Поздравь Танюшку!

Ева Танина

Есть ли жизнь после смерти? Могут ли давно умершие помочь своим близким? Или же помощь нужна им? На эти и многие другие вопросы вновь ищет ответы Ева, врач-неонатолог, таинственный дар которой начал открываться около трёх лет назад. Вдвоём с сестрой Ольгой, автором мистических рассказов, они помогают семье общей знакомой избежать трагических последствий ошибок прошлого и оказываются в водовороте неожиданных событий. Мистика, детектив, юмор – все это переплелось в романе в единое целое.

Глава 10

— Сразу скажу, Ева. Сашка наш повесился, здесь на этой даче, на чердаке, — начал он. — Причём, можно сказать, демонстративно. Родители в тот момент были внизу и слышали грохот упавшего стула, но в силу обстоятельств, о которых я позже расскажу, сразу не среагировали. Мы, так и не поняли, специально он это сделал, чтобы попугать или, действительно, жить не хотел. Когда через пару часов тишины, отец заглянул на чердак и увидел висящего сына, упал там же с инфарктом. Спасти его не удалось. Так что была у нас двойная трагедия. Ну, будет, Танюшка! Чего ж ты!?

Василич подошел к жене, которая смахивала украдкой слезы, приобнял её и спросил:

— Может тогда не надо рассказывать? А?

— Да, наверное, не надо, — дрожащим голосом сказала я, сама еле сдерживая слезы от вида плачущей Татьяны. — Зачем?! Итак, я вам одни расстройства принесла.

— Нет, Ева, — твёрдо сказала Танюшка, — надо. Я ему тогда не помогла, хотя могла! А так хоть сейчас помогу, чем смогу. В общем, слушай теперь мои мысли обо всем этом. Тогда-то я не так думала и злилась на Сашку, само собой! Ведь если бы не он, то и отец ещё пожил бы. Мамочка ещё масла в огонь подливала, кляня без продыху бедного Санька.

— Да, сложный тогда период был, — поддержал жену Василич, — и когда у Танюшки молоко от переживаний пропало, я строго поговорил с тёщей. Пашке ещё и полугода не было, а ребёнок без полноценного питания с измученной от переживаний матерью. Сели мы с тёщей, обсудили всё, точнее сказать я выслушал, в очередной раз, всё её негодование по поводу сына и решили тему закрыть. Хотя я рассчитывал на то, что перестав бесконечно обвинять Сашку во всех смертных грехах, она найдёт в себе силы, простить его. Негоже это умершего проклинать, какой бы он не был.

— Нет, мама до сих пор его не простила, я точно знаю. Хоть и не говорим об этом, а знаю! — подхватила Татьяна и налив ещё наливочки, сказала мне. — Мамуля у меня человек очень своеобразный, замуж за отца она вышла на втором курсе института и меньше, чем через год родила Сашу. Академический отпуск не брала, бабушка моя тогда на себя всю заботу о внуке взяла, а когда мама институт закончила бабушки не стало. Сашка в сад ходил уже, мама диссертацию писала, отец вечно на работе, но тогда многие так жили. Социалистическое воспитание ячейки общества считалось, должно было проходить в полном равнодушии. Главное труд на благо Родины! И нас так воспитывали! Сашка рос мальчишкой послушным, учился хорошо, участвовал во всех конкурсах самодеятельности и в школьных спектаклях играл не последние роли. Талант у него, безусловно, был, но больше всего он любил кружок моделирования. У нас в доме полки были заставлены различными макетами танков, машинок и другой техники. Как сейчас, я — мать двоих детей, понимаю, что всё он это делал, чтобы мать им гордилась, чтобы похвалила, приласкала, сказала, что он у неё самый лучший. Но мама наша, если хвалила его, то очень скупо, зато любила рассказывать при каждом удобном случае, как она плакала от жалости к себе, что так рано родила и ребёнок связал ей руки. Естественно, всё это при Сашке! А тут, ещё и я родилась. Конечно, и у меня были проблемы с матерью! У кого их не было!? Вечная проблема родителей и детей! Но даже я замечала, какая колоссальная разница в отношении матери ко мне и к брату. Меня всегда хвалили, тискали и наряжали. А с ним мама разговаривала строго, часто морщилась, когда он рассказывал что-то о своих успехах. Нет, я её не осуждаю! Мы все люди разные и тогда мне казалось, что она так делает, потому что он мальчик и ей хотелось вырастить сильного мужчину. Но когда я родила сама, начала догадываться, что дело совсем не в желании дать должное воспитание, а в том, что у неё не было к нему любви. Он был обузой, связывающей руки. Когда я родила второго сына — Павлика, я убедилась в этом, но было уже поздно.

Татьяна остановилась, посмотрела на фотографию, которую держала всё это время в руках, смахнула набежавшие слезы и спросила у меня:

— Вот у тебя, Ева, сейчас двое детей, ты их двоих любишь?

— Конечно! — воскликнула я. — А как же иначе?!

— Вот и я когда Пашу родила, поразилась, как можно одного любить, а другого нет! — печально сказала Татьяна. — А мамуля моя, наоборот, не понимала, как можно двоих любить и прямо спрашивала: «Танька, ну неужели ты и правда, Дениску любишь? Ну, врёшь же?». И недоверчиво мотала головой, когда я пыталась убедить её, что люблю, и первого, и второго.

— Я ей даже замечания делал не раз, — добавил Василич, — чтобы при детях такие разговоры не вела.

— Мама его слушается, представляешь, — усмехнулась Танюшка. — Отца так никогда не слушалась, как Василича.

— Опытный педагог со всеми общий язык найдёт, — похвалила я.

— Ну да, — ответила она, — только вот с Сашкой не смог… В общем, закончил Сашка диплом с отличием, устроился на завод. Тогда же ещё заводы были! Женился, квартиру кооперативную приобрёл, даже машину купили, а детей у них все никак не получалось. Жену его Мариной зовут. Очень сильная женщина, даже на маму нашу чем-то похожа. Общий язык они, во всяком случае, сразу нашли и шпыняли Сашку уже вдвоём, а тот радовался! Маме же угодил наконец-то! Эх, Сашка, кабы иметь мне тогда теперешние мозги может, и удержала б я тебя от такого шага!

— Не казни себя, душенька, — сказал Василич, вставая и потягиваясь, разминая спину, — нет, твоей вины в его смерти. Пойду я на кухню, начну грибы варить на засолку. Если понадоблюсь, зовите.

— Давайте, я помогу? — предложила я.

— А, давайте, — сказал Василич. — Вы промывайте и нарезайте. Сейчас я вам перчатки выдам, воды принесу. И домой возьмёшь, Ева, уже варёные. Мужиков своих побалуешь!

— Давай, Василич, а то что-то, правда, разболталась я, — освобождая стол, сказала Татьяна. — Неси воду, остальное я сама приготовлю.

— Сиди, Танюшка, рассказывай спокойно. Я сейчас принесу, — погладил по плечу жену Василич.

— Ладно, — кивнула Татьяна, — на чем я остановилась? А! Про жену! Ну, так вот, жили они хорошо, пока перестройка не началась. Завод начал потихоньку сокращаться, потом талоны, километровые очереди за продуктами. Ты не помнишь уже, наверное? Маленькая тогда была?

— Да почему же? Помню очень хорошо! — ответила я, одевая перчатки. — У меня сестра младшая в 90ом родилась, и за молоком в очереди стоять приходилось мне. Порой, полдня только за одним молоком и стояла. Цистерны тогда возле магазина были, и карточки помню. Даже помню, как отцу зарплату тушёнкой выдавали.

— О! Тушёнкой! Это вам круто повезло! — усмехнулась Татьяна. — Некоторым гайками зарплату выдавали, а некоторым вообще не выдавали. Многие тогда растерялись, как жить, как зарабатывать. Вот и Сашка наш тоже, но крутился, как мог. Даже грузчиком подрабатывал. Мама тогда смеялась над ним, что инженер с высшим образованием до грузчика опустился, а тут ещё и Марина забеременела. Радости знаешь сколько было! Уже и не надеялись! Но беременность золовку мою совсем с ума свела, она день и ночь только об одном и говорила: «Как жить будем?! На что малыша кормить!?». Вдвоём с матерью на него нападали, вот он и подрядился на лесорубку ездить. Деньги там неплохие, по тем временам, платили. Так и ездил месяц дома, месяц там, а когда Костику было месяцев семь, приехал он с рейса и домой попасть не смог. Марина замки сменила. Сашке даже дверь не открыла, крикнула через неё, что за другого замуж выходит. Он, ясное дело, сразу к родителям, а там мать, как услышала про это, скандал ему закатила.

— Почему? — удивилась я, нарезая грибы. — Он-то в чем виноват?

— Так вот ни в чем, вроде, — ответил, вышедший на веранду Василич, занося с собой аромат варёных грибов, — да только у неё своя правда была. До сих пор в ушах её слова стоят. «Значит, так, — говорит, — сейчас идёшь к жене и к сыну. И терпишь, раз такой дурак! Что смотришь на меня?! Кому ты нужен такой никчёмный? Кто тебя терпеть будет, дурня?! Погуляет и забудет, в семью вернётся. А не пойдёшь, будешь всю жизнь бобылём жить. Понял?» Кошмар! Отец, обычно молчаливый, тут не выдержал, замахнулся на неё и сказал: «Ты что мелешь, дура-баба?! Совсем из ума выжила?» Единственный раз, на моей памяти он так разозлился.

— Да, — сказала Татьяна, снимая перчатки, — отец у нас очень спокойный был, никогда голос не повышал. Но тогда, даже я испугалась его крика. А маме, хоть бы что! «Что хотите, делайте, — говорит, — но, чтобы здесь я этого неудачника больше не видела. Нет у меня больше сына!» На Сашку смотреть было больно! Нет, я маму не осуждаю! У каждого свои тараканы в голове. Невозможно кого-то заставить любить другого, уважать и заботиться тоже! Но, как мать, понять её не могу!

— Я — не мать, но тоже не могу, — поддержал жену Василич. — И объяснить её поведение тоже не могу, хотя и пытался!

— В общем, скандалов ещё было, ое-ое-ей! — продолжила Танюшка, разливая янтарный напиток из графина. — Сашка пить начал, один, на даче. Мастерил что-то, веранду эту он строил, сарай тоже. Но к вечеру обычно лежал в стельку пьяный. Маринка в суд подала на лишение родительских прав, а потом и вовсе заявила, что Костик нам не родной. Сашка ещё пуще запил! Конечно, это не оправдание пьянству, но, кто его, знает какого это — предательство такое и одиночество при живых родителях?! Не дай Бог никому! Отец, конечно, помогал ему и лечиться уговаривал, мы с Василичем сколько раз говорили с ним, но он только рукой махнёт: «Да чего уж!» и молчит, молчит.

Голос её дрогнул, из глаз полились слезы и я, не выдержав, подошла к ней, обняла, гладя по голове. Что тут ещё можно сделать или сказать?! Трагедия её семьи. Потеря близких. От несказанных в нужное время слов. И от сказанных, самым важным человеком в жизни каждого, совсем ненужных слов, которые ранят больнее всего. Слов матери! Конечно, горько осознавать, что можно было, что-то сделать, но не сделано.

— Поплачь, душенька, — ласково произнёс Василич, подавая платок, — поплачь. Я пойду, чай нам, всё-таки согрею!

— Согрей, Василич, — сквозь слёзы, сказала Танюшка, — а то, как-то неправильно получается у нас. Гостей так не встречают! Я ведь, потом думала, лучше бы он кричал и дебоширил, хоть бы знали, что у него на душе. Хоть бы выплёскивал эти страдания, не копил бы их. Может, и смогли бы ему помочь! А то ведь как получается, у всех свои заботы, у меня Денька маленький, Пашка на подходе, забот полный рот. Поговорила с ним и вроде бы, как свои обязанности выполнила, руками развела: «А что я могу сделать?!». И пошла дальше своими делами заниматься. Мать, когда на дачу приезжала, смеялась над ним издевательски. Он удочки на плечо закинет и на рыбалку, до их отъезда не появлялся. А в тот день решили они с ночёвкой остаться. Что она там ему опять наговорила, не знаю, но он сделал, то, что сделал! А потом и папуля…

— Ладно, Танюш, если тебе тяжело, хватит рассказывать, — попросила я её, — самое главное я поняла. Вот только почему он сказал, что его забыли? Раз ты думала об этом.

— Думала, — ответила она, вытирая слезы, — первое время постоянно думала, а как не думать было?! Мама постоянно про это говорила, Сашку проклинала. Я возражала, конечно, но не особо. С ней не поспоришь! А потом молоко у меня пропало. Василич маму отчитал, она замолчала. Потом у Павлика аллергия на коровье молоко вылезла, Дениска болел постоянно и как-то под запрет и перестали мысли появляться. Забыли, конечно! И на могилку даже не ездили, его не рядом с отцом похоронили. За городом, в Матвеевке. Кстати, там и правда часовня есть. Правда заброшенная уже тогда была.

— Девочки, чаёк! — провозгласил Василич, внося дымящиеся чашки.

— Грибы хоть варятся? — ворчливо спросила Татьяна.

— Обижаешь, душенька, — усмехнулся Василич, — уже последняя партия варится.

— И что б, я без тебя делала! — с нежностью посмотрела она на мужа. — Вот мне видишь, как повезло! У меня Василич! Всякое, конечно, бывало, и ругались тоже, но все равно пытались понять друг друга и больно не ранить. Я и сыновьям всегда вдалбливаю, все люди разные: то, что одному в радость — другому в тягость. Одного единственным словом можно ранить, а другой лишь посмеётся после потока брани. Поэтому, как бы ты к человеку не относился, не суди и, если можешь, поддержи. Надеюсь, они поняли!

— Конечно, поняли, — рассмеялся Василич, — они же уже наизусть, как стих, твоё учение повторяют с детства, как только ты начинаешь: все люди разные…

— А, и хорошо! — воскликнула Татьяна с улыбкой, убираясь на веранде. — Значит, легче им жить будет! Нам-то что теперь с Сашкой делать?!

— На кладбище съездить надо да в церковь сходить, — предположил Василич. — Как думаешь, Ева?

— Не знаю, — пожала плечами я. — Лишним точно не будет.

— Ты, наверное, думаешь, почему мы раньше не ходили? — спросила Татьяна, ловко собирая веником мусор от грибов с дощатого пола веранды и сразу же ответила. — Только не подумай, что я оправдываюсь. Хотя может и надо. Дело в том, что мы его хоронили вдвоём с Василичем, мать с Маринкой не пошли. Они, кстати, до сих пор общаются. На кладбище, сразу как Сашку упокоили, к нам старушка подошла. Такая интересная: в платье кримпленовом коричневом, такие раньше у многих были, на голове платочек чёрненький, из лёгкого шифона, поверх седых волос, закрученных в гульку на макушке. Помнишь, Василич? Казалось бы, что тут удивительного, раньше на кладбище бабуси-плакальщицы навязывались, но они и выглядели, как деревенские бабки в цветастых разномастных одеждах, а тут элегантная такая старушечка. Просто встала рядом, скорбно поджав губы, и смотрит на могилу. Я на неё несколько раз кинула вопросительные взгляды, но она даже не посмотрела на меня. Только когда уже памятник ставили рабочие, она у меня спросила: «Брата похоронила?». Я кивнула, а она строго говорит: «Матери передай — её это грех! Пусть молится теперь за его душу! Не то худо будет! Крест почему, девка, не поставили ему?».

— Тут я вмешался, — перебил Василич, — смотрю Танюшка, как под гипнозом стоит, не шелохнётся! Говорю этой тётке: «Простите, а вы кто, собственно, будете?» А она будто не слышит меня, сверлит взглядом своим, а потом прочеканила: «Грешник, думаешь?! Самоубивец?! Виноват?! Так это не вам решать! Господь разберётся, кто виноват! Без вины виноватый он! Матери передай, не забудь! И сама брата не забывай!»

— Я ещё немного постояла, глядя, как уходит она в сторону часовни, — продолжила Татьяна. — Испугалась, конечно. Кладбище — это старое, мало кто там уже хоронил. В основном те, у кого места были забиты или самоубийц, почти на краю кладбища. А потом успокоилась, связав это с тем, что хоронили мы его не рядом с кем-то, а отдельно — родни у нас там не было. Вот бабуся и решила, что самоубийцу мы хороним, советов надавала, а мне от страха померещилось, что она и правда что-то знает о нашей семье. Матери рассказала, так тут же пожалела. Крику было, мама дорогая! Позже уже, когда Павлика крестили, у батюшки в церкви спросила, так вот он сказал, что ни молиться, ни свечи ставить за таких в церкви нельзя, — Татьяна тяжело вздохнула, — поминать тоже нельзя, нужно просто простить все обиды ему и забыть. Вот мы и забыли!

Мы поболтали ещё с полчаса, вспоминая общих знакомых и их судьбы, и я засобиралась домой. Танюшка с Василичем загрузили пакеты урожаем, не смотря на мои протесты, и зазывая в следующий раз приехать с детьми, пошли со мной к машине.

Татьяна в шагах пяти от ворот вдруг остановилась, как вскопанная. Я, проследив за её взглядом, увидела возле моей машины Гаврила-Александра. Он стоял, жестикулируя руками, и беззвучно открывал рот.

— Душенька, что с тобой?! — бросив пакеты, подбежал Василич к побледневшей, как мел, жене. — Плохо, да? Сердце, да?

Вдруг над нами пронёсся глухой голос, как будто из банки:

— Ждиии! Здесь ждиии!

— Ждииии, — донеслось эхо до меня. Хотя какое эхо может быть на ровном участке дачи. У меня волосы на голове зашевелились от ужаса.

— Ждиииии! — ещё грубее пронёсся голос и видение исчезло.

— Ева! Ева! — сквозь вату услышала я взволнованный голос Василича. — Помоги! Танюшка в обмороке!