Улисс

Джеймс Джойс, 1921

1922 г., февраль, Париж, после 15 лет работы автора над романом, он опубликован. Полтысячи экземпляров, отправленные на продажу в США, конфискованы и утоплены в водах залива неподалёку от статуи Свободы (Нью-Йорк). Ещё 500 перехвачены английской таможней и сожжены в порту Фолкстоун (до прихода Гитлера к власти ещё 11 лет, в Германии пока не запылали костры из книг). За что?! Потому что не поняли, что в англоязычную литературу пришёл модернизм, какой и не снился породившим его французам, пришёл "поток сознания", явился калейдоскоп из всех, какие есть, литературных стилей и приёмов, и всё это уместилось в один день – 16 июня 1904 г., на 700+ страницах романа Джеймса Джойса "Улисс". Содержит нецензурную брань.

* * *

Ананасовые пирожные, лимонные тянучки. Липко-сахарная дева отгружает кремовых братцу во Христе. Школьные лакомства. Ох, и схватит у них животики. Кондитер и поставщик сладостей Его Величеству Королю. Боже. Храни. Нашего. Сидя на троне, сосёт красный леденец в белую полоску.

Понурый юноша из Ассоциации Молодых Христиан, из засады среди теплых сладостных запахов Грехем, Лемон и Ко, вложил листок в руку м-ра Цвейта.

Сердце взывает к сердцу.

Цве… я? Нет.

Цветущего агнца кровию

Замедлив шаг, ноги несли его, погрузившегося в чтение, к реке. Спасен ли ты? Все омыты кровью агнца. Богу требуются жертвы с кровью. Рождение, плева, мученичество, война, закладка здания, жертвоприношение, подгоревшая почка, алтари друидов. Илия грядет. Д-р Джон Александр Дови, возродитель церкви Сиона, приезжает.

Едет! Едет! Едет!

Милости просим!

Игра окупается. Гарри и Александр в прошлом году. Многожёнство. Жена его приструнит. Где это мне попалась реклама фирмы из Бирмингема, распятия с подсветкой? Спаситель наш. Проснёшься среди ночи, а он на стене, висит. Кошмарная идея. Изгвоздили ноги-руки Иисуса.

Это с помощью фосфора. Если оставить кусок трески например. Над ним появится синеватая серебристость. Как в ту ночь я спустился в кладовую на кухне. Не люблю запахи, которые так и прут. Зачем это она меня тогда послала? Малагский изюм. Вспоминает Испанию. Ещё до рождения Руди. Фосфоресценция, это синевато-зеленоватое свечение. Очень полезен для мозга.

От углового дома у монумента Бутлера он глянул вдоль проспекта Беклар. Дочка Дедалуса всё ещё возле аукционного зала Дилона. Наверно хотят что-то сбыть из старой мебели. Моментально узнаёшь по глазам, точь-в-точь как у отца. Торчит, его дожидается. С кончиной матери дом сразу идёт вразнос. Пятнадцать детей у них было. Роды чуть ли не каждый год. Таков их закон Божий, иначе священик не причастит бедную женщину, не даст отпущения. Плодитесь и размножайтесь. Кому сказано? Сгрызут тебя подчистую. Какая семья себя прокормит. А есть что и в масле катаются. Как бы им понравился чёрный пост. На крендельках. Еда раз в день и полдник, чтоб не рухнуть у алтаря. Какую-нибудь из них в экономки, только без этого. Из них это не выбьешь. Как из него денег. Себя не обижает. Никаких гостей. Всё для номера первого. Неотрывный прицел на течение вод. Принесут тебе хлеб, да ещё и с маслом. Его преподобие. Мапочка, иначе и не назовешь.

Боже милостивый, а платье-то у бедняжки, сплошь лохмотья. И явно недоедает. Картошка и маргарин, маргарин и картошка. Потом скажется. Чтобы узнать вкус пудинга. Подкашивает организм.

Как только он свернул на мост О’Коннела, над парапетом поднялся клуб дыма. Винная баржа с креплёным на экспорт. В Англию. От морского воздуха портится, кто-то мне говорил. Интересно было б как-нибудь пройтись по Хенкоку, посмотреть винопроизводство. Мир по своим законам. Чаны портвейна, залюбуешься. Крысы и туда пролазят. Зальются, что их раздувает до размеров утопшей собаки. Наклюкались портвейна вусмерть. Пьют, пока не выблюют, как истые христиане. И такое пить! Чаны: крысы. Хотя, конечно, если б мы знали про всё.

Глянув вниз, он увидал упруго машущих, каруселящих у тощих стен причала, чаек. Если б я бросился вниз? Сынок Ребена Дж. порядком, небось, нахлебался в этой канализации. Переплатил шиллинг и восемь пенсов. Х-ха. Уж он как скажет. Умеет подать анекдот.

Они кружили ниже. Высматривают чего-нибудь перекусить. Погодите.

Он бросил вниз сквозь стаю скомканный клочок бумаги. Илия тридцать два фута в сек. гряд. Хоть бы хны. Клочок, оставленный без внимания, подпрыгивал на оставленных баржей волнах, уплывая под мост. Их не проведёшь. А когда я на КОРОЛЕ выбросил за борт чёрствый пирог не дали ему отплыть и на полсотни метров. Умом живут.

Они кружили, взмахивая.

Кружит чайка голодно-тощая

Над волн угрюмых толщею

Поэты так и пишут, чтоб сходно по звучанию. Однако у Шекспира нет рифм: белый стих. Это поток речи. Мыслей. Торжественно.

Гамлет, дух твоего отца я,

Что обречён до времени блуждать средь вас

— На пенни пару яблок! Два за пенни!

Взгляд его прошёлся по рядкам сияющих яблок на её лотке. Должно австралийские, в такой сезон. Кожура аж лоснится: полирует их тряпкой или носовым платком.

Погоди. Бедные птицы.

Он вновь остановился и купил у старой торговки яблоками два пирожка за пенни, размельчил мякуш и бросил в Лиффи. Видал? Чайки молча ринулись вниз — две, потом все, со своих высот, пикируя на добычу. Прикончили. Подчистую.

Подивившись их прожорливости и догадливости, он стряхнул с ладоней мелкие крошки. Вот уж не ждали. Манна. Им положено жить на рыбьем мясе, всем морским птицам, чайкам, ныркам. Лебеди из Анны Лиффи порой заплывают сюда полакомиться. Какая там разборчивость вкусов. Интересно, что за вкус у лебедятины? Робинзону Крузо пришлось жить на их мясе.

Они кружили, вяло взмахивая. Больше не дождётесь. Хватит на вас и пенни. Никакой благодарности. Даже не крякнули. Да и ящур они разносят. Если откормить индюшку, скажем, на каштанах, то потом и вкус такой же. От свинины свинеешь. Но тогда почему морская рыба не солёная? Как так получается?

Глаза его вопросили реку и увидели — шлюп на якоре, лениво колышет на мелкой зыби свой размалеваный борт.

Кинс 11/–

Брюки

А неплохо придумано. Интересно, он выплачивает налог корпорации? Разве может быть собственность на волны? Вода течёт потоком, без остановок, то же самое видим и в потоке жизни. Потому что жизнь это поток. Любое место пригодно для рекламы. Тот шарлатан, лекарь от триппера, расклеивал по всем уборным. Снимает как рукой. Строго между нами. Д-р Хай Френкс. И не потел, как Маггини, учитель танцев, для саморекламы. Нанял небось парней для расклейки, а может и сам цеплял, когда заскочит ширинку расстегнуть. Ширинка. Тоже местечко для рекламы.

ХОТЬ ТРИ-ПЕРА, ХОТЬ ВЕСЬ БУКЕТ,

ОДНА ТАБЛЕТКА И — НЕТ, КАК НЕТ!!

Какой-нибудь малый крепко под градусом.

А вдруг у него…

О!

А?

Нет… Нет.

Нет, нет. Не думаю. Точно, у него нет?

Нет, нет.

М-р Цвейт двинулся дальше, подымая встревоженные глаза. Не думать больше об этом. Второй час. В балластонадзоре уже перерыв. Безнадзорное время. Занятную книжицу написал сэр Роберт Балст. Параллакс. До конца я так и не разобрался. Вон священик. Можно б спросить. Пара — это из греческого: параллель, параллакс. Мне там пас коз выговаривала она, пока я не растолковал насчёт переселения душ. О, пропасть!

М-р Цвейт улыбнулся на о, пропасть! двум окнам балластонадзора. Вобщем-то она права. Заумно звучащие слова для обозначения простейших вещей. И не сказать, что остроумна. Порой похабна. Может ляпнуть такое, что я только в мыслях. Ну, не знаю. Прозвала Бена Долларда бочковым барельтоном. Ноги у него как бочки и поет как в бочку. Ну, чем не острота? А все его кличут Биг-Бен. И в половину не так остроумно, как бочковый барельтон. Прожорливее альбатроса. Хрумкает говяжьи мослы. Как дорвётся до пива Басса и вовсе удержу нет. Бочка с Бассом. Усёк? Ловко склалось.

Процессия белопиджачных мужчин неспешно ступала вдоль сточной канавы ему навстречу, фанерные листы на них перехвачены алыми лентами. Зазывалы. Похожи на того священика сегодня утром: мы прегрешали: мы страдали. Он прочел алые буквы на их пяти белых цилиндрах: Х.Е.Л.И.С. Виздом Хелис. С., приотстав, вытащил краюху хлеба из-под своей фанеры и чавкал на ходу. Основная пища наша. Три шиллинга в день и топай вдоль сточных канав, улицу за улицей. Чтоб лишь душа держалась в теле, хлеб и пшёнка. Нанимались через Бойла: нет: Маглейда. Но фиг ты угадал, привлечь этим покупателей. Я ему предлагал насчёт прозрачного экипажа с парой хорошеньких девушек, чтоб сидели, писали бы письма, а вокруг них тетради, конверты, промакательная бумага. Вот на такое — клюнули б. Хорошенькие девушки, когда что-то пишут, это враз притягивает глаз. Всякому до смерти охота знать что это она там пишет. Стоит тебе отрешённо уставиться в никуда — вокруг тут же столпятся человек двадцать. Не упустить свою долю. Женщины тоже. Любопытство. Соляной столп. Конечно, он отклонил, потому что не сам придумал. Или та чернильная бутылка, что я предлагал, с поддельным пятном из черного целлулоида. Он в рекламе смыслит не больше фирмы Сливви, которая нахваливает свою тушенку на одной странице с объявлениями о смерти. Их не закляксить. Что? Наши конверты. Привет! Куда разогнался, Джонс? Некогда, Робинсон, спешу приобрести единственно надёжный черниловыводитель KANSELL, что продается в Холис-лимитед, Дейм-Стрит, 85. Развязался я таки с этой каторгой. Дьявольская маята — выбивать заказы от всех тех монастырей. Монастырь Упокоения. Миленькая была там монашенка, прелестное лицо. Скуфейка так шла её маленькой головке. Сестра… Сестра…Наверняка, ей не повезло в любви, по глазам. Жуть как трудно уговорить таких женщин на покупку. В то утро я оторвал её от молитв. Но рада пообщаться с внешним миром. У нас, говорит, великий день, праздник нашей святой покровительницы с Монт-Кармел. Сладкое имечко: карамель. Она, по-моему, познала, потому что. А выйди она замуж, то была б совсем другой. Пожалуй, у них и вправду туговато было с деньгами. Однако, всё поджарено на самом лучшем масле. Жира не признают. У меня аж сердце таяло, как ел. Любительницы умащаться: как изнутри, так и снаружи. Молли пробует на вкус, приподняв вуаль. Сестра… Пат Клефи, дочь держателя ломбарда. Говорят, колючую проволку монахиня изобрела.

Он пересекал Вестморленд-Стрит, когда буква С. протопал мимо. Веломагазин. Сегодня скачки. Сколько ж это лет прошло? В тот год умер Фил Джилиган. Мы жили на Ломбард-Стрит. Нет, погоди, на Том-Стрит. Начал работать у Виздома Хелиса в том году, как мы поженились. Шесть лет. Десять лет назад: в девяносто четвертом он умер, да, точно, большой пожар у Арнотса. Лорд-мэром был Вэл Дилон. Обед в Гленкри. Олдермен Роберт О'Релли мигом выплюхнул в себя портвейн и припал суп нахлёбывать. Даже оркестр заглушал. За всё, что претерпели мы, пусть Бог нас. Милли была тогда совсем крошкой. На Молли платье слоново-серого с плетёной отделкой. Мужской покрой, с обтянутыми пуговицами. Её нелюбимое, потому что, когда одела в первый раз на пикник с хором, у меня случилось растяжение связки. Можно подумать из-за этого. Цилиндр старого Гудвина набитый всячиной, чтоб не проседал. Ещё пикник у Флайсов. Бесподобное было платье. Облегало её, словно перчатка: плечи, бедра. Как раз начинала наливаться. Мы тогда ели пирог с крольчатиной. Все на неё заглядывались.

Счастливые. Счастливее тогда. И комната была такая милая с красными обоями, от Докрела, шиллинг и девять пенсов за дюжину. По вечерам купание Милли. Я купил американское мыло: цветочное. Уютный запах её ванны. Такой у неё был смешной вид — вся в мыльной пене. Тоже фигуристая. Теперь вот фотографией занялась. Ателье дагерротипов бедного папы, он мне рассказывал. Наследственная склонность.

Он шёл вдоль бордюра.

Поток жизни. Как звали того малого, что смахивал на святошу? Проходя мимо, он всё косил украдкой. У слабых зрением слабость на юбки. Даже остановился на Св. Кевина где жил Цитрон. Пен как-то там. Пенденис? Память у меня начинает. Пен..? Конечно, столько лет прошло. Да ещё трамвай грохочет. А, чтоб тебе, тут не вспомнишь даже имя святого отца, с которым здравствуешься каждый Божий день.

Бартел Д'Акри был начинающим тенором. Провожал её домой с распевок. Надменный малый с напомаженными усами. Дал ей эту песню ВЕТРЫ С ЮГА.

Сильный был ветер в тот вечер, как я зашёл за ней на собрание насчёт тех лотерейных билетов после гудвинова концерта в столовой или в зале заседаний ратуши. С ним, а я позади. У меня ноты вырвало из рук, ветер притиснул их к ограде школы. Хорошо ещё хоть. Какая-нибудь из таких мелочей портит ей настроение на весь вечер. Профессор Гудвин впереди, с ней под руку. Нетвёрдая походка. Старый дуралей. Его прощальное выступление. Чувствовалось, что последний выход на сцену. Может на месяцы, а может и навечно. Как она хохотала под свист ветра, накинула капюшон. Угол Накот-Роуд помнит тот порыв? Врфуу! Взлетели все её юбки, а боа чуть не удушило старика Гудвина. Она так раскраснелась на ветру. Помню, уже дома, расшевелил огонь и жарил ей баранину на ужин с её любимым Чатни-соусом. Пунш готовил. От камина видно было как она в спальне рассегивает свой корсет. Белый.

Скользкое шелестанье и мягкий шлепок корсета на постель. Нагрет её теплом. Любит дать себе волю. Потом сидела чуть ли не до двух, вынимая шпильки из волос. Милли, укутанная, в кроватке. Счастье. Счастье. Вот это была ночь…

— О, м-р Цвейт, как поживаете?

— Как вы, м-с Брин?

— Не жалуюсь. Как там Молли? Сто лет её не видела.

— Цветёт, — ответил м-р Цвейт игриво. — Милли устроилась в Малингаре, знаете?

— Это ж надо! У неё всё прекрасно?

— Да, в тамошнем фотоателье. Дела идут, как в горящем доме. Как все ваши подопечные?

— Живут, хлеб жуют, — ответила м-с Брин.

Сколько их у неё? Прибавления, вроде, не ожидается.

— Вы, смотрю, в чёрном. У вас не…

— Нет, — сказал м-р Цвейт, — я только что с похорон.

Придётся пожинать весь день, знаю наперед. Кто умер? Да когда? А от чего? Вертеть так и эдак, как подпорченный грош.

— О, Боже, — сказала м-с Брин, — надеюсь не из близких?

Пусть посочувствует.

— Дигнам, — сказал м-р Цвейт,–старый мой приятель. Скоропостижно скончался, бедняга. Сердце, наверно. Сегодня утром хоронили.

Тебя схоронят завтра,

Пока ж бредёшь по ржи

Дидл-дидл дам-дам

Дидл-дидл…

— Грустно терять старых друзей, — меланхолично молвили её женоочи.

Ну и хватит об этом. Исподволь: муж.

— А ваш бог и повелитель?

М-с Брин воздела свои большие глаза. Их-то она не утратила.

— И не спрашивайте, — сказала она. — Он и гремучую змею до столбняка доведёт. Сегодня вот зарылся в кодексы, отыскивает статью об оскорблении. Без ножа меня режет. Сейчас вам покажу.

Горячие испарения супа с телятиной и запах свежеиспеченых пирожков лились из ГАРРИСОНА. Прогорклый душок щекотнул гортань м-ра Цвейта. Тесто нужно хорошее, масло, первосортная мука, сахар Демерара, а то ведь распробуют с горячим чаем. Или это от неё? Босоногий беспризорник стоял над решёткой, вдыхая пары. Притупить голодные рези таким способом. Наслажденье это или боль? Грошовый обед. Нож и вилка прикованы к столу цепочкой.

Открыла свою сумочку, кожа потрескалась, шляпная шпилька: осторожней с этими штуками. Выколет глаз кому-то в трамвае. Роется. Нараспашку. Деньги. Передайте, пожалуйста. Чертям тошно, если пятак затеряется. Покойники повыскакивают из могил. Муж супится. Где десять шилингов, что я тебе дал в понедельник? Подкармливаешь семью братца? Грязный платочек: пузырёк из аптеки. Пастилки из чего-то. Что если она?

— Сейчас, наверно, новолуние, — сказала она. — В новолунье с ним всегда такое. Знаете, что он выкинул прошлой ночью?

Рука её прекратила рыться. Глаза уставились на него, тревожно расширенные, но улыбчивые.

— Что? — спросил м-р Цвейт. Пусть выговорится. Смотри ей прямо в глаза. Я тебе верю. Положись на меня.

— Поднял меня среди ночи, — сказала она. — Сон ему приснился, кошмар.

Несваре.

— Как будто по лестнице подымается пиковый туз.

— Пиковый туз! — откликнулся м-р Цвейт.

Она вытащила из сумочки сложенную почтовую открытку.

— Вот прочтите, — сказала она. — Сегодня утром он получил это.

— Что это? — спросил м-р Цвейт, беря открытку. — Э. Х.?

— Э.Х.: эх, — сказала она. — Кто-то его подначивает. Стыд и позор, кто бы это ни был.

— Вот уж действительно, — сказал м-р Цвейт. Она взяла открытку обратно, со вздохом.

— И теперь он отправляется в контору Ментона. Говорит, что возбудит иск на десять тысяч фунтов. — Она уложила открытку в свою захламленную сумочку и щёлкнула застёжкой.

На ней всё то же платье из синей саржи, что и два года назад, выгорело. Видало виды. Над ушами повыбивались пряди. И эта допотопная тока, три обшарпанные грозди, чтоб как-то скрасить. Убогая христианка. А любила одеться со вкусом. Морщинки вокруг рта. На год, кажется, старше Молли.

Ты ж посмотри как эта женщина зыркнула на неё, проходя. Жестоки. Безжалостный пол.

Он всё ещё смотрел на неё, скрывая за взглядом своё нетерпение.

Наваристый говяжий суп, черепаховый харчо. Я тоже проголодался. Крошки бисквита в сборках её платья: на щеке мазок сахарной пудры. Руберб-торт с начинкой, щедро украшенный фруктами. Джози Повел. В доме Дойла, давным-давно, на Долфин-Барнз, шарады. Э.Х.: эх.

Сменить темy.

— Давно вы видели м-с Бюфо? — спросил м-р Цвейт.

— Минну Пурфо?

Филип Бюфо мне припутался. Из лакомых кусочков. Мэтчем частенько вспоминает уловку. Правильную я дёрнул ниточку? Да. Заключительный акт.

— Да.

— Я только что по дороге зашла спросить как у неё. Она в родильном доме на Холлиз-Стрит. Под присмотром д-ра Рогена. Мучается уже третьи сутки.

— О, — сказал м-р Цвейтакая жалость.

— И дома у неё мал-мала-меньше. Санитарка говорит ужасно трудные роды.

— О, — сказал м-р Цвейт.

Его отягчённый сочувствием взгляд вобрал её новость. Язык coжалеюще прищелкнул. Тц! Тц!

— Печально слышать, — сказал он. — Бежняжка! Трое суток! Для неё-то какой ужас!

М-с Брин кивнула.

— Схватки начались во вторник.

М-р Цвейт мягко коснулся её локтя, предупреждая.

— Минутку! Дайте ему пройти. Пропустите.

Костлявая фигура шагала вдоль бордюра от реки, заворожённо уставясь в солнечный свет через тяжелый телескоп на ремешке. Тугая, как колпак, крохотная шляпа стискивала его голову. Плащ, переброшенный через руку, трость и зонт побалтывались в такт шагам.

— Посмотрите, — сказал м-р Цвейт. — Он всегда ходит по внешнему краю. Видите?

— А кто это, позвольте спросить, — сказала м-с Брин. — Он не в себе?

— Его зовут Кешел Бойл О'Коннор Фиц-Морис Тисдел Фарелл, — сказал м-р Цвейт, улыбаясь. — Смотрите!

— Ну, и нахватался он этих имен, — сказала она. — Вот и Денис в один прекрасный день таким же станет.

И вдруг осеклась.

— Вон он, — сказала она. — Надо догнать. До свиданья. Молли от меня привет передадите?

— Да, — сказал м-р Цвейт.

Он смотрел как она огибает прохожих спеша к вывескам. Денис Брин, в сюртучишке и синих шлёпанцах вышаркал из конторы Гаррисона, прижимая к рёбрам два толстенных тома. Здрасьте среди ночи. Её перехват его ничуть не удивил и, уставив в неё свою седую свалявшуюся бородёнку, он горячо заговорил, виляя расхлябанной челюстью.

Чокнутый. Не все дома.

М-р Цвейт лёгкой поступью двинулся дальше, видя в солнечном свете впереди тесный головной убор, болтающиеся трость, зонт, плащ. Отгуливает свои пару дней. Гляньте-ка! Он опять вышел. Тоже способ перебиться в этом мире. Как и тот пришлёпнутый старый лунатик в своих тапочках. Должно быть трудно ей с ним приходится.

Э.Х.: эх. Могу поклясться это Альф Берган или Ричи Гулдинг. Писали в Скоч-Хаусе, похохмить, поспорю на что угодно. Напротив конторы Ментона. То-то выпучится на открытку своими гляделками. Аж боги обхохочутся.

Он миновал ТАЙМЗ ИРЛАНДИИ.

Тут, наверно, пришли ещё ответы. Рад бы откликнуться на все. Отличная система для преступников. Шифр. У них сейчас перерыв. Этот клерк в очках меня не знает. Ну, пусть ещё помаринуются. Сыт по горло и этими сорока четырьмя. Требуется опытная машинистка для помощи джентельмену в литературной работе. Я назвала тебя неслухом, потому что мне не нравится тот свет. Скажи, пожалуйста, как понимать. Скажи, пожалуйста, твоя жена какие духи. Скажи кто сотворил свет. Такая у них манера засыпать вопросами. Правда, попадаются и такие как Лиззи Твиг. Моим литературным опытам посчастливилось встретить одобрение выдающегося поэта А. Е. (м-р Тео Рассел). Ей даже причесаться некогда, прихлёбывает остылый чай над книжкой стихов.

Лучшая, и намного, газета для кратких объявлений. Завоёвывает провинции. Изысканная кухня, имеется горничная. Требуется живой человек для спиритических сеансов. Порядочн. девушка (католич. веры) интересуется должностью в мясной или фруктовой лавке. Заслуга Джеймса Карлейла. Дивиденды шесть с половиной процентов. Отхватил куш на акциях"Котиз". Сыграл на понижение. Тертый проныра шотландец. Все блюдолизные новости. Наш обожаемый всемилостивейший вице-король. Покупайте Айриш Филдз. Леди Монкашел вполне оправилась после родов и вчера выезжала со сворой гончих в Рэтосе. Лисы несъедобны. Сельские охотники тоже. Страх взбалтывает соки, помогает переварить. На лошадь садится по-мужски. Беременная охотница. Женское седло никчему, ни ей, ни малышу. Некоторые из этих лошадниц крепки как племенные кобылы. Постоянно в конюшнях, где дают на прокат. Хлобыснёт стакан бренди, быстрей чем ты мигнуть успеешь. Та, сегодня утром у Гросвенор. Взбиралась в коляску: было на что глянуть. Сперва ей надо на цоколь ограды или на поперечину ворот. Тот курносый вагоновожатый назло так сделал, не иначе. На кого она похожа? О, неужели? М-с Мариам Дендрет, что продала мне свои старые шали и чёрное белье в Шелборн-отеле. Разведённая испано-американка. И бровью не повела, пока я перебирал. Словно я — козлы для просушки белья. Видал её потом на приеме у вице-короля, куда меня провел Стабс, егерь парка. Нет, постой, Вилэн из ЭКСПРЕССА. Доедали остатки роскоши. Чаепития. Я там сливы полил майонезом, думал это крем. У неё потом небось целую неделю уши горели. Я б ей сделал козлы. Прирождённая куртизанка. Вот кого не нанял бы детям в гувернанки. Покорнейше благодарю.

Бедняжка м-с Пурфо! Муж методист. В его безумии имеется система. Булка с тмином и обед из молока и содовой в образцовой молочной. Ест с секундомером, тридцать два жевка в секунду. Но бакенбарды у него всё же растут, котлетной формы. Считается взаимосвязанным. Кузен Теодора из Дублинского Замка. В любой семье не без придурка. Он её награждает почти каждый год. Видал его возле Трёх-Весёлых-Пьяниц, вышагивает себе с непокрытой головой, а его старший тащил одну в авоське. Пищат, орут. Бедняжка. Да ещё год за годом давать им грудь в любое время ночи. Эти грудные такие эгоисты. Собака на сене. Премного благодарен, в мой чай таких услад не больше одного кусочка.

Он остановился на перекрёстке с Флит-Стрит. Пообедать за шесть пенсов у Ровса? Надо ещё найти ту рекламу в Национальной библиотеке. За восемь пенсов у Бертона. Пожалуй, да. Как раз по пути.

Он пошёл вдоль здания Болтон Вестморланд. Чай. Чай. Чай. Я забыл выдоить Тома Кернана.

Уфф. Тц, тц, тц. Только представить трое суток стонет на койке, на лбу уксусный компресс, живот вздут. Фьють! Невпротык! У младенца головка слишком велика: щипцы. Скрючился внутри неё слепо долбит, пробивается наружу. Я бы кончился. Счастье, что у Молли проходили легко. Должны же придумать что-то чтоб не так. В муках давать жизнь. Местная анастезия при родах: королева Виктория подала идею. Девять у неё было. Порядочный выводок. Старушка в башмаке жила и столько деток завела. Но у него, по-моему была чахотка. Пора кому-то и додуматься, вместо трепотни о многосмысленной сути отблесков серебра. Жвачка для дураков. Запросто можно делать деньги, и немалые. Никакого риска, из совокупности налогов отчислять каждому новорожденному пять фунтов для сложных вкладов, до двадцати одного, пять процентов это сто шиллингов и пять долбаных фунтов, за муки, умножить на двадцать, привлечёт вклады людей, накопиться сто десять с чем-то к двадцати одному году, надо б прикинуть на бумаге выходит круглая сумма, больше чем кажется.

Кроме мертворожденных, конечно. Их даже не регистрируют. Лишние хлопоты.

Забавно они смотрелись напару, со вздутыми животами. Молли и м-с Мойзель. Встреча матерей. Чахотка порой отступает, на время. А потом они кажутся вдруг такими плоскими! Умиротворённый взгляд. Камень с души. Старая м-с Торнтон милейшая была старушка. Все мои младенчики, говорила она. Ложку с молочной смесью сперва себе в рот, потом им даёт. Кушай крошка, очень ням-ням. Сынок Тома Волса руку ей перебил. Его первая заявка о себе обществу. Голова у него, ну, просто, как призовая дыня. Отзывчивый д-р Мюрен. К ним стучат в любое время. Доктор, ради Бога. У жены схватки. Потом месяцами дожидайся платы. За помощь вашей жене. Нет в людях благодарности. Доктора, в основном, гуманисты.

От массивных высоких дверей ирландской палаты парламента вспорхнула стая голубей. Подкрепились и резвятся. А ну ж, который? Cтавлю на того чёрненького. Есть. Должно быть сладостно, так вот с лёту. Апджон, я и Овен Голдберг играли в обезьянок на деревьях возле Гус-Грин. Меня они прозвали Макрель.

Отряд констеблей промаршировал из Колледж-Cтрит строем по-одному. Гусиный шаг. Распаренные едою лица, аж шлёмы взмокли, похлопывают свои дубинки. После кормёжки, с добрячей дозой жирного супа под ремнём. Счастливая участь полицейского. Они разбились на пары и рассеялись, откозыривая, по своим участкам обхода. Отпущены попастись. На них лучше всего нападать после пудинга. Пинком в заглоченный обед. Ещё один отряд, шагая вразнобой, обогнули ограду Троицы, направляясь в участок. Прямым ходом к своим кормушкам. Взвод, по коням. Будем рубать суп.

Он пересёк под охальным пальцем памятника Мору. В самый раз, что его поставили над уборной: слияние вод. Надо, чтоб и женские были. Забегают в кондитерские. Поправлю шляпку. Во всём широком мире ты не найдешь аллейки-и-и…Великая песня Джулии Морган. Сохранила голос до самого конца. Обучалась у Майкла Болфа кажется?

Он уставился в широкую униформу замыкающего. С ними лучше не связываться. Джек Повер мог бы поделиться: папаша полицейский. Если кто ерепенится при задержании, они потом отводят душу в кутузке. Впрочем их нельзя винить, на такой работе, особенно с молодыми отморозками. Тот конный полицейский в день вручения степени Джо Чемберлену в Троице, он сполна отработал своё жалованье. Ещё как сполна! Цоканье копыт его коня, когда гнался за нами вдоль Эбби-Стрит. К счастью мне хватило ума заскочить в МАНИНГС, а то б отмутузил. Вот уж он грохнулся! Наверняка раскроил черепушку о мостовую. Нельзя было, чтоб меня прихватили с теми медиками. Да ещё те жлобы из Колледжа Троицы в своих квадратных шапочках. Так и нарывались на неприятность. Однако, там я познакомился с молодым Диксоном, что потом обрабатывал мне этот пчелиный укус. Работал в Mater, а теперь на Холлес-Стрит, где м-с Пурфо. Одно за одно, всё так и цепляется. У меня до сих пор в ушах свистки полицейских. Все врассыпную. И чего он так за мной увязался. Сдать в участок. Вот тут как раз и началось.

— Молодцы буры!

— Ура Де Вету!

— Вздернуть Джо Чемберлена на кривом суку!

Глупыши: свора молодых щенков, лают до хрипоты. Мы наш, мы новый мир построим. Через пару лет половина их в магистратуре или на государственной службе. Случись война: сломя голову в армию: одним миром мазаны и те, кто на трибуне, и те, что в толпе.

Никогда не угадать с кем имеешь дело. У Корни Келехера что-то от Харвея Даффа в глазах. Как тот Питер или Денис или Джемс Карей, который сдал непокорённых. Тоже из корпорации. Отирался среди желторотых, чтоб разнюхать. Всё время получал жалованье от Замка, как секретный агент. Потом откинули его как горячую картошину. Потому-то все шпики и ухаживают за прислугой. Легче уломать привычную прислуживать. Приловит её у чёрного хода. Потискает малось. Потом следующее блюдо меню: а кто это к ним всё захаживает? А сынок хозяйский чего болтает? Соглядатай в замочную свкажину. Подсадная утка. Юный студент с пылкой кровью увивается вокруг её сдобных голых рук занятых глажкой.

— Это твоё, Мэри?

— Мы такова не носим… Не лезьте, а то хозяйке скажу. И опять вот заполночь явилися.

— Близятся великие времена, Мэри. Вот увидишь.

— Да, ну вас с вашими временами.

Барменши тоже. Ещё продавщицы из табачных лавок.

Самая чёткая идея у Джеймса Стефенса. Уж он-то их знал. Кружки по десять, так что один не мог выдать больше своей десятки. Шинн Фейн. Захочешь выйти из игры — на нож нарвёшься. Тайная рука. Останешься — расстрел. Дочка надзирателя помогла ему бежать из ричмондской. Перепрятывался в Бекингем-отеле, под самым их носом. Гарибальди.

Должно быть увлекает: Парнел. Артур Грифитс пресноват, но умеет управлять толпой. Любит побалабонить про нашу любимую родину. Сало с салатом. Чайная дублинской хлебо-булочной компании. Диспут-клубы. Что республика наилучшая из форм правления. А вопрос о языке должен предшествовать экономическому вопросу. И твои дочери приманивают их в твой дом. И мясца им и выпивки. Гусь на день Св. Майкла. А уж какая чудная калла вызревает для тебя под этим фартучком. Вот ещё кусочек гусятинки, пока не остыло. Полуголодные энтузиасты, грошовый пирожок и марш-марш по улице с оркестром. Горе кормителю. Мысль, что платит другой — наилучшая в мире приправа. И уже располагаются как у себя дома. Кинь-ка мне пару тех абрикосов, или там персиков. Не такой уж отдалённый день. Солнце самоуправление восходит на северо-западе.

Он шагал с увядающей улыбкой, тяжелое облако медленно закрывало солнце, затеняя суровый фронтон Троицы. Трамваи обгоняли друг друга, въезжая, выезжая, трезвоня. Слова бессильны. Всё так и идет; день за днем: отряды полиции выходят, возвращаются: трамваи выезжают, въезжают. Те два психа слоняются по улицам. Дигнама отвезли, закопали. Минна Пурфо со вздутым брюхом стонет на койке, чтоб вытащили из неё младенца. Каждую секунду кто-то рождается. За ту же секунду другой умирает. Пять минут назад я кормил чаек. С того момента три сотни врезали дуба. Другие три сотни родились: с них смыли кровь, все омыты кровью агнца блеющего мееееее.

Население целого города исчезает, появляется другое такое же население, уходит тоже: является ещё одно, проходит. Дома, порядки домов, улицы, мили и мили мостовой, кирпичная кладка, каменная. Переходят из рук в руки. Этот владел, тот. Говорят, домовладелец всех переживёт. Когда и он получит уведомление съехать, сменяет следующий. Покупают места за золото, а всё равно всё золото у них же и остаётся. Тут какой-то подвох. Скапливаются в городах, приходят в упадок в каждой эпохе. Пирамиды в песках. Выстроены на хлебе и луковицах. Рабы. Китайская стена. Вавилон. Остались громадные камни. Округлые башни. Остальное в руинах. расползающиеся околицы, дерьмострой, домики-грибки Кервана с подкладкой из ветра. Ночь перекантоваться.

Никто ничего не стоит.

Самое гадостное время дня. Оживлённость. Хмуро, нудно: терпеть не могу эти часы. Такое ощущение будто меня сожрали и выблевали. Дом провоста. Преподобный д-р Лосос: лососина в банках. Неслабо он тут забанковался. Я б тут ни за что не поселился, даже если б платили. Надеюсь, у них сегодня будет печёнка и бекон. Природа не терпит пустоты.

Солнце медленно высвободилось и зажгло сверкающие блики в серебряной посуде на витрине Вальтера Секстона, мимо которой проходил Джон Говард Парнел, не замечая. Вот он: брат. Образ его. Призрачное лицо. Ну, это совпадение. Бывает ведь, сто раз подумаешь о ком-то, а не встретишь. Ходит как лунатик. Никто его не знает. Наверно, сегодня собрание корпорации. Говорят он так ни разу и не одел форму со дня как получил должность городского церемонимейстера. Чарли Буглер, бывало, выезжал на верховой лошади, в треуголке, расфуфыреный, выбритый и напудреный. И ходит он как-то пришибленно. Съел тухлое яйцо. Мешки под глазами призрака. У меня болит. Брат великого человека. Брат собственного брата. Неплохо б смотрелся на городской конячке. Заходил, должно, в Таможню, выпить свой кофе и сыграть в шахматы. Брат его играл людьми как пешками. Плевать что с ними станется. Боялись ему что-то поперёк сказать. Леденели под его взглядом. Вот что завораживает: имя. Всех в кулаке. Бешеный Фэнни и его сводная сестра разъезжали с красной упряжью. Осанкой как хирург Мардл. Аршин проглотил. Но, всё-таки, Дэвид Шихи победил его в округе Южного Митфа. Приобрети ценные бумаги и на покой, в общественную жизнь. Патриотический банкет. Жевали в парке апельсиновую кожуру. Когда его провели в парламент. Саймон Дедалус говорил, что Парнел встанет из могилы и выдернет из палаты общин.

— Про двуглавого осьминога, одна из его голов та, к которой забыли сойтись концы света, а другая говорит с шотландским акцентом. Ну, а щупальцы…

Они прошли за спиной м-ра Цвейта вдоль бордюра. Борода и велосипед. Юная женщина.

А вот тут тебе и этот. Ну, уж действительно совпадения: второй раз. Предстоящие события отбрасывают свою тень перед собой. Одобрение выдающегося поэта м-ра Тео Рассела. А с ним наверно Лиззи Твиг. А. Э.: это что обозначает? Инициалы, наверно. Альберт Эдвард, Артур Эдмунд. Альфонсус Эб Эд Эл эсквайр. Что это он говорил такое? Концы света с шотландским акцентом. Щупальцы: осминог. Что-то оккультное: символизм. Только вперёд. А она всё это заглатывает. И словечка не проронит. Для помощи джентльмену в литературной работе.

Взгляд его последовал за высокой фигурой в домодельном, борода и велосипед. Сбоку внимающая женщина. Возвращается из вегетарианской. Лишь отвары да фрукты. Бифштекса не едят. Если съешь, взгляд убиенной коровы будет преследовать тебя через всю вечность. Говорят, полезно. Потом бздишь и ходишь жидким. Пробовал. Бегаешь весь день. Как от копчёной селедки. И снится всякая муть. Почему-то блюдо, что мне у них тогда подали, называется орехштекс. Орехорианцы. Фрукторианцы. Чтоб ты думал, будто ешь рамштекс. Чушь. Да ещё и пересолено. Готовят на соде. Всю ночь хлебаешь из-под крана.

Чулки у неё сбежались на щиколотках. Терпеть не могу: безвкусица. Весь этот литературно-эфирный люд. Грёзы, туманы, символы. Они — эстеты. Не удивлюсь, если пища, на которую смотришь, вызывает соответственные мозговые волны, поэтические. Взять, к примеру, кого-нибудь из полисменов, на которых рубахи преют от ирландской похлёбки; из такого и строчки не выжмешь. Они без понятия шо оно такое — поэзия. Необходим настрой.

Чайка-грёза туманных снов

Над бездною вод испускает зов

Он пересёк угол к Нассау-Стрит и встал перед витриной Йитса и Сыновей, прицениваясь к биноклям. Может заскочить к старине Харрису и поболтать с молодым Синклером? Добропорядочный малый. Наверно, вышел уже на ланч. Надо б отдать, чтоб наладили мой старый бинокль. Герцевы линзы, шесть гиней. Немцы пробиваются повсюду. Продают со скидкой, чтоб перехватить торговлю. В бюро забытых вещей на вокзале куча биноклей. Диву даёшься, чего только не забывают люди в поездах и гардеробных. О чём они думают? Женщины тоже. Невероятно. В прошлом году, как ехал в Эннис, пришлось подобрать сумку той фермерской дочки и передать для неё на лимерикском разъезде. Или ещё невостребованные деньги. А бинокль можно проверить на тех маленьких часах под самой крышей банка.

Веки его чуть приспустились на радужную оболочку. Не видать. Если представить, что они там, то почти видятся. Нет, не различаю.

Он развернулся и, стоя между тентами, вытянул правую руку к солнцу во всю длину. Давно хотел попробовать. Да: полностью. Кончик его мизинца прикрыл солнечный диск. Должно быть фокус пересечения лучей. Будь на мне тёмные очки. Интересно. Вели разговоры про пятна на солнце, когда жили на западном конце Ломбард-Стрит. Это же жуткие взрывы. В этом году будет полное затмение: где-то под осень.

А тот шар, надо полагать, падает по гринвичскому времени. Часы ведь регулируются по электрическому проводу из Дансинка. Неплохо б выбраться туда как-нибудь в субботу в начале месяца. Будь у меня рекомендация к профессору Джолаю, или если б я знал что-нибудь про его семью. Действует безотказно: человек всегда чувствует себя польщённым. Лесть откуда и не ждали. Благородный человек гордится происхождением от какой-нибудь из любовниц короля. Его прародительница. Нужен подход. Со смирением и мир обойдешь. Не то, чтоб ввалиться и брякнуть чего тебе и знать не положено: а я, мол, знаю что такое параллакс. Проводите-ка джентельмена вон.

Эх.

Рука его опала вниз обратно вдоль тела. Никогда толком не понимал. Трата времени. Вертятся газовые шары, пересекаются, проходят. Всегда всё та же давняя дребедень. Потом газ затвердевает, потом планета, потом остывает, потом мёртвая скорлупа всё так же вертится, обледенелый камень. Луна. Она сказала сейчас новолуние. Пожалуй, так и есть. Он пошёл дальше по Ла-Мейсон-Клэр.

Погоди. Полнолуние было точнёхонько две недели назад в субботу. Мы гуляли вдоль Толки. Чудная луна сегодня. Она напевала: Сияет юный майский месяц, любовь. Он с той стороны от неё. Локоть, рука. Он. Мерцает светлячок, лююбовь. Прикосновение. Пальцы вопрошают. Отвечают. Да.

Ну, хватит. Если и было — было. Не миновать.

М-р Цвейт учащённо дыша, замедлившейся походкой миновал Адам-Корт.

С облегчением отвлекаясь, взгляд его заметил: аж на той стороне улицы, средь бела дня, узкоплечий Боб Доран. В своем ежегодном загуле, говорил М'кой. Напиваются затем, чтоб сказать что-нибудь или сделать, или cherchez la femme. Куролесит на Кумби с трубочистами и уличными, а потом целый год трезвый, как судья.

Да. Так и есть. Крен в"Империю". Ты глянь, попал-таки. Содовая его взбодрит. Там было кабарэ"Арфа"Пэта Кинселлы, ещё до того, как Витбред держал там КОРОЛЕВУ. Вот был живчик. Тот его номер с Дионом Бусико: лицо как полная луна, под женским капором. Три милашки. Как летит время, а? Показывал длинные красные панталоны из-под своей юбки. Выпивохи пёрхали, от хохота расплескивали пойло. Дай жару, Пэт! Яро-красный: радость пьяниц: дым и хохот. Сдергивал ту белую шляпку. Мешковатые глаза. Где-то он теперь? Где-нибудь нищенствует. Арфа манившая всех нас когда-то.

Тогда я был счастливее. Но я ли то был? А нынешний я это я? Двадцать восемь мне было. А ей двадцать три, когда мы переехали куда-то с Ломбард-Стрит. Стала такой сварливой после Руди. Время не повернуть. Всё равно что держать воду в ладони. А хотел бы вернуть? Как раз начиналось. Хотел бы? Ты наверно несчастен в своем доме бедный неслух. Хотела бы пришивать мне пуговицы. Надо ответить. Напишу в библиотеке.

Грэфтон-Стрит наводнила его ощущения разноцветьем надвитринных тентов. Муслин с узором, шёлк, дамы и матроны, бряцанье упряжи, гулкий перестук копыт по нагретой мостовой. Толстоваты у неё ноги, у той вон в белых чулках. Надеюсь, дождь ей их подзабрызжет. Раскормленная деревенщина. Привалили все говядопятые. Делает из женской ножки ступало. А у Молли как по струнке.

Он лениво прошёл вдоль витрин Браун и Томас, торговля шёлком. Водопад лент. Тончайшие китайские шелка. Опрокинутая ваза изливает поток кроваво-алого поплина: сияющая кровь. Это гугеноты сюда завезли La causa e santa! Таратара. Великолепный хор. Тара. Стирать надо в дождевой воде. Мейебер. Тара: пам, пам, пам.

Подушечки для игл. Давно уже грожусь купить. Растыкивает их по всему дому. Иголки в оконных занавесках.

Он чуть оголил левую руку. Цапрапина: почти прошла. Но не сегодня. Надо ещё зайти за тем лосьёном. Может на день её рожденья. Июньюльавгусентябрь восьмое. Почти три месяца. А может ещё и не понравится. Женщины не любят подбирать булавки. Скажет: упала, смотри не уколись. Мерцание шелков, юбки на тонких медных спицах, лучи из гладких шёлковых чулков.

Вернуться нет смысла. Не миновать. Скажи мне всё.

Тонкие голоса. Нагретый солнцем шёлк. Позвякивающая упряжь. Всё для женщины, для дома и уюта, рулоны шёлка, серебряная утварь, изысканные фрукты, пряности из Джаффы, от Ажендат Нетайм. Сильные мира сего.

Разгорячённо человечья пышнотелость навалилась на его мозг. Мозг сдался. Во всём чудился привкус объятий. Смутно изголодалой плотью он онемело жаждал преклониться.

Дюк-Стрит. Дошёл наконец. Нужно поесть. У Бартона. И настроение подымется.

Он свернул за Кембридж-Корнер, всё ещё под наваждением. Цоканье подков. Надушенные тела, тёплые, полные. Все целовались, отдавались: в глубине летних полей, на спутанной примятой траве, в подстёгивающей ненадёжности подъездов, на диванах, скрипучих кроватях.

— Джек, любимый!

— Милая!

— Поцелуй меня, Рэгги!

— Родной!

— Любимая!

С расходившимся сердцем толкнул он дверь ресторана Бартона. Вонь пресекла его взбудораженное дыхание: наваристый мясной бульон, хлёбово из овощей. Полюбуйся кормёжкой скота. Мужчины, мужчины, мужчины.

Унасестившиеся на высоких сиденьях вдоль стойки, сдвинув котелки на самый затылок, за столами, выкликая, чтоб ещё поднесли бесплатного хлеба, алчно, взахлёб глотающие жидкий корм, разбухая глазами, подтирая замоченные усы. Бледный салолицый молодой человек протирал салфеткой нож и вилку с ложкой. Добавочная куча микробов. Мужчина оботкнутый младенческим, в пятнах соуса, нагрудником, перечёрпывал булькающий суп в свою утробу. Другой сплёвывал назад в свою тарелку: полупрожёванный хрящ: нет зубов разжевжевжеватьего. Кус жареного мяса на шампуре. Заглатывает. Тоскливый взор пьянчужки. Откусил больше, чем в силах прожевать. И я такой же? Смотри на себя глазами других. Голодный мужчина — злой мужчина. В работе зубы и челюсти. Нет! О! Кость! Последний языческий король Ирландии Кормек из школьного стихотворения подавился в Слетти к юго-западу от Бойна. А что он ел? Объедятину. Святой Патрик обратил его в христианство. Но ему оказалось не по зубам.

— Ростбиф с капустой.

— Одно жаркое.

Запахи мужчин. Ему подкатило к горлу. Захарканные опилки, тепловато-приторный дым сигарет, смрад жевательного табака, пролитого пива, мужской пивной мочи, прогорклой закваски.

Здесь кусок не полезет в горло. Детина нацеливает свой нож и вилку поглотить всё, что ни есть, старик колупается в своих дуплах. Слегка отрыгнул, погуще, принялся плямкать жвачку. До и после. Послеобеденная молитва. Глянь сюда, потом туда. Доскребает подливу жаркого, накрошив хлебного мякуша. Да просто вылижи тарелку, старина. Прочь отсюда.

Напрягая крылья носа, он озирался вокруг на унасестившихся и застольных едоков.

— Сюда два портвейна.

— Жаркое с капустой.

Вон молодчик запихивает в себя сколько смог поднять на ноже капусты, словно от этого зависит вся его жизнь. По-богатырски. Мне аж муторно. Ему сподручнее есть тремя его лапами. Раздирая на ошмётки. Его вторая натура. Родился с серебряным ножом во рту. По-моему, остроумно. Или нет. Серебро знак достатка. Родился с ножом. Но тогда пропадает намек на поговорку. Расхрыстанный официант собирал липкие звякающие тарелки. Рок, помощник шерифа, стоя у стойки, сдувал венчик пены со своего бокала. Вздулась: желтея шмякнулась у башмака. Обедающий, отложив нож с вилкой, упер локти в стол, а взгляд, в ожидании второго, на подъемник блюд поверх заляпанного квадрата своей газеты. Другой завсегдатай что-то ему рассказывает с набитым ртом. Сочувственный слушатель. Застольная беседа. Я всчавтил мнемго в чавкверть в Плямпстер-Банке. Да, ну? Ишь ты.

М-р Цвейт в сомнении поднял два пальца к губам. Вид его говорил:

— И тут его нет. Нигде не видать.

Прочь. Гнусная обжираловка.

Он повернул к выходу. Перехвачу чего-нибудь у Деви Бирна. Подзаправлюсь. Хватит. Плотно позавтракал.

— Ростбиф с картошкой сюда.

— Пинту портвейна.

Каждый за себя, зубами и когтями. Ковть. Плям. Ковть. Жратвопожирание.

Он вышел на проясневший воздух и повернул обратно к Грэфтон-Cтрит. Жри или будешь сожран. Убей! Убей!

Ну, предположим в будущем и впрямь будет общая кухня. Все несутся рысцой наполнить миски и котелки. Содержимое переваривают на выходе. Джон Говард Парнел, например, провост Троицы, да какой угодно мамки сын, хватит уже твоих провостов и Троицы тоже, женщины и дети, извозчики, священики, проповедники, фельдмаршалы, архиепископы. С Айлсбери-Роуд, с Клайд-Роуд, из жилищ ремесленников, из северных кварталов Дублина, лорд-мэр в своём бежевом экипаже, старая королева на её гарнитурном кресле. А у меня в тарелочке пусто. После вас к нашей усреднённой пивной кружке. Отец О'Флинн всех их объегорит. Всё равно перегрызутся. Каждому охота первым. Дети дерутся — кому выскребать кастрюлю. Потребуется суповый котел размерами с Феникс-Парк. Из него гарпунят свиные ляжки и ребра. Терпеть не могу, когда вокруг люди. В отеле АРСЕНАЛ, она говорила таблот. Суп, второе и сладкое. Пойди разберись чьи мысли пережевываешь. Да, но кому мыть все вилки и тарелки? Может к тому времени все будут питаться таблетками. Зубы всё хуже и хуже.

Но помимо, остаётся ещё много всяких вегетарианских утончённо-пряных штучек из чеснока, хотя, конечно, воняет; итальянские членотёрки, мелкорезаный лук, грибы, трюфеля. И животным же больно. Осклизлые потроха. Несчастный скот на рынке в ожидании, когда молотом раскроят череп. Му. Бедные дрожащие бычки. Мээ. Хлесткий удар. Визг пресёкся. Подрагивают блики на вёдрах мясников. Дай-коть нам ту вона грудинку шо на тем кручке. Плюх. Череп и кости накрест. Ободранные стеклоглазые овцы подвешены за задние, из овечьих ноздрей на опилки сочится тягучая слизь в крапинках крови. Выдёргиваются жилы. Так-то куски не шмякай, малый.

Горячую свежую кровь предписывают при упадке сил. На кровь всегда спрос. Выжидают. Вылакать, дымно горячую, густосахаристую. Изголодалые призраки.

Ух, как я проголодался.

Он вошёл в бар Деви Бирна. Пристойный трактир. Может иногда и выпивкой угостить, но раз в четыре года, на високосный. Однажды обменял мне чек на деньги.

Так что взять? Он вынул свои часы. Ну-ка прикинем. Шипучку?

— Привет, Цвейт! — сказал Носач Флинн из своего закутка.

— Привет, Флинн.

— Как дела?

— Высше…

Тогда так. Возьму бокал бургундского и… что бы такого взять-то?

Сардины на полках. Вкус чувствуется почти даже взглядом. Сэндвич? Ветчина из потомков племенного отбора и ухода. Тушёнка. Что за дом без мяса Сливви? Неполон. До чего ж дурацкая реклама! Печатать такое под извещениями о смерти. Корни слив тянут соки. Тушёное мясо Дигнама. Людоеды приправили б лимоном и рисом. До чего просолился этот белый миссионер, однако. Как шпигованная свинина. Выжидают пока вождь полакомится почётным куском. Жестковат небось от многократного употребления. Среди жён вождя свара за честь удостоиться первой испытать эффект. Жил-был старый негр-царёк. Он, это самое, и слопал это самое у преподобного МакТриггера. А с ним — обитель блаженства. Бог его знает, что за рецепт. Плевру, требуху, трахеи скручивают и измельчают. А мяса в нём днём с огнём. Маца. Не сочетать мясо и молоко. Теперь это называют гигиеной. Йом Кипур пост по весне, прочистить утробу. Мир и войны зависят от чьего-то пищеварения. Религии. Рождественские гуси и индюшки. Избиение невинных. Ешь, пей и возвеселяйся. Потом хирургические палаты битком. Забинтованные головы. Сыр переваривает всё кроме себя самого. Могучий сыр.

— Найдется у вас сэндвич с сыром?

— Да, сэр.

Неплохо бы ещё пару оливок, если у них есть. Итальянские мне нравятся. Добрый бокал бургундского отгонит. Притупит. Салату следует быть прохладным, как огурец. Том Кернан умеет заправить. Вложить туда смак. Чистое оливковое масло. Милли мне тогда сготовила котлету со стебельком петрушки. Взять одну испанскую луковицу. Бог создал пищу, а чёрт поваров. Уха из морского чёрта.

— Жена здорова?

— Вполне, спасибо… Значит, сэндвич с сыром. Горгондола есть у вас?

— Да, сэр.

Носач Флинн отхлебнул свой грог.

— Поёт где-нибудь нынче?

Глянь на его губы. Мог бы свистнуть в собственное ухо. И для комплекта торчат как обезьяньи. Музыка. Смыслит в ней не больше извозчика. Но лучше сказать ему. Не повредит. Бесплатная реклама.

— У неё агажемент на большое турне в конце месяца. Слыхали, наверно?

— Нет. О, это замечательно. А кто устроитель?

Продавец подал.

— Сколько с меня?

— Семь пенсов, сэр… Благодарю, сэр.

М-р Цвейт нарезал свой сэндвич ломтиками. От МакТриггера. Легче чем те плюшки-пышки. И пятьсот его жен, все до одной, потом балдели наперебой.

— Горчицы, сэр?

— Благодарю.

На каждый из ломтиков он посадил рядок желтых капель. Наперебой. Вот так. Он всё большал, большал и большал.

— Кто устраивает? — сказал он. — Ну, это задумано как компания, понимаете? Долевые взносы, доля из прибыли.

— Ага, вспомнил, — сказал Носач Флинн, засовывая руку в карман, поскрести в яйцах. — Кто это мне говорил? Ухарь Болан тоже в доле, нет?

Теплый удар воздуха, жар горчицы плеснулись на сердце м-ра Цвейта. Он поднял глаза и встретил желчный взор часов. Два. В трактирах их подводят на пять минут вперёд. Время идёт. Стрелки движутся. Два. Ещё нет.

Его диафрагма заныла, потом поднялась. Опала, защемила продолжительней, жаждуще.

Вино.

Он вдохнул-вхлебнул живительного сока и, настырно упрашивая горло скорее пропустить, взвешенно опустил свой бокал на стойку.

— Да, — сказал он. — По сути, он это и организовал.

Бояться нечего. Тупица.

Носач Флинн подшмыгнул и почесался. Блоха пирует.

— Ему крупно пофартило, мне Джек Мунн говорил, на боксёрском матче, когда Майлер Кьог побил того солдата из казарм Портобелло. Говорят, он держал того отрываку в графстве Карлоу…

Надеюсь эта каплища не плюхнет ему же в стакан. Нет, подшмыгнул обратно.

— Почти месяц, слышь-ко, до самого боя. Всю дорогу на сырых утиных яйцах. Выпивки и нюхнуть не давал. Каков, а? Ей-Богу, Ухарь малый с головой.

Деви Бирн вышел из комнатки позади стойки, с поддёрнутыми под резинки рукавами рубахи, утирая губы взмахом-другим салфетки. Сытный румянец. И чьи черты улыбкою лучатся какой-то там такою полнотой. Через меру пастернака на сале.

— А вот и сам да с перчиком, — сказал Носач Флинн. — Может подкинете надёжную наводку насчёт Золотого Кубка?

— Не по моей части, м-р Флинн, — ответил Деви Бирн. — Я в жизни ничего не ставил на лошадей.

— И очень правильно, — сказал Носач Флинн.

М-р Цвейт поедал ломтики своего сэндвича, свежий чистый хлеб, вкусно до отвращения, острая горчица, зелёный сыр с запахом ног. Глоточки вина холили его нёбо. Не то что та тебе лакокраска. Вкус насыщенней в такую погоду, когда не холодит. Приятный тихий бар. Неплохое дерево пошло на эту стойку. Отличная полировка. Эти вот разводы ласкают взгляд.

— Меня ничем не заманишь, — сказал Деви Бирн. — Эти лошадки сколько людей пустили по миру.

Основной навар загребает виноторговец. Лицензия на продажу пива, вина и спиртного на трибунах. Решка — выиграл я, орел — ты мне проиграл.

— Это точно, — сказал Носач Флинн. — Если не знать загодя. Нынче уж нет честного спорта. Лениен знает толк в лошадях. Сегодня он за Мантию. А фаворит — Цинфандель лорда Говарда де Волдена, побеждал в Эпсоне. Жокеем на нём Морни Кеннон. Две недели назад я б мог выиграть один к семи против Сент-Аманты.

— Да, ну? — сказал Деви Бирн.

Он прошёлк окну и взяв книгу мелких приходов-расходов, стал просматривать её страницы.

— Чуть не выиграл, правда, — сказал Носач Флинн, шмыгнув. — Выставили редкостную лошадку. Хозяин её Сент-Фраскин. Она промчалась как шквал, ротшильдова кобылка, уши мохнатые. Жокей в синем, жёлтое кепи. Не повезло бедняге Бену Долларду с его Королем Джоном. Это он меня отговорил. Так-то.

Он отрешённо отпил из своего бокала, проехался пальцами вниз по бороздкам на нём.

— Такие вот дела, — сказал он, вздыхая.

М-р Цвейт, жуя стоя, покосился на его вздох. Носач дубоголовый. Сказать ему про лошадь Лениена? Он уже знает. Пусть уж лучше не думает, пойдёт и опять проиграет. Дурак и его деньги. Каплища снова вытекла. Станет целоваться, нос застудит. Впрочем, женщинам, может, и нравится. Колючие бороды им по нраву. Холодный нос собак. Рычун и задира терьер Скай старой м-с Риордан в отеле АРСЕНАЛ. Молли ласкала его у себя на коленях. Ах, ты такая собачина-чина-чина! Вино смочило и смягчило скрутку из хлеба, горчицы и, на какой-то миг гадостного, сыра. Превосходное вино. Вкус приятнее, потому что у меня не было жажды. Потому что принял ванну. Пары ломтиков хватит. Потом часов в шесть можно будет. Шесть, шесть. К тому времени уже будет позади. Она…

Мягкий огонь вина затеплился в его жилах. Вот мне чего не хватало. Чувствовал себя совсем жёванным. Глаза его без вожделенья осматривали полки жестянок, сардин, ярких клешней раков. Каких только диковин не едят люди. Нутро раковин, морских ежей, французы даже слизняков, вместо того чтоб наживить крючок удочки. А глупых рыб и тысячи лет не научили. Рискованно брать в рот чего не знаешь. Ядовитые ягоды. Волчьи. Привыкли думать, что всё округлое — хорошее. Яркие цвета предостерегают. Один предупредил другого и так оно и пошло. Попробуй сперва на собаке. Манит вид или запах. Соблазнительный плод. Шарики мороженого. Сливки. Инстинкт. Апельсиновые рощи например. Им нужно искуственное орошение. БЛЯЙБТРОЙШТРАССЕ. Да, но как же устрицы? Безобразны, как выхаркнутая слизь. Загаженые раковины. Кто про них разнюхал? Кормятся на отбросах, канализации. Устрицы с отмелей Фиц и Красная. Влияют на потенцию. Афродитичны. Ещё сегодня утром она была на Красной Банке. А мужской род у них есть? Устрица со своим устрицем. А есть ведь люди, которым нравится дичь с душком. Тушёный заяц. Делить шкуру непойманного. Китайцы едят яйца пятидесятилетней давности, сине-зелёные. Обед из тридцати блюд. Каждое из блюд безвредно, а внутри могут вступить в реакцию. Идея загадочного отравления. Кажется, это был герцог Леопольд? Нет. Да. Или кто-то из Габсбургов? Или кто там приноровился есть перхоть с собственной головы? У нас самая дешёвая закуска. Ещё бы, аристократы. Потом другие подхватывают, чтоб по моде. Милли тоже муку с керосином. Сырая сдоба мне и самому нравится. Половину улова устриц сбрасывают обратно в море, чтоб держались в цене. Дешёвое. Никто не купит. Икра. Благородит. Рейнское в тёмных бутылках. Пышнопенное. Леди такая-то. Жемчуг на припудреной груди. Элита. Сливки сливок. Им и блюда нужны особые, чтоб прикидываться такими. Отшельник обуздывает порывы плоти тарелкой фасоли. Узнать друг друга немало вместе съесть. Королевская стерлядь. Главный шериф, Кефей, мясник, прямо с работы на пир с лесной дичью. Отослал ему полкоровы. Приготовление для званого ужина, что я однажды видел на кухне Управляющего Архивом. Шеф-повар в белой шапочке, как раввин. Чуть обжаренная утка. Кудрявая капустка a la ГЕРЦОГИНЯ ПАРМСКАЯ. Стоило б указывать в меню, чтоб знал что съел, слишком много приправ портят бульон. Сам знаю. Добавить супового концентрата Эдвардса. Гусь с начинкой для них нелепица. Раки любят вариться живьём. Попгобуйте кугопаточки, ггаф. Не прочь пристроиться официантом в шикарном отеле. Чаевые, вечерний костюм, полуобнаженные дамы. Позволите соблазнить вас на ещё один кусочек филе камбалы с лимоном, мисс Дюбэ? Да, валяйте. И ввалил. Скорее всего гугенотская фамилия. Помню одна мисс Дюбэ жила в Килинее. Дю, де, ла — французские. А на деле, небось, рыба как рыба, вроде той, с потрошения которой начал зарабатывать деньги старый Микки Хэнлон с Моор-Стрит, не может поставить подпись на чеке, так кривит рот, будто пейзаж рисует. Мыыыйыкыл А Айкл Кы. Малограмотнее сапога, стоит пятьдесят тысяч фунтов.

Слипшись на стекле взжужжали две мухи, слепились.

Вино теплясь на его нёбе, оттягивало проглатывание. Раздавленные в винном прессе гроздья Бургундии. Жар солнца в них. Подобно тайному прикосновению, напоминающему о былом. Коснулось его чувств, увлажнило, напомнило. Укрылись под развесистыми папортниками на вершине Тёрна. Под нами залив дремотного неба. Ни звука. Небо. Залив лиловеет у головы Льва. Зелёный возле Драмлека. Ближе к Саттону желто-зелёный. Подводные поля, коричневатые отсветы водорослей, затонувших городов. Откинувшись на мой свернутый подушкой плащ, она разметала волосы, серьги, по росткам вереска, моя рука под её головой, ты меня всю разлохматишь. О чудо! Прохладно-мягкая от притираний её рука коснулась меня, приласкала: глаза обращены ко мне не отводит. Одурманеный лёг я на неё, полные губы приоткрылись, целую в рот, долго. Умгум. Она мягко протиснула мне в рот кусочек пирога с тмином, тёплый и жёваный. Противный мякиш перемятый её ртом, ставший сладко-кислым от её слюны. Восторг: я съел его: восторг. Юная жизнь подставляла мне губы, чуть выпятив. Мягкие тёплые, клейко-сладкие губы. А глаза — цветы, возьми-меня, полные желания глаза. Посыпались камешки. Она лежала не шевелясь. Коза. Никого. Между родендронов на верхушке Тёрна козочка смело похаживала, рассыпая свои катышки. Под навёсом из папортников она засмеялась, тепло и протяжно. Теряя голову, я лёг на неё, целовал глаза, губы, вытянутую шею, пульс, зрелые груди, что распирали блузку из монастырской кисеи, упругие соски торчком. Довёл её. Она меня поцеловала. Я её. Сдаваясь окончательно, она ерошила мне волосы. И целовала меня, целовала.

Меня. А теперь вот я.

Слипшись, взжужжали мухи.

Его опущенные глаза проследили безмолвные извивы вен дубовой панели.

Красиво: эти изгибы, округлости, они-то и привлекают. Пышнотелые богини, Венера, Юнона: мир восхищается округлостями. Можно посмотреть в музее библиотеки, расставлены в круглом зале нагими, богини. Способствует пищеварению. Им всё равно кто на них смотрит. Всё напоказ. Хранят молчание и ноль внимания на тупиц вроде Флинна. Допустим, у Пигмалиона c Галатеей, какие были её первые слова? Смертный! Знай своё место. Хлыщут нектар на пирах богов, золотые чаши, до краёв с амброзией. Не чета нашим шестипенсовым ланчам, варёная баранина, морковь да репа, бутылка на запивку. Нектар это, наверно, будто пьёшь электричество: пища богов. Если у женщины восхитительная фигура, значит божественно сложена. Прелесть бессмертных. А мы запихиваем еду в одну дыру и вываливаем через заднюю: еда, лимфа, кровь, дерьмо, земля, еда: необходимо питание, как двигателю горючее. А у них нет? Никогда не обращал внимания. Сегодня загляну. Хранитель не заметит. Уроню что-нибудь, наклонюсь подобрать и загляну есть ли у неё.

Капельно тихое оповещение поступило из его мочевого пузыря, пойти слить, или ещё подерж..? Нет, таки нужно. Уж так устроен человек, он осушил свой бокал до дна и направился, людям они тоже отдавались, ощутить по-человечьи, возлежали с любовниками людьми, юноша тешил её, во двор.

Когда стих звук его ботинок, Деви Бирн спросил из-за книги:

— А что он собственно такое? По страховой линии?

— Давно уже оставил, — сказал Носач Флинн. — Сейчас делает рекламу в НЕЗАВИСИМОМ.

— Обычно он неплохо выглядел, — сказал Деви Бирн. — У него что-то стряслось?

— Стряслось? — сказал Носач Флинн. — Ничего такого не слыхал. С чего это?

— Я смотрю, траур на нём.

— Да, ну? — сказал Носач Флинн. — А ведь точно. И я ещё спросил как у него дома. Ей-Богу, правда ваша. На нём траурное.

— Я никогда не выспрашиваю, — сказал Деви Бирн, чуткийогда вижу, что джентельмен в трауре. Зачем бередить боль.

— Но во всяком случае, это не жена, — сказал Носач Флинн. — Позавчера я его встретил на выходе из молочной жены Джона Нолана, ИРЛАНДСКАЯ ФЕРМА на Генри-Стрит, он нёс домой банку сливок для своей прекрасной половины. Она, таки, неплохо питается. Сдобная пышечка.

— Так он работает в НЕЗАВИСИМОМ? — сказал Деви Бирн.

Носач Флинн сморщил губы.

— Того, что ему перепадает от рекламы на сливки не хватит. Разве что на мясо.

— То есть, как это? — спросил Деви Бирн, отрываясь от своей книги.

Носач Флинн сделал быстролетные знаки в воздухе мелтешащими пальцами. Подмигнул.

— Он из этих, — сказал он.

— Да что вы говорите? — отозвался Деви Бирн.

— Вот то и говорю, — ответил Носач Флинн. — Древний вольный и славный орден. Свет, жизнь и любовь, ей-Богу. Они его подкармливают. Мне это говорил, ну,.. не скажу кто.

— Но правда ли?

— Очень даже отличный орден, — сказал Носач Флинн. — Подкатываются к тебе, когда дела твои совсем не в дугу. Я знаю одного, что хотел пролезть к ним, да только они до чёртиков недоверчивы. Ей-Богу, правильно делают, что не принимают женщин.

Деви Бирн улыбзевнукивнул, все сразу:

— Ииииихаааааааах!

Всласть зевнувший Деви Бирн сказал с промытыми слезой глазами:

— Но правда ли это? Такой тихий, скромный. Частенько его тут вижу, но ни разу, знаете ли, через край.

— Сам Господь Вседержитель его не напоит, — сказал Носач Флинн твёрдо. — Как начинается дым коромыслом, он — раз, и улизнул. Заметили, как он тут на свои часы поглядывал? Ах, да это ещё без вас. Предлагаешь ему выпивку, он первым делом за часы — свериться что ему можно принять. Только ради этого, клянусь Богом.

— Есть и такие, — сказал Деви Бирн. — Осмотрительный человек.

— Он не так уж и плох, — сказал Носач Флинн, зашмыгивая её обратно. — Бывало и он скидывался, чтоб помочь кое-кому. Чёрту — чёртово. Да, у Цвейта есть хорошие стороны. Но кое-что он ни в жизнь не сделает.

Его рука нацарапала подпись всухую сбоку от его грога.

— Понятно, — сказал Деви Бирн.

— Ничего чёрным по белому, так-то вот.

Пэдди Леонард и Бентем Лайенс вошли вместе. Следом за ними Том Рошфор, смуглейшая рука на бордовом жилете.

— Дедобры, м-р Бирн.

— Дедобры, джентельмены.

Они остановились вдоль стойки.

— Кто ставит? — спросил Пэдди Леонард.

— Ну, уж не тот кто сидит, — откликнулся Носач Флинн.

— Ладно, что брать? — спросил Пэдди Леонард.

— Я бы випил имбирного, — сказал Бентем Лайенс

— Сколько? — воскликнул Пэдди Леонард. — С каких это пор, Господи? А тебе, Том?

— Что скажет главный мелиоратор? — вопросил Носач Флинн, отхлёбывая.

Вместо ответа Том Рошфор приложил руку к солнечному сплетению и икнул.

— Можно побеспокоить вас насчёт стаканчика свежей воды, м-р Бирн, — сказал он.

— Конечно, сэр.

Пэдди Леонард оглядел своих собокальников.

— Господи правый левый, — сказал он, — полюбуйтесь кого я спаиваю. Холодная вода и шипучка! Пара молодчиков, что слизывали б виски и с немытых ног. А у него-таки есть тёмная лошадка на Золотой Кубок. Полный верняк.

— Цинфандель, нет? — спросил Носач Флинн.

Том Рошфор ссыпал порошок из сложеной бумажки в поставленную перед ним воду.

— Эта проклятая диспепсия, — произнес он, прежде чем выпить.

— Пищевая сода хорошо помогает, — сказал Деви Бирн.

Том Рошфор кивнул и выпил.

— Так Цинфандель, что ли?

— Только тихо, — подмигнул Бентем Лайенс. — Я и сам рискну на пять монет.

— Ну, так и нам скажи, если стоящий друг, чёрт тебя раздери, — сказал Пэдди Леонард. — Кто тебе дал наводку?

М-р Цвейт, проходя к выходу, поднял три пальца в знак привета.

— Пока, — сказал Носач Флинн. Остальные пооборачивались.

— А вот и тот, кто дал мне знать, — прошептал Бентем Лайенс.

— Пррфт! — с презрением произнес Пэдди Леонард. — М-р Бирн, сэр, мы возьмём пару ваших джеймсовских и…

— Имбирного, — добавил Деви Бирн вежливо.

— Ага, — сказал Пэдди Леонард. — Бутылку с соской для младенчика.

М-р Цвейт шагал к Доусон-Cтрит, прочищая языком зубы. Для этого понадобиться какая-нибудь зелень: шпинат, например. Впрочем, с просвечивающими лучами Рентгена можно бы.

На Дюк-Лейн изголодалый терьер срыгнул хрящеватую жеванину на брусчатку и начал лопать её с новым рвением. Пресыщение. С благодарностью возвращаем, полностью переварив содержимое. Сперва десерт — потом остренькое.

М-р Цвейт утомлённо вышагивал. Грызуны. Они у него на второе. Движется только верхняя челюсть. Интересно, Том Рошфор что-нибудь сделает с тем своим изобретением? Трата времени: пытался растолковать Флинну. Разжевал и в рот положил: передай дальше. У тощих рты длинные. Нужен бы зал или какое другое место, куда могли бы приходить изобретатели и изобретать себе вволю. Но туда к тебе и чокнутые набьются, ясное дело.

Он залалакал, продлевая возвышенное эхо, заключительные такты.

Don Giovanni, a cenar teco

M'invitasti

Настроение приподнялось. Бургундское. Неплохо взбодрило. Кто был первый винодел? Какой-нибудь горемыка. Голландская храбрость. Вперёд, за добычей в НАРОДЕ КИЛКЕНИ в Национальной библиотеке.

Чистые голые унитазы, преисполненные ожиданием, в витрине ВИЛЬЯМ МИЛЛЕР — САНТЕХНИКА, повернули его мысли вспять. И могли бы прослеживать как проходит до самого конца, проглатывают же иголку, а спустя годы выходит между ребер, турнэ по всему телу, минует желчный тракт, печёнка-селезёнка, желудочный сок, повороты кишечника как у труб. Но бедолаге пришлось бы стоять все время для показа его потрохов. Наука.

A cenar teco

Что значит teco? Наверно, вечером.

Дон Джиованни, вечером вы пригласили

На ужин меня,

И рам, и рампам

Не очень складно.

Ключи: два месяца, если уломаю Наннети. Выходит два фунта десять шиллингов, около двух и восьми. Три должен мне Гайнс. Два одиннадцать реклама Прескотта. Два пятнадцать. Всего около пяти гиней. После дождичка в четверг.

Можно купить одну из тех шёлковых юбок для Молли, под цвет её новых подвязок.

Сегодня. Сегодня. Не думать.

Турнэ по южным графствам. Как насчёт английских купальных курортов? Брайтон. Маргейт. Пирс в лунном свете. Её уплывающий голос. Девушки на пляже нет милей и краше. У бара Джона Лонга полусонный бездельник в тяжком раздумьи обгрызает заскорузлый палец. Подсобник ищет работы. За небольшую плату. В еде неприхотлив, ест что подвернётся.

М-р Цвейт свернул у витрины нераспроданных тортов Кондитерской Грея и миновал книжную лавку преподобного Томаса Коннелана. ПОЧЕМУ Я ОСТАВИЛ РИМСКУЮ ЦЕРКОВЬ? ПТИЧЬЕ ГНЕЗДО. Женщины выперли. Рассказывают, во время картофельного голода раздавали суп бедняцким детям, если перейдут в протестанты. Общество в негодовании от уловок, что применял папа римский для обращения нищих евреев. Та же приманка. Почему мы оставили римскую церковь?

Незрячий юноша стоял на месте, постукивая по бордюру своей тонкой тросточкой.

Трамвая не видно. Хочет перейти.

— Вам на ту сторону? — спросил м-р Цвейт.

Слепой не ответил. Его неподвижное лицо чуть нахмурилось. Он неопределённо повел головой.

— Это Доусон-Стрит, — сказал м-р Цвейт, — напротив Молсвес-Стрит. Хотите перейти? Улица свободна.

Тросточка дрожа потянулась влево. Взгляд м-ра Цвейта проследовал в том направлении и снова увидал фуру красильщика стоящую возле фирмы Дрего. Где я видел его намащеные волосы, как раз когда я. Лошадь понурилась. Возница в баре Джона Лонга. Утоляет жажду.

— Да, там фургон, но он не едет. Я переведу вас. Вам на Молсвес-Стрит?

— Да, — ответил юноша. — Потом на Фредерик-Стрит.

— Идёмте, — сказал м-р Цвейт.

Он легко коснулся тонкого локтя: затем взял податливо висящую руку, чтоб вести вперёд.

Что-нибудь сказать ему. Лучше без жалостливости. Они недоверчивы к тому, что им говорят. Что-нибудь ничего не значащее.

— Дождик так и не собрался.

Нет ответа.

На пиджаке пятна. Обливается, наверно, когда ест. На вкус, ему всё по-другому. Сначала приходится кормить с ложки. А рука как у ребёнка. У Милли была такая же. Чувствительная. Небось прикидывает по моей руке что я из себя. А имя у него есть? Фура. Проведём, чтоб тросточка не задела ногу лошади: дремлет, усталая кляча. Вот так. Прошли. Быка сзади: лошадь спереди.

— Спасибо, сэр.

Знает, что я мужчина, по голосу.

— Дальше найдёте? Первый поворот направо.

Слепой юноша постукал по бордюру и продолжил свой путь, приподымая тросочку, вновь ощупывая ею.

М-р Цвейт шёлпозади безглазых ног, грубокроенный костюм из твида в ёлочку. Бедный паренёк! Но удивительно, как он знал что там фура? Должно быть почувствовал. Возможно видят окружение в своем мозгу. Вроде чувства объёма. Вес. Если что-то переставить он бы почувствовал? Ощутил пустоту. Странное у него должно быть представление о Дублине, по которому ходит остукивая этак вот камни. А смог бы пройти как по ниточке без этой трости? Бескровное набожное лицо, будто готовится принять сан священика.

Пенроуз! Вот как того типа звали.

И подумать только чему они могут выучиться. Читать пальцами. Настраивать рояли. Или нас просто удивляет что у них вообще есть мозги. Отчего мы считаем калеку или горбуна умным, когда он говорит такое, что и мы могли бы сказать. Конечно, остальные чувства развитее. Вывязывают. Плетение корзинок. Но кто-то должен помогать. Корзинку для рукоделья можно б купить Молли на день рожденья. Терпеть не может шитья. Вдруг обидится. Ещё о них говорят в кромешной тьме.

Обоняние тоже должно быть сильнее. Запахи со всех сторон смешиваются в кучу. От каждого из людей тоже. Потом весна, лето. Запахи. Вкусовые. Говорят, невозможно чувствовать вкус вина с закрытыми глазами, или если насморк. И ещё будто курить в темноте не дает удовольствия. И с женщиной, к примеру. Не видя, развратнее. Вон девица переходит у заведения Стюарта, нос задрала. Гляньте я какая. Всё при ней. И чтоб такое да не видеть. Какая-то форма в его внутреннем представлении. Нагота, тепло когда прикасается к ней. Должно быть почти видит линии, выпуклости. Например, положит руку ей на волосы. Они у неё, скажем, чёрные. Хорошо, скажем чёрные. Потом проводит по её белой коже. Чувствует наверно перемену. Ощущение белого.

Почта. Надо ответить. Сегодня на работе. Послать ей перевод на два шиллинга, полкроны. Прими мой маленький подарок. Вон там и служащий сидит. Погоди-ка. Попробуем.

Слегка он чуть прикоснулся пальцем к зачёсанным назад волосам над ухом. Ещё. Волоконца тонюсенькой соломы. Затем его палец чуть притронулся к коже правой щеки. Тут тоже мягкие волоски. Не слишком гладкая. Самая гладкая на животе. Вокруг никого. Вон он уже сворачивает на Фредерик-Стрит. Наверно рояль в школе танцев Левенстона. Как будто поправляю подтяжки.

Проходя мимо трактира Дорана, он скользнул ладонью между жилетом и брюками и чуть сдвинув сорочку коснулся обвислой складки на своём животе. Но я-то знаю что жёлто-белого. Чтоб убедиться надо пробовать в темноте.

Он вытащил руки и оправил одежду. Бедный паренёк! Совсем мальчик. Ужасно. Правда ужасно. Что снилось бы нам незрячим? Для него жизнь сновидение. Где справедливость родиться таким? Все те дети и женщины на воскресной прогулке в Нью-Йорке, что сгорели или утонули. Катастрофа. Кармой называют такое переселение души за грехи совершенные в прошлой жизни, новое воплощение, мне-там-псы. Ай, ай, ай. Жалко, конечно. Но наверняка ничего не известно. Сэр Фредерик Фалкинер заходят в масонский холл. Церемонный, как троянец. После плотного ланча на Эрлсфорд-терас. Раздавил штоф вина со старыми дружками-законниками. Разговоры о судах и сессиях и анналах судейской школы. Я приговорил его к десяти годам. Пожалуй, такого, что я пил, нос воротят от. Им подавай чисто виноградные вина, с указанием года на пыльных бутылках. В городском суде у него свои понятия о справедливости. Правильный старик. В обвинениях полиции полно напраслины, чтоб повысить процент раскрываемости. А он им отвод. На ростовщиков вообще волком смотрит. Как распушил Ребена Дж. Впрочем, тот уж и действительно, что называется, жид. Какая всё же власть в руках у судей. Старые сухари в париках. Медведь с занозой в лапе. И да помилует Господь твою душу.

Привет, рекламный щит. Мирус-базар. Его превосходительство лорд-лейтенант. Сегодня шестнадцатый день. Для сбора средств в пользу больницы Мерсера. Сходить, что ли. Болзбридж. Повидать Ключа. Нет, не стоит липнуть к нему как пиявка. Чтоб не стать в тягость. Конечно, имея знакомство с кем-то из привратников.

М-р Цвейт вышел на Килдар-Стрит. Первым делом. Библиотека.

Соломеная шляпа отблескивает на солнце. Коричневые туфли. Брюки с подворотом. Да это же. Это.

Сердце его мягко тукало. Направо. Музей. Богини. Он свернул вправо.

Он? Почти уверен. Не смотреть. Я раскраснелся от вина. Лицо.

Зачем было. Слишком бьёт в голову. Да, он. Походка. Не видит. Не видит. Навстречу.

Направляясь к воротам музея широким размашистым шагом, он устремил глаза вверх.

Красивое здание. Проект сэра Томаса Дина.

Наверное, не видит. Против солнца.

Его трепетное дыхание вырывалось отрывисто и кратко. Скорей. Прохладные статуи: там тихо. Сейчас проскочу.

Нет, не видит меня. Уже к трём. Вот и ворота.

Ох, сердце!

Его глаза пульсируя, неотрывно взирали на кремовые завитки камня. Сэр Томас Дин архитектор греческого стиля.

Будто что-то ищу.

Его торопливая рука быстро вошла в карман, достала, прочёл развернутый Ажендат Нетайм.

Куда ж я мог засунуть?

Будто ищу что-то нужное.

Он быстро впихнул Ажендат обратно.

Она сказала что днём.

Вот что ищу. Вот именно. Проверим все карманы. Платок. НЕЗАВИСИМЫЙ.

Куда я мог? Ах, да. В брюках. Кошелёк. Картошина. Куда я?

Скорее. Идёт, не спешит. Ещё секундочку. Сердце, сердце.

Рука его ищущая—куда ж это я…нащупала в заднем кармане кусок мыла, это надо же, тепловатое, обернуто прилипшей бумагой. Вот же оно, мыло! Да.

Ворота.

Увильнул!

* * *

Любезно, чтоб им потрафить, квакер-библиотекарь промурлыкал:

— К тому же нам остались бесценные страницы Wilhelm Meister'а. Великий поэт о великом поэте-собрате. Робкая душа противостоит нахлынувшим бедствиям, раздираемая противоречивыми сомнениями, точь-в-точь что наблюдаем и в реальной жизни.

Он сделал пируэтистый шаг вперёд, на прискрипнувшую бычьекожу, и пируэтистый шаг назад, на церемониальный пол. Безмолвный служитель, чуть-чуть приоткрыв двери, поманил бесшумным знаком.

— Иду, иду, — сказал он, прискрипнув в направлении двери, но, всё же, медля. — Прекрасный бесплодный мечтатель, приходящий в унынье от грубых фактов. Постоянно чувствуешь насколько, всё-таки, верны суждения Гёте. Верны при анализе по большому счету.

Двускрипным анализом он отполонезил прочь. Степенный, сановно деловой, подставил он возле дверей свое большое ухо, целиком, словам служителя: выслушал: вышел.

Двое вышли.

— Мсье де ла Палисэ, — фыркнул Стефен, — был жив за пятнадцать минут до своей смерти.

— Так ты добился,–спросил Джон (с желчностью старшего), — чтоб та шестёрка бравых медиков, накатала бы под твою диктовку УТРАЧЕННЫЙ РАЙ? Он назвал это СТРАДАНЬЯ САТАНЫ.

Улыбнулись. Улыбнулись улыбкой Кренли.

Сперва её пощекотал,

Потом погладил,

Потом катетор ввел,

Ведь он был медик,

Весёлый медик…

— Чувствую, ГАМЛЕТА тебе не помешал бы ещё ещё один. Семёрка дорога мистическим умам. В. Б. называет это число сиятельная семь.

Блескоглазый, склонил он свой рыжеватый череп к зелёноабажурной лампе читательского места, истекая бородой в густую зелень тени, оллав, святоглазый. Густо хохотнул: смехом стипендиата Троицы: безответно.

Сатана-оркестрант над крестом изрыдался

Теми ж слезами, что ангелы льют.

Ed eglia avea del cul fatto trombetto.

Он держит мои промахи в заложниках. Одиннадцать верных из Виклоу, как рассказывал Кренли, за свободу земли отцов. Редкозубая Кэтлин с четвёркой прекрасных зелёных полей, чужак в её доме. И другой, восклицающий к нему: ave, rabbi! Двенадцатеро из Тайнхели. В тенистой долине воркует он им.

Юность моей души отдал я ему, ночь за ночью. Жми, Боже. Ни пуха.

Малиган уже получил мою телеграмму. Вздор. Забудь.

— Наши младые ирландские барды, — подытожил Джон Эглинтон, — покуда что не сотворили образа, что вынудил бы восхищённый мир поставить его рядом с Гамлетом сакса Шекспира, хотя моё восхищение им, по примеру старины Бэна, по сю сторону идолопоклонства.

— Всё это чисто академические вопросы, — изрек Рассел из своей тени. — Я имею ввиду является ли Гамлет Шекспиром, или Джеймсом Первым, или Эссексом. Подобно спорам церковников об историчности Исуса. Искусство предназначено нести нам идеи, невыразимую духовную суть. Главный вопрос относительно произведения искусства — из каких жизненных глубин оно исходит? Картины Густава Моро это изображение идей. Глубочайшая поэзия Шелли, рассуждения Гамлета вводят наш разум в соприкосновение с вечной мудростью, платоновым миром идей. Всё прочее — умничанье школяров перед школярами.

Говорил А.Э. какому-то янки-репортеру. Стенка, туды-т её, вдарилася об меня!

— Научные мужи начинают со школярства, — сказал Стефен сверхвежливейше, — Аристотель был школяром у Платона.

— Каковым, будем надеяться, он и остался — примиряюще произнес Джон Эглинтон. — Он даже видится таким, паинька-школяр с дипломом под мышкой.

Он снова засмеялся к улыбнувшемуся на сей раз бородатому лицу.

Невыразимое духовное. Отец, Слово и Святой Вздох. Всеотец, небесный муж. Хиезоз Кристос, чародей обаяния, Логос, что страждет в нас ежемгновенно. Вот уж и впрямь. Я огнь алтаря. Я жертвенное сливочное масло. Данлоп, судья, благороднейший из всех римлян, А. Э., Оратай, Имя Неизъяснимо, высоко в небесах, И. Х., хозяин их, для посвящёных не секрет о ком речь. Братья великой белой ложи всегда начеку, нет ли способа хоть чем-то подмогнуть. Христос с его сестроневестой, влага света, рождён оплодотворённой девой, кающаяся софиа удалилась в пустыни буддхи. Изотерическая жизнь не всякому по зубам. О. П. должен сперва отпахать за ту карму, где был бякой. М-с Купер Оукли как-то одним глазком увидала исподнее весьма благочинной сестры Х. П. Б.

О, фи! Ва! Pfuiteufel! Негоже зырить-то, никак негоже, сударка, кады у дамочки выткнулося споднее.

Вошёл м-р Бест, высокий, молодой, мягкий, лёгкий. Грациозно нёс он в руке блокнот, новый, большой, чистый, лоснящийся.

— Такой паинька-школяр, — сказал Стефен, — найдёт раздумья Гамлета о последующей жизни его принцевой души неубедительным, незначительным и неувлекательным монологом, таким же мелким как и у Платона.

Джон Элингтон, хмурясь, произнёс, озлобленно, гневливо:

— Честное слово, у меня аж кровь вскипает, когда кто-то сравнивает Аристотеля с Платоном.

— Который из двух,–спросил Стефен, — изгнал бы меня из своего государства всеобщего благоденствия?

Прочь ножны с кинжала своих дефиниций. Лошадность есть вещьность вселошадности. Потокам тенденций и эпох они поклоняются. Бог: уличный гвалт: весьма перипатетично. Пространство: то, до чего тебе рукой подать. Сквозь пространства мельче, чем красные тельца человечьей крови, они просачиваются-вползают, вслед за задницей Блейка, в вечность, жалкой тенью которой есть весь этот овощной мир. Держись за здесь, за теперь, через которое всё будущее валом валит в прошлое.

М-р Бест приблизился, любезно, к своему коллеге.

— Хейнс ушёл, — сказал он.

— Да?

— Я показал ему Жубейнвильскую Книгу. Он просто в восторге, знаете ли, от ПЕСЕН ЛЮБВИ Хайда. Мне не удалось привести его на дискуссию. Он отправился к Гиллу купить и себе.

О, книжица моя, прощай!

Пускаю в мир тебя, прощанье близко.

Уж как-то примет публика тебя?

И твой простецкий, неприглаженный английский.

— Торфяной дым ударил ему в голову, — высказал мнение Джон Эглинтон. — Мы чувствуем себя словно в Англии.

Кающийся вор. Ушёл. Я коптил ему бэкон. Зелёный мерцающий камень. Изумруд в оправе моря.

— Люди не осознают, до чего опасны бывают песни любви, — предупредило золотистое яйцо Рассела оккультно. — Движения приводящие к мировым переворотам рождаются из грёз и видений мужичьего сердца на склоне холма. Для них земля не почва для возделывания, а живая мать. Разреженный воздух академии и арены производит шестишиллинговый роман, песенку для мюзик-холла, Франция испускает утончённейшую цветовую гамму гниения — Маллармэ, но жизнь желанная открывается лишь нищим сердцем, жизнь гомеровых феаков.

От этих слов м-р Бест обернул безобидное лицо к Стефену.

— У Маллармэ, знаете ли, — сказал он, — есть замечательные стихи в прозе, которые мне читал в Париже Стиви МакКенна. Одно даже про Гамлета. Там говорится: il se promene, lisant qu livre de lui-meme, знаете ли, читая книгу самого себя. Он описывает ГАМЛЕТА представленного во французском городке, знаете ли, в провинции. На афише значится.

Его свободная рука грациозно выписывала в воздухе тонкие знаки:

HAMLET

ou

LE DISTRAIT

piece de Shakespare

Он повторил вновь для собравшихся:

— Piece de Shakespare, знаете ли, это так по-французски, французский взляд на вещи. Hamlet ou…

— Чокнутый попрошайка, — договорил Стефен.

Джон Эглинтон рассмеялся.

— Да, пожалуй что так, — сказал он. — Отличный народ, несомненно, но убийственно недальновидны в некоторых вопросах.

Помпезное и затхлое возвеличивание убийства.

— Душегуб, как назвал его Роберт Грин. Недаром был он сыном мясника, что орудовал убойным молотом, сплюнув в ладонь. Девять жизней взяты за одну жизнь его отца, Отец наш томящийся в чистилище. Гамлеты в хаки стреляют не задумываясь. Кровью брызжущие бойни в пятом акте предсказание концентрационного лагеря, воспетого м-ром Суинберном.

Кренли и я, его безмолвный адьютант, взирающий на битвы издали.

Юнцы над грудой врагов-убийц,

Нам не о чем сожалеть

Меж усмешкой сакса и окриком янки. Меж молотом и наковальней.

— В ГАМЛЕТЕ они усмотрят лишь историю с привидениями, — сказал Джон Эглинтон в поддержку м-ра Беста. — Как мальчик-толстячок из Пиквика, он хочет чтоб у нас мурашки бегали по телу.

О, Внемли! Внемли! Внемли!

Плоть моя слышит его: обмирает, слышит.

Коль навсегда ты…

— Да что в том призраке? — произнёс Стефен со звонкой энергией. — Некто, истаявший до неосязаемости по причине смерти, отсутствия, смены привычек. Елизаветинский Лондон так же далёк от Стратфорда, как прогнивший Париж от девственного Дублина. И что же за призрак из limbo patrum возвращается в мир забывший его? Кто он, этот король Гамлет?

Джон Эглинтон переместил своё тощее тело, откидываясь назад рассудить.

Сработало.

— В такой же как у нас теперь час дня, посреди июня, — продолжал Стефен, быстролётным взглядом умоляя их выслушать. — Флаг поднят над феатром на набережной. Медведь Соскинсын рычит в яме неподалеку, парижский сад. Матросы, ходившие в плавание с Дрейком, жуют сосиски среди зрителей в партере.

Местный колорит. Запускай всё, что знаешь. Заставь их включиться.

— Шекспир выходит из гугенотского дома на Силвер-Стрит и шагает вдоль берега усеянного пухом лебединой линьки. Но он не останавливается покормить невольную птицу, подгоняющую свой выводок лебедят к зарослям осоки. У Айвонского Лебедя мысли о другом.

Композиция места. Игнатиус Лойола, подсоби мне, скорее!

— Пошло представление. Актёр, крепко скроенный мужчина с басовитым голосом, выступает из мрака, на нём кольчуга выброшенная придворным щёголем. Это призрак, король, и не-король, и актёр этот — сам Шекспир, который отделывал ГАМЛЕТА все годы своей жизни не из тщеславия, а чтоб играть роль призрака. Он произносит слова обращённые к Бербеджу, молодому актёру, что стоит перед ним, за пределами окутывающего его савана, зовёт его по имени:

— Гамлет, я — призрак твоего отца…

Просит внять ему. У него разговор с сыном, с отпрыском своей души, принцем, юным Гамлетом и с отпрыском своей плоти, Гамнетом Шекспиром, который умер в Стратфорде, чтоб тёзка его жил вечно.

Конец ознакомительного фрагмента.