Ленинградцы

Владарг Дельсат (2024)

Что хуже: война или мир, в котором люди ненавидят друг друга? Врачу Григорию Нефёдову предстоит ответить на этот вопрос. Ему предстоит пережить гибель семьи, голод и холод Блокады, прежде чем гитлеровский снаряд прервет его путь. Самоотверженность ленинградского педиатра Григория не остается незамеченной, ведь за него просят дети — и он получает шанс на новую жизнь. А также возможность оказаться в сказке, где нет ненависти, голода и смерти. Правда, для начала Григорию предстоит не только выжить в мрачном будущем, но и защитить маленькую дочь Алёну. Противостояние нелюдям на пути в сказку. Хватит ли у доктора Нефёдова сил? Шестая книга серии «Хроники Тридевятого»

Еще одна попытка

Как ни странно, но разрешили. Хотя почему странно… Сказано же, что будет везти, так что всё логично, правда, сказали утром перекатываться обратно, но это и понятно — не настолько же везти будет. Чтобы не заниматься плевками в потолок, прошу у племянника школьные учебники. Математика и русский мне без надобности, а вот литература, история, география…

Для первого класса тоже нужны учебники, потому что детский сад малышку испугает. Есть чего ей бояться в том саду, на самом деле, да и воспитательницы, учитывая мои сны, вряд ли остались людьми. Не верю я людям здесь, кроме брата и сына его. Они бы точно руки задрали… Ладно, это я злюсь просто, людей-то я этих и не знаю.

Лежим мы в госпитале… В моё время здесь тоже госпиталь был, военный, значит, хотя… Нет, не помню, но расположение бомбоубежищ во всех медучреждениях, в общем-то, одно и то же, по крайней мере, подчиняется одной логике, так что нервничать нечего. Немного беспокоит отсутствие ленинградского радио, но оно и понятно — нет больше Ленинграда. Люди отказались от имени города Ленина — от имени, с которым совсем недавно сражались с врагами. Что для Вселенной полвека?

— Вот, — племянник приносит учебники. — Тут для тебя и для… Алёнки. Только, дядя, с историей осторожнее, потому что…

— Переписывать принялись контрреволюционеры, — грустно усмехаюсь я. — Я же в Петрограде родился, Гриша. Вся эта история перед моими глазами прошла… Энкаведе тут есть?

— Нет, дядя Гриша, — качает он головой, — тут у нас… бандитизм.

— Как в первые годы, — понимаю я. — Ну что же, это дело знакомое.

А перед глазами встаёт сцена — мне лет пять, какой-то страшный небритый мужик с револьвером падает, получив пулю от мамы. Тоже были бандиты у нас, как без них… Что бы ни случилось, всегда находятся люди, желающие поживиться за чужой счёт, ничего ты с этим не поделаешь. Только неминуемая смерть их и пугает, а тюрьма для них дом родной. Ничто не ново в родном Петрограде…

Открываю учебник географии, сразу же заметив несоответствие на карте тому, что мне известно. Даже территория эрэсэфэсэр меньше той, что я видел на картах в своём времени. Намного меньше, на мой взгляд. Интересно, а мы точно в войне победили? То, что я вижу сейчас, мне старые папины карты времён Гражданской напоминает. Только вот ни товарища Ленина, ни товарища Сталина нет. Правда, нет и Ежова с Ягодой, что, скорее, радует. Хотя всё, как в семнадцатом, по маминым и папиным рассказам — говорить можно что угодно, только жрать нечего. Смогу ли я здесь жить? Сможет ли Алёнка?

Ладно, отложим географию. Особо ничего нового в ней нет, кроме границ, смотреть на которые просто больно. Лучше бы я навсегда остался там…

— Папа, тебе плохо? — с тревогой спрашивает меня всё чувствующая Алёнушка.

— Нет, маленькая, мне грустно, — объясняю я ей. — Просто грустно…

После такого учебник истории открывать просто страшно. Я откладываю свои учебники, доставая Алёнкины. Букварь, прописи, математика — хоть это не изменилось, и то спасибо. Теперь можно с доченькой позаниматься, стараясь не думать о тех учебниках, что мне принесли. Я не хочу жить в таком мире, просто не хочу, и всё. Кстати, мальчишку травили, а что будет, если травить начнут Алёнку?

— Гриша, — зову я зашедшего к нам племянника. — У вас же тут распространена травля, что будет, если дочку травить начнут?

— Напугаем, — неприятно оскаливается он. — Существуют методы. Ты этого не бойся, в бандитизме есть свои прелести.

— Интересный подход, — вздыхаю я, подумав о том, что вряд ли местный бандитизм страшнее того, который я видел в раннем детстве. — Нас двигать хоть как можно?

— Папа предполагал, что ты спросишь, — кивает племянник. — Сейчас поедите, и поедем. Сначала на… туда, куда вы хотите, а потом на мемориал. Только ходить вам обоим пока не надо.

— Я знаю, — киваю ему, ведь проходил это бессчётное количество раз. — Меня в коляске, а Алёнка на папиных руках поедет.

— Да! — соглашается моё солнышко.

Сначала-то мы на Охтинское, где мама лежит, а потом уже туда, куда племяш считает правильным. Ему виднее, конечно, он здесь живёт, в городе, отказавшемся от своего имени. Переименованным на немецкий лад. Я никогда не смогу его так называть, ведь сейчас он, будто предав тысячи погибших ленинградцев, даже именем своим подражает тем, кто душил его в огненном кольце.

Я не знаю, отчего так произошло, идеальных людей не существует. Наверное, близкие нам всем слова стали повторяться бездумно, а потом… Надо брата спросить, что случилось с родной страной.

Нас очень осторожно одевают — Алёнку в платье и шубу, потому что холодно ей, даже несмотря на месяц, меня тоже хорошо утепляют, затем пересаживают в узнаваемую коляску, а дочку мне на руки, и двигаются вниз. Здесь есть лифт, выглядящий совершенно футуристично, а мне очень хочется открыть глаза — и чтобы за окном был сороковой. Я знаю, что нужно делать, кого убеждать, ведь помню всё-всё. Я совершенно точно не смогу жить в предавшем самого себя городе…

Нас сажают в автобус, будто уменьшенный в несколько раз, с выступающим вперёд капотом. Внутри оказывается и брат. Он смотрит на меня с непонятным выражением на лице, а я поглядываю в окно, рефлекторно разглядывая и небо — тревога ведь может запоздать. За окном хмурые люди в цветастых одеждах, и я не понимаю… Войны давно нет, у них есть много хлеба, масла, отчего же смотрят со злостью?

— Ты не примешь этот мир, брат, — вдруг говорит Сашка. — Ты его просто отторгаешь.

— Не об этом мы мечтали, Сашка, — объясняю ему. — Не смогу здесь жить, лучше бы я остался там…

— Лучше бы… — вздыхает он. — Я погиб под Вязьмой, та похоронка ошибкой не была. Ленка моя — под Москвой, а Гриши никогда не было.

— То есть вы все — галлюцинация? — удивляюсь я, потому что на галлюцинацию мир вокруг совсем не похож.

— Нет, брат, — качает он головой. — Мир этот — именно такой, каким он стал в девяностых, но наши души вернули сюда ненадолго — чтобы показать его тебе.

— Ничего не понимаю, — признаюсь я. — Я прочитал историю Великой Отечественной, но… Как так — вас нет?

— Этот мир создан для того, чтобы тебе было комфортно, — объясняет брат. — Чтобы ты мог примириться со своим новым телом, немного отдохнуть от войны, но ты его просто отторгаешь, поэтому…

— Это созданный мир, — вторит ему женский голос. — Он не совсем реальный, просто переходный, потому что прямой дороги в Тридевятое нет.

— А зачем мне Тридевятое? — не понимаю я, погладив прижавшуюся ко мне Алёнку.

— Ты заслужил сказку, доктор, — невидимая женщина говорит спокойным голосом. — Так решили твои пациенты, но здесь тебе плохо…

Микроавтобус останавливается перед каким-то памятником. Я не разглядываю его, потому что мне нужно осознать услышанное. Всего вокруг нет? Или просто брата нет? Что значит «переходный»?

— Сначала ты посмотришь и послушаешь, — совершенно непонятно говорит всё тот же женский голос, — и, когда определишься, мир шагнет тебе навстречу.

Нас высаживают из машины перед тем, что называется «мемориал», а глаза мои прикипают к строкам, выбитым на камнях: «Здесь лежат ленинградцы…» Я смотрю вокруг и понимаю, что это — это память поколений о… нас.

Коляска едет по широкой аллее. Если бы мог, я бы плакал сейчас не останавливаясь — голос «ленинградской Мадонны» снова и снова встаёт из памяти, напоминая мне, что Ленинград борется. Стучит метроном, говоря нам с Алёнкой, что всё спокойно, а слева и справа плиты, на которых выбит только год. Брат рассказывает мне не только историю Ленинграда, он описывает очень страшные вещи — это часть той кровавой цены, что заплатила наша страна за Победу.

Но видя сытых людей вокруг, я не понимаю — чего им не хватает? Тепло, светло, из крана вода течёт, я сам видел! В чём же дело?

— Вот, возьми, — протягивает мне толстый том брат. — Это воспоминания. Не сильно подробно, но тут о том, что и почему случилось в войну. Ну и после…

— Твои? — интересуюсь я, но он только качает головой.

Мы входим в большие залы, и я узнаю на фотографиях людей, но всё больше понимаю, что город, которым стал родной Ленинград, мне теперь чужд. Я просто физически отталкиваю от себя эту действительность, и в какой-то момент мне кажется, будто что-то рвётся. Передо мной проступает из стены картина весны — идут из школы дети, зеленятся деревья, я почти слышу радостные голоса и, не осознавая того, что делаю, направляю коляску вперёд.

* * *

Я сразу же вижу его. Он идёт из школы, о чём-то задумавшись, а вокруг, я понимаю, май. Память уже почти стёрла все то, что было тогда, но не узнать этого парня я не могу. Подав коляску вперед, я кричу:

— Гришка! Гришка! — от крика вздрагивает Алёнка, а вот парень резко поворачивается ко мне.

Сначала он непонимающе смотрит в мою сторону, а я силюсь улыбнуться и не могу. Ведь передо мной я сам — нескладный, пятнадцать-шестнадцать лет… Но моя безэмоциональность никуда не делась, поэтому я просто смотрю на самого себя, понимая, куда попал. Ещё жив папа, не умерла мама, где-то в училище Сашка, и до страшной войны пока так далеко…

— Папа, а там тоже ты, — сообщает мне дочка, оглянувшись на мальчишку.

— Да, маленькая, — прижимаю я её к себе.

В Гришкиных глазах узнавание. Он подходит ко мне, вглядываясь в лицо, и я благодарен миру, перестроившемуся под мои желания. Я знаю, что всё вокруг ненастоящее, спасибо просветившему меня брату, но за возможность их всех увидеть ещё хоть раз я готов даже и поверить в этот «переходный» мир. Только примут ли неизвестно откуда взявшегося истощённого мальчишку?

— Ты кто? — ошарашенно спрашивает меня очень удивлённый Гриша.

— Я — это ты, — отвечаю ему. — Но… долгая история, так что предлагаю отправиться для начала к папе в госпиталь.

— К папе? — до него медленно доходит. Ну же, Гришка, ты никогда не был тугодумом, а мир ведь обязан помогать мне. — Ну, пошли… Тебе помощь нужна?

— Хорошо бы, — вздыхаю я. — Кости ещё слабые, тяжело даже так.

— Папа, а кто это? — интересуется Алёнка.

— Это я, но очень давно, до войны ещё, — негромко объясняю я, и Гришка вздрагивает. — Трудно объяснить, но я постараюсь.

В объяснениях мне поможет никуда не исчезнувшая книга с выходными данными «Москва, Воениздат, 1989». Сейчас у нас, получается, где-то тридцать второй-тридцать третий год, так что выглядит она довольно убедительно, как и качество бумаги, иллюстраций, материал обложки… В общем, думаю, убедительно выглядит. Если я правильно помню, в тридцать седьмом нас не тронули, потому что папа лечил очень много кого, а вот что было в эти годы, я уже запамятовал.

До папиного госпиталя я бы точно сам не добрался, но именно в этот момент я припоминаю, чем же люди отличались. Вокруг меня довоенный Ленинград, и, будто подтверждая это, к нам немедленно подходит постовой милиционер. Он не спрашивает документы, а интересуется, не нужна ли помощь.

— Разве что с коляской, до госпиталя далековато, — отвечаю я. Алёнка же прижимается ко мне изо всех сил. — Мы на прогулку ходили, да сил не рассчитали.

— Справишься? — интересуется милиционер.

— Своя ноша не тянет, — с улыбкой цитирует папу Гришка, но нам всё же помогают, поэтому к папиному госпиталю мы попадаем довольно быстро.

— Охренеть, — классифицирует ситуацию дядя Вова. Он врач приёмного отделения, был убит вместе с папой, я помню. — Гриша, это что?

— Алиментарная дистрофия второй степени, — отвечаю я ему. — Доктора Нефёдова позовите.

Милиционер уходит, а я просто замираю на месте, не в силах ничего сказать — по лестнице спускается он. Тот, кого я не чаял больше увидеть с того самого лета сорок первого. Папа смотрит на нас очень удивлённо, а затем становится серьёзным. Наверное, он видит что-то в моих лишённых эмоций глазах. Я смотрю и не могу насмотреться, за одно это я согласен даже на расстрел. Папа спускается, будто плывёт по воздуху, и я с силой подаю коляску ему навстречу, желая обнять такого родного человека.

— Вова, помоги-ка! — обнимая меня и Алёнку, просит папа. — Бери парня, а я девочку возьму.

— Нет, папа! — тянет ко мне руки Алёнка, и будто замирает всё вокруг.

— Папа, значит, — вздыхает отец. — Вова, стой, переносим одновременно. Видел я такое в Гражданскую… Папа, надо же…

Оказавшись в отделении на одной койке с Алёнкой, я расслабляюсь. Рядом папа, он поймёт, он поможет — я точно это знаю. Пусть невозможно переписать историю, но здесь и сейчас это ведь реально! Пусть хотя бы в этом «переходном» мире не случится Блокады… Пусть мы все будем живы! Ну, пожалуйста…

Нас очень осторожно раздевают, снимая тёплые куртки, в этом времени не встречающиеся — нет такого материала. Папа приказывает одежду не убирать, да и не отнимать Алёнку у меня, хотя скорее меня у дочки, но этого он пока ещё не знает.

— Папа, — по привычке обращаюсь я к нему. — Там книга, она сейчас жутко секретная. Да и одежда наша…

— Папа… следовало ожидать, — вздыхает он. — Ну тогда рассказывай, что происходит.

Я и начинаю рассказывать — о том, что только будет: как я закончил школу и куда пошёл, а брат — в училище. Я говорю, как мы счастливо жили и о том, первом, дне говорю. Алёнка тихо всхлипывает, но держится, у неё эмоции ещё прорываются, это у меня с ними всё ровно. Папа и старший я сидят и слушают. Просто слушают, никак не интерпретируя то, что слышат.

— А можно кусочек хлеба Алёнке? — интересуюсь я. — Маленький, чтобы за щеку сунуть.

— Зачем за щёку? — не понимает старший Гришка.

— Чтобы кушать меньше хотелось, — отзывается Алёнка. — Тогда до вечера кажется, что кушаешь, понимаешь?

— Погоди, сын, — останавливает полного вопросов старшего меня папа. — Распорядись лучше о хлебе.

Лежащий на тарелке хлеб вызывает у меня дрожь, что папа видит сразу. Он внимательно смотрит мне в глаза и спрашивает о том, какой была норма. Он точно понимает, о чём спрашивает, и я против воли цитирую нашу поэтессу. Папины глаза расширяются, но он кивает и, отщипнув половину где-то дневной нормы, протягивает нам. Я беру очень маленький кусочек, остальное отдаю всхлипнувшей дочке.

— Смотри, Гриша, — показывает на меня старшей моей копии отец, а я просто ем, как всегда. — Это и есть настоящий голод. Это не придумаешь и не подделаешь. И такого сейчас быть у нас не может.

Я ему возражаю, объяснив, где сейчас уже есть, или только будет, такой же голод, потому что помню ещё плакаты. Он кивает, предлагая мне продолжать, и я послушно рассказываю. О бомбах и об «оставили», о сером конверте — и его, и брата. О норме, работе «скорой» и о саночках… Я рассказываю, а старшая моя копия просто плачет, не скрывая слёз. Он очень хорошо сумел представить всё, о чём я говорю. А затем о ленинградской болезни, одноимённой гипертонии и об Алёнке рассказываю, конечно. От первого мгновения до того самого снаряда, с которого началась вторая жизнь. И вот тут я говорю, кем стал, но добавляю, что не смог принять город после контрреволюционного переворота.

Я знаю, папа сможет во всём разобраться и помочь, ведь это же папа.