Ночные бдения кота Мурра

Герман Вольфлинг

Говорят, что Э. Т. А. Гофман умер. Но Э. Т. О. — не правда! Гофман — бессмертен. В XIX веке многие романтики всерьез утверждали, что Гофман сбежал от всех и поселился в России. Более того, он имел дурное влияние на Н. В. Гоголя, который тоже решил прикинуться мертвым.Л. Н. Толстой тоже пытался сбежать, но мертвым он уже не притворялся.М. А. Булгаков зашел с иной стороны. Он попытался улизнуть не в реальности, а в собственные фантазии. И все эти классики — читали и любили Э. Т. А. Гофмана.

Предисловие автора

«Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана»⁵.

О, славные юные умы, отбросившие путы послушания и благовоспитанности, студиозы, постигающие науку посредством мудрых советов величайшего в мире философа Эпикура, веселые бурши, смеющиеся над Аристотелевой этикой и над грызущими гранит науки фанатиками, о, холостежь, стремящаяся всем сердцем к счастью, а не к презренным титулам, к вам, и только к вам обращаю я свои пламенные взоры! Кто, как не мы, и есть соль земли, граненые алмазы в золотой, блестящей оправе волшебных колец, которыми и является профессура, заплесневевшая в своем невежестве и трясущаяся под порывами наших новых веяний, как осенние увядшие листья! О, передовые умы, имеющие дерзость называть вещи своими именами, для вас писал я эту книгу, мучаясь долгими звездными ночами.

Кто смеет дерзнуть и обвинить меня, досточтимого кота, в презренном филистерстве? У кого хватит духу спорить с гением, с писателем, взлетевшим на вершину славы и сияющему с Олимпа превыше Овидия, Цицерона, Роттердамского, Данте и Гете? Где ныне все мои гонители? Где все презренные критики?

Мерзкий кривляка, воображающий себя равным (а, возможно и стоящим надо мной!), литератор, как он себя называл, французишка Серж Де’Серюк в поисках вдохновения ругал все и всех. Он, ничтожный осел, посмел сомневаться в доблестях моего племени, пытался скорчить скорбную мину и охаять прелестную Минну Муррлянскую лишь потому, что она оказалась моей кузиной.

Спекулируя на моих родственных чувствах, он обвинил Мисмис в легком поведении! (Хотя, положа лапу на сердце, я не совсем понимаю, в чем состоит его собственное: тяжелое, видимо оттого и благонравное, восприятие мира).

Сей мерзопакостный творческий импотент, после полного провала всех его жалких книжонок, изданных, кстати сказать, на его же собственные деньги, дабы избежать долгового сарая, решил поправить финансовое положение, привлекая к себе внимание раздуванием скандалов вокруг гениев, то есть, стал копать под меня. Вот здесь собака и порылась.

Следующий его выпад был против моей дочери — Мины. По сути, критикан исходил слюнями от нескрываемой зависти, предполагая, что я делю ложе и с кузиной, и с Мисмис, и с дочерью одновременно, чтобы, так сказать, не терять зря времени.

Не понятно, от чего так трясло в приступе гнева Сержа Де’Серюка, но скандал раздули славный. Мои сочинения смели с прилавков, точно горячие пирожки. Всем было интересно, что же может написать кот после таких диких оргий. О том, что все это — клевета и навет, никто даже и не подумал. Но популярность моя взлетела от подвалов до самых крыш! В свете только и говорили обо мне.

Вот так скрытые комплексы и детские фантазии тщеславных мелких пижонов, пытающихся протолкаться поближе к кормушке, создают: и литературных критиков, и серийных маньяков-убийц.

Получив известность на моем имени, французишка не мог уняться, его словно прорвало, и обвинения в мой адрес посыпались как из рога изобилия.

Я оказался не только многоженцем, страстолюбцем, обжорой, валидоломаном, но еще и не толерантным собаконенавистником! Кто бы обвинял меня в расизме! Серж Де’Серюк днем скандировал: «Собачья жизнь важна!», а по вечерам с особым цинизмом пинал благородных болонок. Правда, потом он трусливо улепетывал от обычной дворняги, пришедшей дамам на помощь.

Замеченный в совсем мне не понятных непристойных связях с другим борзописцем — профессором социологии, сей совершенно несносный муж пытался извратить мои священные песни любви! На каждом углу сей хлыщ кричал, что он — член, прости святой Бернар, какого-то там правильного союза песюков, дескать, только он во всем мире «Homme de lettres trés renomme»⁶.

И как же скончался сей дерзкий критик, осмелившийся извращать мои сонеты и поливать грязью злобы в приступе бешеной зависти мои стансы? Так, как ему и должно. Угас в собственной угарной блевотине, аки смердящий пес, упивавшийся до бесчувствия много лет подряд и даже не благородным вином, но презренной брагой. Он месяцами беспрестанно валялся пьяным под ногами честных бюргеров, мешая чинно ходить по улицам. И вот я машу ему лапой и говорю: «Au revoir!»⁷ Больше не свидимся! Каждый получает по заслугам не в жизни будущей, а прямо здесь и сейчас.

Запомните, мои драгоценные поклонники, студиозы, исследующие грани моего таланта, каждый, кто пытается втоптать в грязь чистые излияния моей души, может ведь и не дождаться такой же бесславной кончины, как Серж Де’Серюк. Моя ярость настигнет вас гораздо раньше!

А посему отбросим же всякую презренную толерантность да узость взглядов и дружно восславим меня — кота Мурра, пра-пра-пра-правнука славного моего предка, в честь коего я и назван, и труды коего собираюсь не только издать под одной обложкой, но и расширить их собственными комментариями, дабы создать тем самым предку «памятник нерукотворный, к которому не зарастет народная тропа»⁸. Сим трудом я почтил предка и одновременно «Exegi monumentum»⁹. Никто не остался забытым.

И это истина в последней инстанции, ибо коты творят вовсе не руками и даже не тем местом, о коем сразу вспомнят все извращенные умы, подобные Сержу Де’Серюку, а — лапами! Но наипаче всего — тем, что находится между ушами — мозгом!

Мой славный пра-пра-пра-прадед, имеющий корни от самого достославного Кота в сапогах, скончавшийся в Берлине, в этом прусском «Логове Медведя», возведенном еще полабскими славянами, свободно изъяснялся на многих языках мира. Когда я впервые обнаружил третий том неизданных записок моего пращура, то был очарован поэтизмом его мышления.

Помнится, найденная в тех бумагах баллада о коте, замурованном в гробнице с мумией, но выбравшимся на свободу, заканчивающаяся словами: «Przez wejście do krypty wlewata się już lepko-mokra szarość poranka!»¹⁰ потрясла меня до глубины души!

Примечание издателя: Мурр, мне обидно, что ты, как и твой прародитель, вновь и вновь рядишься в чужие перья! И я не без основания опасаюсь, что от этого ты заметно потеряешь во мнении благосклонного читателя. Баллада, которой ты так чванишься, на самом деле вовсе не принадлежит лапе кота. Да и не стихи это вовсе, а строки из настолько известного романа, что об этом стыдно не знать, пусть даже и коту.

Так я и увлекся чтением сих познавательных и котоугодных трудов, кои случайно оказались сохраненными и вывезенными моим пращуром: сначала в Познань, потом в Полоцк, затем в Брянск, в Ростов и, наконец, сложенными в чулане затерянного дома в дикой и холодной Сибири.

Кроме того, недавно ко мне в лапы попали также списки с пергаментных свитков, обнаруженные диггерами в подвале нехорошего дома вечно прихорашивающейся Москвы.

Я с восхищением и гордостью сравнил тексты и постиг их полную идентичность, чем и горжусь несказанно. Этот феномен: как попали записки моего пра-пра-пра-прадеда в библиотеку, пропавшую много веков ранее до появления славных Мурров на свет, — долгое время не давал мне покоя.

Я вспомнил о египетском культе, когда нам воздавали должную славу, но среди пирамид правителей ни Верхнего, ни Нижнего Египта никто из археологов не припомнит ни слова о поэтах-котах.

Приняв сей курьезный факт за самое настоящее чудо, которое непременно должно сопровождать жизнь истинных гениев, я решил не забивать себе голову глупостями и всецело отдался волнам вдохновения. Двигаясь по воспоминаниям моего предка как в лодке Харона, по жуткому Стиксу оных записок, вначале я вовсе не собирался прыгать в волны этой страшной реки.

Но, читая день за днем, я познавал в сем опусе такие вершины духа, открытые избранным котам, что, переполнявшее меня чувство гордости за фамилию славных предков моих, непременно должно было вылиться в эти сладкозвучные строки.

Удивительнейшее дело! Я подметил уникальную черту записок моего предка: они настолько гениальны, что, при вдумчивом чтении становятся применимы ко всем.

Кто из нас в детские годы не волочился за прелестной кузиной? Кто не писал стишков, рифмуя «слезы» и «морозы», мечтая сравняться по славе с самим псом Шатуном¹¹ и музыкантами из его группы «Ласковый Лай»?

Кто, впервые, не выходил на улицу, и не получал при этом отборных тумаков от дерзких хулиганов?

Кто не пылал первой истинной страстью к Прекрасной Незнакомке, которая всегда потом ускользала от него, вне зависимости, жил ли с ней юный пиит или нет?

Думаю, среди нас, котов, нет таких! А если и есть — то это лишь запечные филистеры, жалкие, недостойные нашего рода отпрыски!

Мой предок предопределил все славные верстовые пути и моего собственного восхождения к всемирной славе. И, если творения Мурра прошлых веков знали все истинно ученые мужи, то меня, его прямого наследника, волей случая, тоже Мурра, настигнет такая слава, что вскоре не останется ни одного (пусть это будет хоть грамотный, хоть нормальный кот, или же пес, или человек) обитателя на всей Земле! Не останется тех, кто бы ни слышал обо мне, кто бы ни ложился и не вставал с моим именем на устах, прославляя мои добродетели, мечтая уподобиться мне!

Да, я переписал рукопись набело, исправил небрежности и дикие неразумные вольности, не передающиеся порой с кошачьего на человеческие языки, но я остался верен романтическому духу Мурров. И если я что-то добавлял от себя, приукрашая оным текст, то исключительно для общей пользы.

Всем известно, что «eх nihilo nihil»¹². И потому без родственных связей с моим предком вряд ли бы я смог так гармонично вплести в древнее повествование слова, рожденные влиянием новейшего времени, а также новую нашу моду и мифы.

Еще говорят, что яблоко от яблони далеко не падает. В этом и скрыта наша фамильная, чарующая поклонников, непостижимая простым смертным, харизма Мурров. Мы не предаем своих! А еще мы продолжаем дела отцов. Именно потому и труды наши обречены на вечную память благодарных потомков.

В итоге получилось, что переписанная книга стала моей интеллектуальной собственностью. И я превзошел пра-пра-пра-прадеда по всем статьям! В этом нет ничего удивительного. Ведь акселерация предполагает, что каждое следующее поколение: быстрее, ловчее, длиннее и умнее предыдущего.

Теперь сей славный труд принадлежит всем Муррам, он являет собой фамильное творение, ренту с которого должно получать мне и моему потомству. И это справедливо.

О, мои читатели, ценители истинного таланта, не им-сто-грамм-нутые на всю голову любители приложиться фейсом-об-буккеры и не отпавшие в своем филистерстве однокотники! Ах, последняя надежда всего населения земного шара, вы, восторженные души, умеющие читать и даже понимать, осмысливать прочитанное, к вам обращаю я бесценные излияния истерзанной души, надеясь встретить пылкий восторг и почтение, коих я, как никто другой, без сомнения, заслуживаю уже одним фактом своего существования! «Possible, que j’aie eu tant d’esprit?..»¹³.

Да будет благословен тот день, когда истинные просветленные умы откроют сей том, дабы приобщиться к моей гениальности, обогреться в лучах моей славы! Пойте же мне осанну, друзья мои, ибо я не просто «Кот Ученый, что ходит по цепи кругом», но носитель славы извечной, ибо графоманы, плодящие шлак литературный и всяческую дрянную «проду», уводящие от меня истинных читателей, скоро канут в лету, а мы, непостижимые и великолепные Мурры, династия гениев, передающие талант детям по наследству, будем пребывать в веках!

Особо хочу отметить, что, благосклонно принимая похвальбу в свой адрес, между тем, стоял и стоять буду за справедливость и истину. И всякое мошенничество, и презренный плагиат, который распространился сейчас в литературе подобно пандемии глуповируса, терпеть ни сейчас, ни впредь не намерен.

«А буде объявится наглый и охочий до чужого добра мошенник, который вознамерится и сие перепечатывать и присваивать, то я учиню ему такую баню или отместку, что он до конца дней своих не забудет»¹⁴ меня, достославного кота, названного присно памяти пра-пра-пра-прадеда моего, а также и во ознаменования славных дел Московского Уголовного Розыска Рецидивистов (сокращенно: МУРРа).

Так вперед, за мной, мой верный читатель, и я покажу тебе настоящую героическую жизнь, туго перевитую гениальными интригами и невообразимыми кознями коварных врагов, которые мы, достославные коты, всегда мужественно преодолеваем!

И, напоследок, я хочу торжественно отмежеваться от всех возможных литературных сообществ, расплодившихся, аки тараканы и по Уралу, и по Сибири в невозможных количествах. Я не принадлежу к писательским ложам и поэтическим кружкам, таким как: «Аврора Ямбинск-Ухарская», «Созвездие Пушкограда», «Стойло Пьяного Пегаса», «Стреляный воробей», «Пушкоград Эпический» «Ordo Fama clamosa»¹⁵ и другим, которые непременно будут спекулировать на моем славном имени.

Предвидя, что сразу после того, как моя книга увидит свет, начнется приписывание нашему роду «всяческих ему ненужных встреч», завершу свой пролог словами поэмы, обнаруженной мною в бумагах предка. За авторство моего пращура не ручаюсь, но именно эти строки доходчиво разъясняют милостивому читателю и злокозненному литературному критику позицию, коей я и придерживаюсь по жизни:

«Особенно мне неприятно,

Обиднее тысячекратно,

Что, так трудясь и так горя,

Я столько сил потратил зря

(Хотя вины моей тут нет),

Чтоб эта книга вышла в свет

С приписанной мне дребеденью,

Что на меня ложится тенью…»¹⁶

Ко всему вышеизложенному мне остается лишь присовокупить пожелание моему благосклонному читателю стойкости в чтении и осмыслении сего величайшего труда, ибо, в гениальности данного фолианта уверены не только все коты нашего славного рода, но и все без исключения ученые мужи, пыжащиеся на своих кафедрах и сотрясающие воздух своими сентенциями и глупостями.

Пророчу: уже на моем веку, при моей жизни, величайшая литературная и неувядаемая слава так обрушится на нас, на Мурров, что любого другого графомана она размазала бы тонким слоем по мостовой. Но мы не таковы! Мы — выдержим, ибо в том — наша тяжелая и неумолимая судьба!

Не минет и десяти ничтожных лет, как любой юноша, не знакомый с моими «Ночными бдениями», будет презираем в обществе как неуч, как лицо, лишенное воображения, обделенное чувством тонкого юмора и лишенное эстетического образования.

Так что мужайтесь, мои почитатели! И даже злейшим врагам своим: критикам, профессорам социологии, шелудивым бродячим псам и прочим, мнящим здесь себя самыми умными, я ныне сердечно сочувствую: первый и последний раз в своей потрясающей жизни.

Но помните: «отныне вам придется вооружиться терпением, ибо в такого рода повествованиях неизбежно встречается всякая всячина, какая только попадается под перо, и хотя литературные правила и страдают от этого, слух вовсе этого не замечает. Ибо я собираюсь воспользоваться как предметами возвышенными, так и обыденными, различными эпизодами и отступлениями, историями правдивыми и вымышленными, обличениями и назиданиями, стихами и цитатами, — для того чтобы стиль мой не был ни чрезмерно возвышенным, то есть способным утомить людей недостаточно ученых, ни лишенным всякого искусства, то есть способным вызвать презрение людей сведущих».¹⁷

Приготовьтесь к умственной работе, друзья мои. Напрягите все, что есть у вас в черепной коробке, и вскоре вы испытаете истинное блаженство от решения тех изящных перипетий сюжета, которые предложит вам моя бесценная книга.

А если кто с первого раза ничего не поймет — не отчаивайтесь! Я слышал, что одному известному ученому приписывали уникальное свойство, мол, «Теорию относительности до конца в состоянии понять может только один ее автор, а все остальные — как оглашенные неофиты — способны лишь восторгаться да скакать вокруг физика в ритуальном экстазе». Вот и вы — отрешитесь на мгновение от священного почитания моих трудов и попробуйте получить то неслыханное наслаждение пиршеством моего духа и интеллекта, которое разлито по этим страницам сверх всякой меры. Я верю: у вас все получится!

Примечания

5

Издатель при первом чтении не заметил, что автор (да простят мне Мурры-наследники мой праведный гнев!) просто нагло спер начальные строки из романа М. Лермонтова «Герой нашего времени». Впоследствии решено было не убирать сию цитату, просто означить ее для проницательного читателя во избежание судебной тяжбы котов-поэтов с наследниками классиков.

6

Писатель, достигший большой известности. (франц.). Сей титул все еще почитается комплиментом.

7

Прощай (франц.)

8

Стихи главного пиита славного Пушкограда — Пушкина Александра, господа филистеры, знать надобно хотя бы для расширения общего кругозора.

9

Воздвиг я памятник себе (лат.) (Гораций)

10

Сквозь вход в склеп уже струилась липко-мокрая серость утра (польск.). — Анджей Сапковский с его увесистым полным собранием сказок, мифов и анекдотов в семи томах, озаглавленным единым словом «Ведьмак».

11

Кто не слышал про пса Шатуна, взращенного в собачьем приюте без отца и матери, покорившим своим голосом и голым торсом в оное время все женское население страны в возрасте от девяти до тринадцати — пусть первым бросит в Мурра камень! Но лучше, без сомнения, кидать в эпигонов, не уважающих ваше универсальное личное, прости святой Бернар, мнение, не булыжником — орудием пролетариата, а жареной рыбой — символом адских мучений: и для ума поучительно (ибо именно рыба, а вовсе не крест была отличительным знаком ранних христиан), и с пользой для желудка!

12

Из ничего ничто и получится (лат.) (Лукреций)

13

Ну разве я не кладезь остроумия? (фр.)

14

Ганс Якоб Кристоф Гриммельсгаузен «Симплициссимус» — вот кто сорвал с языка Мурра сию мудрую мысль.

15

Орден громкой славы (лат.)

16

Себастиан Брант «Корабль дураков» — и этим все сказано.

17

Издатель вынужден вставить свои «пять монеток», дабы никто не смог бы упрекнуть уважаемого книготорговца в незнании испанской классики. Да, Мурр беззастенчиво украл у Лопе де Вега из его «Мученика чести» чуть ли не целый абзац. Возможно, кот, действительно, полагает, что слова сии принадлежат именно ему, потому что в оригинальной рукописи они не были выделены.