим и со школой, — вздыхает брат.

А потом он мне рассказывает, как закончилась война и все надеялись и что случилось потом. Рассказывает, что моей страны больше нет. Хорошо, что у меня отсутствуют эмоции, потому что принять это просто невозможно. Произошла контрреволюция, и люди, до того мечтавшие о звёздах, принялись мечтать о каких-то штанах, колбасе и ещё непонятно о чём. Получается, нет больше Советского Союза, а отношение к врачам теперь совсем не то, что было когда-то. Смогу ли я жить в мире, полном озлобленных существ? Сможет ли Алёнка? Время покажет…

Нам в больнице лежать долго, я понимаю это. Надо сначала откормить хоть как, а потом уже учить… Тёзка записал нам с Алёнкой стресс-индуцированную амнезию, чтобы наше незнание не бросалось в глаза. Поэтому будем учиться с нуля, но до этого ещё довольно далеко, а вот что близко — примирить себя с этим миром. С людьми, не помнящими, что такое «нет воды» и «алиментарная дистрофия», никогда не видевшими, как умирает ребёнок, потому что поздно. Да для них самих ребёнок перестал уже быть кем-то важным, становясь обузой… Эх… Ничего, пережили голод, переживём и «изобилие».

Нам приносят еду — следующее кормление, а брат, грустно улыбнувшись, помогает Алёнке. Он сидит с нами до вечера, лишь потом уходя, но обещая, что скоро мы встретимся снова. Войны нет, значит, точно встретимся… Трудно принять факт того, что войны нет, трудно засыпать в тишине, просто в жуткой тишине.

А во сне ещё раз приходит то время… И ноябрь: вызовы на ДТП, ушибы в трамвайной давке, отравления. Когда зимой было уже нечего есть, отравлений стало больше… В декабре мы работали, практически не уходя домой, потому и гибли целыми станциями. И я опять рядом со своими коллегами, неунывающим водителем, а из окна машет мне Лариска, убитая шальным снарядом, в больнице улыбается Катька… Я снова с ними…

Будит меня Алёнкин писк. Она не кричит, только пищит, и столько отчаяния в этом писке, что я почти взлетаю с кровати, растормашивая дочку, успокаивая чего-то сильно испугавшуюся малышку и давя кнопку, показанную нам вчера. Я вижу — сердечко работает у доченьки совсем неправильно, поэтому и зову на помощь, а она вцепляется в меня просто намертво.

— Что случилось? — слышу я сонный голос коллеги.

— Кардиограф нужен, — сообщаю я ему, — кошмар нам приснился.

— Разве от кошмара… — начинает коллега, но под моим взглядом осекается.

— От кошмаров, бывало, и умирали, — объясняю я, — так что нужно работать быстро.

Тут до него доходит, что ситуация может быть серьёзной, и он начинает шевелиться быстрее. Набегают ещё врачи, но Алёнка буквально не подпускает их к себе, приходится всё делать мне. Доченька молчит, глядя широко раскрытыми глазами, не выражающими ничего. Я вижу, как коллегам становится страшно от её взгляда, хотя с чего вдруг…

Шуршит лентой кардиограф, заставляя меня вздохнуть — нынешние умеют намного больше, даже сами всё посчитать могут. Но я по старинке спокойно разглядываю ленту, довольно быстро понимая, в чём дело. Авитаминоз у нас, калия, магния в организме мало, поэтому кардиограмма выглядит так страшно. Вздохнув, ложусь рядом с дочкой, успокаиваю её, и через некоторое время она рассказывает, что ей приснилось.

— Надо срочно! — беспокойно выкрикивает один из коллег.

Я приподнимаюсь и показываю ему пальцем на лежащую на прикроватной тумбочке книгу. История медицины, много-много записей, ситуации, случившиеся в разное время, ну и рассказ о недостатке всего у блокадников. До кого-то, кажется, доходит, коллеги начинают улыбаться.

— Парень поступил правильно, — говорит один из реаниматологов. — А вот ты, Вась, сплоховал. Они ж скелеты, откуда там витаминам взяться…

— Да не подумал я! — отвечает названный Василием коллега.

Это как раз можно понять, до меня же тоже не сразу дошло, что происходит. От недостатка всего сердечко у нас реагирует неправильно, вот и выдала доченька на простой стресс непонятно что. Я-то не кардиолог, да и не было у нас уже кардиолога, но, в принципе, сообразил. Сейчас пока помочь ей совсем никак, вообще с препаратами надо осторожнее, а вот чуть-чуть откормимся, можно будет и минералы, и витамины не только в жидком виде, потому что сейчас внутримышечно почти ничего не сделаешь — разве что кость иглой поскрести. Это, конечно, шутка, но…

Так дочка и засыпает — со мной в одной кровати. Спит уже без кошмаров, да и мне не снится совсем ничего до самого утра. Может быть, поговорить с тёзкой, чтобы хотя бы ночью разрешили нам так спать?

1. Рекомендации по кормлению людей с алиментарной дистрофией