Ведьма из Карачева. Невыдуманная повесть

Галина Сафонова-Пирус

«Ведьма из Карачева» – рассказ моей матери о своей жизни. А была она ровесницей века (1903—1994), и все перипетии его прошли через её судьбу. Читатель узнает, как жили крестьяне до революции 1917 года и после неё (раскулачивание, коллективизация), о жизни в оккупации во время Великой Отечественной войны, о тяжелых послевоенных годах. Особенностью повествования является то, что я старалась сохранить слова и местный выговор (Брянская область).

Глава 6. На всю жизнь впечатлилася

В ту пору³⁴ мамка на пенькотрепальную фабрику ходила, но жить нам было трудно, и вот раз приходить домой и говорить:

— Пора и тебе, Маня, на работу.

А шел мне тогда девятый год. И повела на бахшу Подошли к бахшевнику, а он как начал матом садить:

— Тудыт-твою-растудыт-твою! Не успеют выскочить, а им уже работу подавай! Что я, манную кашу ей варить буду чтолича?

А я стою и думаю: видно и вправду я такая уж никудышная. Но ничего, поругался, поругался, но взял.

И была эта бахша недалеко от нас, а хозяйничал на ней Барок. Батька его когда-то арендовал эту землю, а теперь вот и сын… И до самой революции они на ней овошшы вырашшывали, а потом… После революции³⁵ то запустовала эта земля, заросла травой, болотом покрылася, а тогда солько ж добра давала! Урожаи на ней росли богатые. Но как же тяжело было на этой бахше работать! Бывало, начнется сбор огурцов, так цельными днями спину не разгибаешь. А надсмотрщик следом ходить и если заметить, что огурец пропустила, сорвёть его да как дасть им тебе в спину! Аж подскочишь. А когда полотье начиналося, садка капусты… Ведь воду для поливки надо было таскать из речки, да по два ведра сразу, и девчата, что постарше, обгонють нас, маленьких, когда побежим в сарай за ведрами, похватають себе те, что поменьше, а нам и останутся большие, вот и таскаем потом их. Да все ж босиком, босиком! Бяжишь рано утром на эту бахшу, а трава росная по ногам так и хлышшыть, так и хлышшыть! И это еще ладно… летом-то, а в августе, во когда лихо от этой росы становилося! Она ж хо-олодная, долгая! Только, бывало, и поглядываешь на небо… когда ж солнышко-то пригреить, чтоб её высушило!

Зарабатывали мы за неделю копеек по восемьдесят, а когда начиналася садка капусты или сбор огурцов, так еще и прибавку выторговывали. Подойдем к бахше… а там ракита возле росла, сядем под ней в холодок и сидим. Хозяйка выйдить:

— Девчат, пора ж работать-то…

А мы си-идим, а кто побойчее, и начнёть с ней торговаться, чтобы вечером еще и по булочке дала. А раз так-то подозвала меня к себе и говорить:

— Маня, ты девочка хорошая, послушная, вот я и хочу попросить тебя. Если девчата замышлять что начнут, так ты подойди ко мне и скажи: так, мол, и так…

— Ладно, — говорю, — скажу.

А я и вправду послушная была. Другая, можить, и заартачится, а Маню — хоть в омут посылай. Вот она меня и высмотрела, и начала… или в город пошлёть что снести, или еще куда. А мне ж легче это, чем полоть или воду таскать? Потом еще и булочку мягонькую дасть, или баранок несколькок. А теперя, значить, и для этого дела высмотрела и стала ей передавать. Стала, значить, всё, что девчата удумывали, ей передавать, а они узнали и устроили мне суд страшный… А вот такой. Кончили мы раз полоть, собралися домой. А ходили через речку, через мост деревянный, и доски на этом мосту взъерошились так, что босыми ногами наступить было страшно. Подошли к этому мосту, а девчата схватили меня, заголили юбку и кричать:

— За то, что ты все передаешь хозяйке, мы тебя сейчас голой задницей по мосту проташшым.

Да ухватили за ноги и поволокли. Я как закричала!.. Бросилися мои подруги выручать меня, за руки схватили, к себе тянуть. Крик, шум! А тут из города бабы как раз шли, да подскочили:

— Что ж вы это делаете, злодейки! Забясилися чтолича!

И отбили меня от девчат, отташшыли. Прибежала я домой зарёванная, а навстречу — мамка:

— Чего ты?..

Рассказала ей всё, а она выслушала, да говорить:

— Стоить тебе! Только не по мосту надо было таскать, а крапивой высечь.

Но на другой день, когда пошли с девчатами на работу, догнала нас и говорить:

— Это кто тут хотел мою Маню по мосту проташшыть? Да я вас нонча ж к уряднику отведу!

Испугалися девчата, начали оправдываться: не я, мол, не я!.. А мамка покричала на них, покричала, да на том-то дело тогда вроде и кончилося.

Но потом отомстили еще раз. Узнали, что я боюся красных дождевых червяков, да набрали их и высыпали мне за пазуху. Как же я кричала, как билася!.. Сбежалися тут все, червяков этих повытряхнули, а я всё никак не могу успокоиться. Еле-еле потом до дому дошла! А к вечеру приключился со мною жар. Всю ночь я бредила, и проболела так недель шесть. Так что бахша эта на всю жизнь так впечатлилася, что и вспоминать о ней не хочу… Да нет, одна радость всё ж запомнилася, как первую получку дали. И всю — гривенничками³⁶ новыми. Завязала я их крепко в косячок, пошла домой и от радости-то не шла, а бежала. Да не улицей, а по заречью, там же крепко хорошо было летом ходить! И вот, помню, пройду немного, сяду, развяжу платок и начну считать. Нет, не хватает одного гривенника! Стану искать… а трава ж кругом! Ползаю, ползаю по ней: ну где ж я его обронила? Ничего не найду, заплачу, пойду назад, пройду сколько-то, остановлюсь. Дай-ка пересчитаю! Сяду, развяжу косячок… Теперь лишний. Обрадуюсь!.. А потом и подумаю: откуда ж лишний-то? Он же не мог обсчитаться, хозяин-то? Снова начну считать. Или все, или не хватаить… Так до самого до дома и мучилася. Ну, наконец, пришла, стала мамке рассказывать, а она:

— Господи, какой же разум-то у тебя еще… Да завязала б покрепче в узелок и шла спокойно.

Ну, как же спокойно-то? Эти ж гривеннички новенькие блестящие — труд мой! Как же на них смотрела, как любовалася ими!

И проработала я на бахше до осени, а к зиме мамка говорить:

— Надо тебе, Маня, в школе поучиться.

Как же я обрадовалася! Мои-то подруги, которые с отцами жили, уже все в школу ходили. А была она недалеко от нас, в большой хате, и там сразу три класса училися. Пошла туда. И как сейчас помню: стоить учительница, а дети подходють к ней по одному и кланяются. Подошла и я, но не поклонилася, а руку ей протянула. Протянула руку, а она так-то посмотрела на меня да говорить:

— Руку учительнице подавать нельзя.

И не подала. Ка-ак все засмеялися! А мне стыдно стало. И так невзлюбила её, что до самого конца ученья своего так ни разу к ней и не подошла с вопросом каким.

А писали мы в школе грифелем на дошшечках, чуть побольше тетради те были и в рамочке деревянной. Зададуть тебе на дом столбик или два, вот и считаешь, а потом сотрешь тряпочкой и опять… Напишешь, закроешь ее аккуратненько и несешь в школу… Бывало другие-то дети как принесуть эту дошшечку, а она и в тесте, и в картошке, и кто ее знаить в чём… Но выучилася я писать буковки, потом… До холодов-то ходила я в школу в ботиночках таких, как шелковые всеодно были, износилися быстро, надо обувку новую покупать, одёжу, а за что? Мамка и говорить:

— Хватить, выучилася. Похлебку сваришь и неучёная, а в церкови поминанье как-нибудь найдешь. Куплю я тебе книжку, вот и учись по ней.

На том-то моя учеба и кончилася… Но книжку и вправду купила, «Василиса прекрасная» называлася. Бывало, читаю-читаю ее, а ни-ичего не получается! Пока одно словечко сложу, другое и забуду. А раз пришла к нам соседка и начала читать. А во интересно! Заслушалася прямо.

Ну, просидела дома зиму, а к весне ноги-то и отнялися… А вот так. Вовсе отнялися. Стали всёодно как отсиделые и всё лето я пролежала. А мать-то на работе. А Динка-то с братцем укрутятся на улицу, вот я цельный день и одна. Придуть так-то вечером соседи:

— Ну, Дунь… как она?

— Да ляжить, не поднимается.

И еще монах к нам ходил, здо-оровенный такой, плечистый. Нестором звали. Придёть, станить возле печки и глядить на меня. Другой раз и с час так простоить, а мамка спросить:

— Что ты, Нестор, смотришь-то на нее?

А он:

— Да ничаво, ничего Ляксевна…

А говорили, что он лечил так. Другой раз гляну на него, а у него глаза голубые-голубые! Улыбнется:

— Девочка Маня хорошая. Выдерится она, Ляксевна.

И выдралася. Раз так-то крутилася-крутилася на лавке… Слышу ж, там-то, на улице дети играють, кричать… вот и добралася кое-как до ухвата, оперлася на него, поднялася, подвигала к порогу. И только одно помню: какая ж радость в душе забилася, когда, наконец, улицу увидала! Светло-то как, солнышко светить, травка зеленая растёть! Стою и смеюсь!.. А дети как бегали, так и бегають. И никто на меня внимания не обратил, что сама вышла. Будто так и надо… и ладно.

Прошло недель шесть. Ноги мои окрепли и засобиралися мы на Масловку к дедушке, как раз праздник церковный приближался. А там ровесницы наши жили, дядины дочки Саша, Таня и Дуня. Только пришли к ним, а Дуняшка сразу и затараторила, как ходили они с матерью в женский монастырь к тетке-монашке, как провела их та к себе в келью, напоила, накормила, а еще как потом на паперти девочки пели:

— Ну, как ангелочки всеодно! Все в платьицах одинаковых, платочки на них беленькие, свечечки в руках, — все сыпала и сыпала: — Манечка, ну как же там хорошо!

И стала меня уговаривать идти в монашки, её-то родители уже согласилися: пусть, мол, идёть, нам за это Бог грехи простить, да и ее душа спасена будить, а теперя дело за мной и моей маерью. Ну, я-то сразу согласилася, а вот мамка:

— Не-е, пусть на миру живёть. Работать будить, детей выхаживать. А там что? Без всякого роду-племени останется?

Но потом и она согласилася, сказала деду Ляксею, а тот:

— Ну чего они в монашки пойдуть? Горбатые они, чтолича, аль кривые? Ведь там хорошо тем, кто деньги в залог вносить, тогда их и рукоделию учуть, грамоте, а наши девки будуть на скотном дворе работать.

Но мы — свое! И пришлось дедушке запрягать лошадей да ехать к той монашке, она как раз гостила у родных в соседней деревне. Привез и говорить:

— Мать Марфа, расскажи ты им, неразумным, всё, как перед Христом.

А она:

— Ляксей Ляксеич, все расскажу, ничего не утаю. Отговаривать их — грех большой, а сманивать — не меньший. Слушайте.

И начала: как же трудно ей было, когда изменил ей ухажер и женился на другой! Не вынесла она позора этого и ушла в монастырь.

— Бывало, как приснится обидчик мой, так плачу-плачу у себя в келье!.. А со мной старая монашка жила, так подойдёть и начнёть уговаривать. Успокоюсь, а потом — опять… И мучилася я так с год. Но потом привыкать стала, и отослали меня на кухню. Три года тесто там месила, пока ни постригли в монашки, ни дали другое имя.

— И как там живется? — стали приставать с Дуняшкой.

— Да работы в монастыре много. Ведь всех накормить надо, обшить, всюду прибрать, воды наносить. А когда праздники подходють, то и вовсе чуть с ног ни валимся. Народу-то вон сколько в монастырь приходить!

Послушали мы с Дуняшкой, послушали и разочаровалися. Думали-то, что будем там только молиться да по саду гулять, а оказалося во-он что!

Примечания

34

1911 год.

35

Революция 1917 года — условное название революционных событий, произошедших в Российской империи в 1917 году.

36

Гривенник» (от «гривна») — русская монета номиналом в 10 копеек