Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

Галина Сафонова-Пирус

«Ведьма из Карачева» – рассказ моей матери о своей жизни. А была она ровесницей века (1903—1994), и все перипетии его прошли через её судьбу. Читатель узнает, как жили крестьяне до революции 1917 года и после неё (раскулачивание, коллективизация), о жизни в оккупации во время Великой Отечественной войны, о тяжелых послевоенных годах. Особенностью повествования является то, что я старалась сохранить слова и местный выговор (Брянская область).

Глава 5. Снег под босыми ногами

Прошло с полгода, как осталися мы без папашки. Наше хозяйство разваливалося. Одну лошадь мать продала еще на похороны и другую тут же, вскорости. А лошадь эта горячая была, норовистая, бывало, поведёть её отец к колодцу поить, так кре-епко за узду держить, а то если вырвется, лови тогда! Вот дедушка Илья и не мог с ней ладить, а мать и подавно. Осталася последняя… Как-то поехал дед пасти ее позади нашего огорода, пас, пас, да и заснул. Старенький же был… Ну, лошадь эта возьми да забреди на барский луг, а там караульшык как раз был. И такой свирепый, паразит! Наскочил на дедушку и избил его. Приехал тот домой, да и захаркал кровью. А тут же и по сыну всё скорбел! Вот и зачах, и помер вскорости. А через несколько месяцев помер и наш маленький братик. Осталася вдова с тремя детьми. И пришлося мамке продать последнюю лошадь.

Ну, пока запасцы были, жили мы неплохо, а вот когда закончилися, то пошла мамка работать на пенькотрепальную фабрику. Бывало, уйдёть утром, а мы одни на цельный день останемся. Выскочим с Динкой на улицу и кажется, сейчас вернёмся, только к подруге сбегаем! А та куда-нибудь и позовёть. И подались по заречью, в рошшу. Как завихримся!.. Где-нибудь и вспомним: а Коля-то, братец наш… как один дома? Он же совсем ишшо маленький был. Да как пустимся домой! Прибягим, а он или заснул, или сидить на дороге в песке играить. А другой раз и вовси куда уплятётся, вот хата наша и стоить раскрытая. А сколько нишшых пройдёть за день? Зайдуть, нябось, увидють, что никого нетути, да и сташшуть что-нибудь. Мамка другой раз как схватится: и того нетути, и того. Ругать начнёть:

— Дети, надо ж закрывать хату! Не оставляйте дверь настеж!

Плачем, обешшаем, а уйдёть на фабрику, мы и опять… Раз так-то испекла она утром хлеб и ушла. А у нас свинья еще оставалася… Набегалися мы, прибежали домой, даем этой свинье травы, а она и в рот ее не бярёть. Ляжить себе да только похрюкиваить. Мы — молочка ей, а она и молока не хочить, так… мырзнула чуть. Сидим над ней, убиваемся. Глядим: мамка идёть.

— Мам, свинья-то наша заболела!

— Ох, да что ж такое? — она-то.

Подходить, толкаить ее… Да нет, не похоже. Свинья-то как заболеить, так сразу розовая сделается, а эта подняла морду, поохала-поохала, да и всё. Выбегаем в сенцы, глядь, а наши коврижки хлеба под лавкой и валяются. Но мякиш из них повыеден, а корки и ляжать чемоданами. А-а, так вот чего свинья!.. В хату, значить, забралась, нажралася хлеба и спить себе.

Да что — свинья. Соседи тоже помогали разоряться, не у всех же совесть была. Оставалася у нас еще сбруя лошадиная, вот мамка и спрятала ее на потолке.

А раз прибегаем мы с улицы и слышим: кто-то по потолку ходить! Что делать? И сообразили, взяли да убрали лестницу. Смотрим, с потолка голова свисаить:

— Девки, поставьте лестницу назад.

— А что ты там, дядя, делаешь?

— Да я тут… кое-что выбирал.

— Положи, дядя, на место, а то мамка нас побьёть.

— Да я немного, я чуть-чуть…

А мы — своё. Да и лестницу не ставим. Ну, он то просил нас, то умолял нас, а потом и матом ругать начал. И продержали мы его там, пока мамка не пришла.

— Бесстыжие твои глаза! — начала его совестить. — На сиротское позарился!

Ну, поругала его, поругала, с тем-то он и ушел. Не удалось ему, значить… А другие половчее были, вот и расташшыли всё, что оставалося. И даже подушки поразволокли, одну мамка как-то у соседки обнаружила, а та:

— Да я на огороде её нашла.

А, может, и на огороде. Может, и мы туда её заташшыли.

Так-то и докатилися мы до того, что и прикрыться нечем стало, и обуться не во что. Как помер отец, так и не помню, чтоб у меня обувка какая была, опорки мамкины старые есть, ну и ладно. Или чуни одни на всех, надвинешь на ноги, да и выскочишь на улицу… а то и вовси босиком. Напротив нас соседи жили, семеро детей у них было. И вот зимой как соскочишь с печки да как лупанёшь к ним через дорогу босиком!.. И сразу — на их печку. А она у них бо-ольшая была! Разогреешься, наиграешься там и-и домой. Бяжишь, а снег под ногами!.. Когда обутый то идешь, ведь не так он хрустить, а вот под босыми ногами… во, когда неприятно! Как-то по-другому хрустить он и колить… Лапти? Да были, были тогда лапти, в каждом дворе их пляли. Трыковка, Верховка, Мокрое, Рясники наши… это все лапотниками звалися. Были и у меня лапоточки, сплёл их мне как-то дед и крепко ж мне понравилися! Но раз десять, нябось, упала, пока научилася в них ходить. Они ж ши-ирокими показалися, цепляются друг за дружку и всё… Для морозной зимы лапти крепко хороши были! Легкие, удобные. Бывало, если в лес мужик едить, так валенки, чтолича, обувать будить? Не-е, лапти обязательно. Пенькой их подплятёть, онучи³¹ одни, другие накрутить и по-ошел… А уж как оттепели начнутся, так в них плохо. Ноги-то все-егда мокрые будуть, вода по онучам, как по фитилям поднимается. Но лапти больше для взрослых пляли, это ж онучи надо было уметь наворачивать, а мы, дети, зиму в кой-чём перебивалися, а как только снежок сойдёть и по-ошли босиком. Бегаем все лето, так потом ноги черными стануть, как лакированные всёодно, да и цыпки заведутся. Другой раз нагреить мамка воды, начнёть их нам мыть, а мы плачем, кричим! Больно ж… Но потом смажить маслицем конопляным, а во приятно!

Помню, когда подрастать я стала, подарил мне солдат, что стоял у нас на квартире, ботинки свои старые. Вот радость-то была! Они ж большие, крепкие! Так что я? Стельки — туда, портянки одни, другие и как придешь на работу… Ох, ноги-то… прямо горять! И вот в таких-то ботинках я и ходила года четыре, пока свататься не стали. К той поре купила мне мамка туфельки востроно-осенькие такие! Как же я их берегла, как чистила! Думаешь, в них сниматься шла? Не-е, туда я их несла, а только и обулася, когда пришли с подругой к Мендюку-фотографу… Любил он над деревенскими посмеяться, вот и сунул мне в руки книгу, а она, нябось, полпуда весила. Помню, стою с этой книгою и ни-икак не удержу в руках, а он смеется:

— Ну на что вам фотокарточки-то?

— Нужно, — отвечаю.

А нужно вот чаво… Когда отец то помер, так ни одной фотокарточки от него не осталося! Поэтому мать всё-ё так-то и скажить:

— Была бы фотокарточка моего Тишечки, так хоть взглянула б на него!

А у меня здоровье пло-охое было, всё ноги болели. Сейчас заболять, затрусются, не устоишь прямо, вот мать и хотела… А тут как раз подруга пошла к Мендюку сниматься, мамка и попросила взять меня с собой, как раз тогда-то она мне платье первое сшила из альпаги… Да была такая материя и стояла, как рочег³². В этом-то платье из альпаги я и снялася, и было мне тогда уже пятнадцать лет… Во, видишь, до пятнадцати и ходила кой в чем. Если мамка сгондобить³³ что из своего старого платья, то и ладно. Или смертное носила. Я же в детстве ча-асто болела, а как заболею, так и сготовють мне платье смертное. Сшила раз так-то мамка мне розовенькое, красивое платьице, а я и выздоровела. И повели меня в нем к обедне. Стою, слушаю, как певчие поють… А жарко было, я раскраснелася вся, и вдруг подходить ко мне дьякон:

— Ах, какая девочка хорошенькая! Глазки черненькие, щечки и платьице розовенькие! Ну, как ангелочек всё равно.

Вот тут-то я и подумала: видать, и вправду я хорошенькая, раз дьякон говорить.

А то бывало бабка моя всё нет-нет, да и скажить:

— Тебе, Машенька, помереть бы лучше. Крепко ж ты страшная! И кому нужна будешь?

А дед Ляксей и вскинется:

— И что ты плятёшь, старая! Да Машенька у нас королевной будить! Смотри, какие глазки у нее красивые!

Вот и поспорють с ней так-то.

Примечания

31

Онучи — Длинные, узкие полотнища, вытканные из замашки, чтобы обвертывать ногу.

32

Рочег — Шест, жердь

33

Сгондобить (местн.) — Сделать из кой-чего.