Вампиры: Тени прошлого

Евгений Гончарик (2024)

Женя, увлекающийся историей и мистикой, покупает на аукционе странный лот: старинные вещи, принадлежавшие Гарри Карди, который вроде как герой мистического романа о Вампирах, но на деле оказалось, что реально когда то живший, реальный человек. Заинтересованный этим именем и событиями, связанными с ним, он решает разобраться, что из рассказов о Карди — вымысел, а что страшная правда. Чтобы раскрыть тайну, Женя отправляется с друзьями на поиски замка в горах Трансельвании, намереваясь разгадать темные страницы истории. В пути их ждут опасности, древние легенды о вампирах и странные события, которые заставляют сомневаться в том, что они столкнулись с обычным мифом. Путешествие в Карпаты становится для Жени не просто исследованием прошлого, а настоящим испытанием, которое может перевернуть его представление о реальности. Ведь в этих горах скрывается не только история, но и нечто более тёмное, что невозможно игнорировать.

Глава 5

Друзья начали разворачивать спальники, стараясь отвлечься от странного происшествия. Стефан зажёг горелку, пламя мягко озарило комнату, добавляя ей уюта среди мрака ночи. Вода в котелке зашипела, поднимаясь мелкими пузырьками к кипению.

За стенами комнаты бушевала непогода… Ветер то выл, потом стонал, ветки деревьев били по заколоченым окнам. Было ощущение, что кто-то хочет ворваться во внутрь комнаты.

Компания объелась вокруг горелки, которая разогревала воду, и под свет фонарей перекусывала бутербродами. Женя и Саша, вооружившись несколькими извлечёнными из шкафа книгами, перелистывали старые страницы, надеясь найти хоть какие-то ответы на свои вопросы. Тишина нарушалась лишь шелестом бумаги и редкими вздохами.

— Вот, что удалось выяснить, — наконец заговорил Женя, закрыв очередную книгу. — В этой местности зафиксированы три вспышки смертности. Последняя совпала по времени с моментом, когда Гарри Карди вступил в наследство. Тогда смертность была ужасной — по пять-десять человек в день. Болезнь не щадила никого: ни детей, ни стариков. Люди в панике покидали деревню, оставляя свои дома. Больше ничего конкретного мы не нашли, всё остальное — истлевшие записи или бессвязные заметки.

Все некоторое время молчали, переваривая услышанное.

— Получается, мы снова видим, что Гарри Карди — это не просто персонаж из книги, — задумчиво произнёс Женя, обводя взглядом друзей. — Он существовал. Он был здесь, в этих краях, вступил в наследство, стал хозяином замка… И тут началась эпидемия. Случайность? Я всё больше уверен, что это связано с вампирами.

— Но если это не вымысел, — неуверенно произнесла Маша, сжав в руках кружку. — Что нас там ждёт? Мы придём туда, а если они действительно существуют? Если они всё ещё там, как нам защититься? Что мы можем сделать?

— Кресты, осиновые колья, медальоны от нечисти, которые были в сундуке Гарри — уверенно ответил Саша, отложив книгу в сторону. — Всё это должно их отпугнуть, по крайней мере, так говорится в преданиях. Главное, держаться вместе и не паниковать.

— А что, если это не поможет? — тихо спросила Полина, избегая смотреть в глаза остальным.

— Ничего не могу сказать, — серьёзно сказал Женя. — Сам немного боюсь всего этого. Но я точно не отступлю.

Кристина посмотрела на всех, её голос звучал твёрдо:

— Если мы дошли до сюда, то справимся. Мы уже увидели столько странного, что пора перестать удивляться. Главное — верить в себя и держаться вместе.

Женя отложил книгу и обвёл всех серьёзным взглядом:

— Но я никого не заставляю и даже просить не буду идти в замок, — начал он. — Если кто-то передумал, мы проводим их назад, в город. Никто не будет упрекать, это не вопрос смелости или слабости. Я понимаю, что изначально всё это должно было быть просто путешествием, приключением… Но кто мог представить, что произойдёт нечто подобное? Что целых двенадцать часов исчезнут из нашей жизни?

Он сделал паузу, давая вес словам.

— Поэтому я ещё раз обращаюсь ко всем, включая проводников. Если хотите вернуться — это нормально. Никаких проблем. И не нужно отвечать сразу. Подумайте до утра.

На лице Жени отразилась смесь усталости и ответственности за всех присутствующих.

— А пока не легли спать, я почитаю дневник Гарри, — продолжил Женя, усаживаясь поближе к свету горелки. — Принимайте его записи как правду, чтобы ещё раз всё взвесить — идти дальше или вернуться назад.

Компания внимательно посмотрела на Женю, никто не произнёс ни слова. Каждый понимал, что в дневнике могут быть ответы, но могут быть и ещё более пугающие тайны.

Женя потянулся к своему рюкзаку, достал оттуда потертый дневник, известный уже всем. Он пробежал взглядом по нескольким страницам, выбирая место, откуда начать.

— Ну что ж, слушайте, — сказал он, открывая на середине. — Начнем отсюда…

Чтоб упорядочить письма, записки и вообще всю историю Карло, я изложу её в своём дневнике в правильном порядке. Все мои записи опираются на документы, которые нам попались и на слова самого Карло.

Детство Карло.

В родовом замке моего отца, Фреда, жизнь текла богато и весело. Прекрасный весенний вечер наполнял всё вокруг теплом; солнце ещё не закатилось, и сад благоухал запахом сирени и жасмина. На террасе собралась вся семья. Я и моя маленькая сестра Люси сидели рядом, наслаждаясь последними лучами уходящего дня. У ног матери, преданно глядя вверх, лежала её любимая собака Нетти.

Внезапно слуга появился в дверях, доложив, что какой-то чужой старик просит разрешения переговорить с отцом.

Получив согласие, он ввёл незнакомца. Это был высокий, худой человек в длинном полумонашеском одеянии, цвета которого уже стерлись от времени. Его лицо — бледное, словно мрамор, — оживляли только пунцовые губы, а глаза казались воспалёнными, с красноватым оттенком.

Как только незнакомец заговорил, тишину разорвал неожиданный звук. Нетти, всегда спокойная и преданная, вдруг вскочила. Её шерсть на загривке поднялась дыбом, и она издала низкое рычание. В одно мгновение она бросилась вперёд, будто собираясь вцепиться ему в ноги. Но что-то — возможно, палка в руках незнакомца — заставило её остановиться и жалобно заскулить.

— Поразительно, что с Нетти? — удивилась мать, извиняющимся тоном обращаясь к незнакомцу. — Это первый раз, когда она так ведёт себя с гостем.

— Петро, выведи собаку, — сказал отец, и мой дядька Петро быстро увёл Нетти с террасы.

Незнакомец же, казалось, не обратил на инцидент никакого внимания. Поклонившись, он подал отцу большой запечатанный конверт. Отец открыл письмо и некоторое время молча его читал. Затем, взглянув на мать, тихо сообщил ей содержание, так что я уловил лишь отдельные слова.

Окончив, он обратился к незнакомцу:

— Хорошо. Я не против.

Тот молча кивнул, но, прежде чем уйти, задал странный вопрос:

— Когда мне позволено будет привезти гроб?

— Завтра, если хотите, — ответила мать.

Незнакомец низко поклонился и удалился, оставив после себя странное ощущение, будто воздух стал холоднее.

Родители потом обсуждали — дед отца жил в Америке, там скончался. При жизни он завещал перевезти себя в родовой замок. Вот его слуга и привез покойного.

На другой день, после посещения старика с красными глазами перед вечером в ворота нашего замка въехали дроги, а на них большой черный гроб.

Отец и мать весь день были заняты хлопотами к его принятию.

Открыли двери склепа, что из капеллы. Капеллу всю убрали зеленью и свечами, решили пригласить священника. Склеп также очистили от пыли и паутины, и на одном из запасных каменных гробов отец приказал высечь надпись с пометкой «Привезен из Америки».

Долго ожидали старика-слугу, и только к вечеру он явился со своей печальной кладью.

Гроб оказался страшно тяжел.

— Не думаю, что он пройдёт по узкой лестнице в капелле, — заметил старик с красными глазами, его голос звучал холодно. — Лучше воспользоваться западными дверями склепа, ведущими в сад.

— Откуда вы можете все это знать? — удивился отец.

— По рассказам графа, — сумрачно ответил старик.

Пришлось отказаться от внесения тела в капеллу и от похоронной службы, что очень огорчило мою мать.

Наскоро открыли западные двери склепа и через них внесли гроб и опустили в назначенное место.

Когда хотели снова замкнуть двери замком, который изображал крест и, по словам стариков слуг, был прислан самим Папою из Рима, не оказалось ключа.

Поднялись суматоха и спор — кто держал ключ, но ключ не так и не нашли.

Красноглазый старик попросил у отца разрешения поселиться в развалившейся сторожке, близ дверей склепа, обещая их охранять, как собака.

— Да ведь сторожка непригодна для жилья, — сказал отец.

— Ничего, я ее поправлю, а для меня только и осталось на свете, что посещать могилу моего господина.

— В таком случае — хорошо.

Старик низко поклонился и, вынув из кармана большой темный футляр, подошел к моей матери.

— По словесному приказанию моего умершего господина, графа, на память о нем, — сказал он, передавая футляр.

На нежно-голубом бархате лежало чудное колье из жемчуга. Застежкой к нему служила голова змеи художественной работы, с двумя большими зелеными глазами. Изумруды, их изображавшие, были большой стоимости и как-то загадочно мерцали.

Все колье было особенно и стоило немало денег, конечно.

Мать взглянула на отца, тот утвердительно кивнул головою.

Мать приняла подарок. Лучше бы она отказалась от него!..

Через несколько дней после захоронения гроба умерла дочь садовника. Она была здорова, весела, всегда бегала по саду, играла с детьми. Никаких признаков болезни не было. Но на утро она не проснулась. Её нашли в кровати, с закрытыми глазами, словно уснувшую. Весь дом был потрясён этой внезапной смертью. Мою мать это очень расстроило, но, была она совершенно здорова, до той роковой ночи, когда всё изменилось.

Происшествия той ночи крепко врезались мне в память.

Люси и я, мы спали через комнату от матери, под надзором Катерины.

Среди ночи меня разбудил страшный крик: откуда он, я не знал. Сев на кровати, я стал слушать: в доме была суматоха, хлопали двери, слышались шаги и голоса.

Окликнув Катерину, я убедился, что ее нет в комнате. На меня напал страх.

Босиком, в одной рубашке, я бросился в спальню матери. Там было много народа.

Мать лежала без чувств на высоко приподнятых подушках, бледная, как ее белые наволочки и ночная кофта. На груди, на белом полотне, я заметил кровавые пятна. Отец наклонился над больной, а старый наш доктор вливал ей лекарство в рот.

Кругом толпились испуганные слуги.

Через несколько минут мать очнулась и боязливо осмотрела комнату.

— Фред и, это ты, Фред и, ты прогнал его?

— Кого его, моя дорогая?

— Его, дедушку, не пускай его, не пускай!

— Успокойся, милая, никого нет, дедушка умер, а ты видела сон.

— Сон, да, сон, но как ясно, — пробормотала мать.

— Нет, это не сон!.. — снова заговорила она. — Правда, я уснула, но вдруг почувствовала, что кто-то вошел в комнату, лампада перед образом зашипела и погасла… Нет. Быть может, она и раньше погасла, а это шипела змея. Не знаю… В комнате был полумрак, — продолжала мама после короткого перерыва, — но я ясно узнала его, деда. То же бархатное платье и золотая цепь, а главное, те же злые глаза, чуть-чуть отливающие кровью. Горбатый нос и сухие губы. Это был он и не он!

— Хватит, успокойся, — прервал ее отец.

— Нет, слушай. Он наклонился ко мне. «Почему ты не хочешь носить моего подарка? — тихо спросил он. — Попробуй». — В руках его было ожерелье с головою змеи. Он надел его на меня, целуя в губы. — При этих словах мать вытерла рот. — Губы были холодные, точно лягушки, и от него скверно пахло: гнилью, сыростью… Вместо ожерелья на моей шее висела змея, которая тотчас же меня и укусила… Тут я потеряла сознание и ничего не помню… — закончила мать.

Женя прекратил читать и, взглянув на своих друзей, обратился к ним:

— Мать Карло — это первая жертва вампира.

— Наверное, вторая, — отозвался Владимир, немного задумавшись. — Первая — это дочь садовника.

— Евгеша, читай дальше, — предложила Кристина. — Обсудим позже.

Женя кивнул и снова углубился в книгу, продолжая читать вслух.

На следующее утро солнце ярко светило в нашу комнату, и смех Люси, её весёлые слова, сразу же вытолкнули все воспоминания о ночном страхе и змее. Я уже не помнил ни тревоги, ни ужаса, который я испытал ночью.

Когда мы были готовы, Катерина, как всегда, повела нас в столовую. При входе она попросила не создавать шума, ведь мать была всё ещё не совсем здорова.

На кушетке, обложенная подушками, полулежала наша мать. Даже моими детскими глазами было видно, как она побледнела за ночь, её лицо осунулось.

Она почти не обратила на нас внимания и, поворачиваясь к лакею, слабо произнесла:

— Где же Нетти? Почему вы не привели её сюда? Уже полчаса, как я её жду.

Лакей заикаясь ответил:

— Нетти нет дома. Всё утро мы её ищем и не знаем, куда она ушла.

— Но где же она? Что это значит? — встревоженно спросила мать.

Лакей молчал, опустив взгляд.

— Разыщите её, узнайте, кто видел её последним, — распорядилась мать.

Лакей поспешно вышел.

Отсутствие собаки удивило меня. Я так привык видеть её у ног матери, что её отсутствие сразу бросилось в глаза. Однако мысли о судьбе змеи всё же терзали меня сильнее, и с детской настойчивостью я спросил:

— Мама, ты нашла змею?

В этот момент отец резко дернул меня за руку и тихо прошептал:

— Молчи.

Я удивлённо взглянул на него, потом на мать. Отец смотрел на меня с серьёзным выражением, его брови были нахмурены. Мать, подавив вздох, снова откинулась на подушки.

Пока я не понимал, что происходит, отец, словно стараясь отвлечь меня, спросил спокойным тоном, не хочу ли я поехать верхом в деревню, как давно мне было обещано

Радость от перспективы верховой поездки вытолкнула все другие мысли. С криком радости я бросился к нему, обнимая.

— Прикажи оседлать Каряго, пусть с тобой едет Петро. Когда лошади будут готовы, зайдите ко мне, я дам поручение Петро.

— Да, только поезжай осторожно, особенно под гору, не скачи, — добавил отец, уже с лёгким упрёком.

Через час мы выезжали из ворот замка. Привратник, пропуская нас, невольно сообщил:

— До сих пор собаку не нашли, барыня сердится.

Петро, нахмурившись, пробормотал что-то невнятное про старого дьявола и мы осторожно начали спускаться по горе.

Мы отправились с Петро в деревню.

Петро, мой двоюродный дядька и старый слуга нашего дома, был предан отцу и мне, да и вообще всей нашей семье. Это был добрый и весёлый старик, всегда готовый помочь мне в любых шалостях — будь то достать птичье гнездо, смастерить удочку или принести живого зайца. В Петро я всегда находил усердного помощника.

Но в последнее время Петро сильно изменился: уже не интересовали его ни зайцы, ни ловля рыбы, ни даже молодой ворон с перебитым крылом, которого мне подарил кучер.

Петро молчал часами, а его глаза всё чаще начинали бегать и гореть злобой, как только он издали замечал старого слугу графа, который привёз гроб.

Он что-то бормотал, и слова «старый дьявол» часто срывались с его губ.

Вся дворня знала о ненависти старика к приезжему американцу, и это удивляло всех, ведь Петро был известен своей добротой и обходительностью.

Что именно вызвало такую ненависть у американца, было трудно понять. Он был тих и непритязателен. Весь день он проводил либо в своей сторожке, которую отремонтировал, либо в склепе, рядом с гробом своего господина. Иногда он просто бродил в том участке сада, где находилось его жильё.

Ни в людской, ни на кухне он не появлялся. От общего содержания он тоже отказался.

— Мой господин оставил мне достаточно, чтобы не умереть с голода, — объяснил он отцу.

Некоторые из наших привилегированных слуг пытались завести знакомство с новым жильцом, но быстро отстали, обиженные его холодными и высокомерными ответами.

Отказ от общего стола также оскорбил самолюбие многих, а над фразой «не умру с голоду» начали шутить.

— Ишь ты, приехал сухой и серый, а теперь так растолстел, что в дверь не влезет! И губы красные, как твоя кровь! — смеялась Марина, молодая и весёлая поломойка.

— Не верещи! — прикрикнул на неё Петро. — Вот заест тебя, ещё потолстеет.

— Подавится! — смеялась Марина.

В замке всё шло своим чередом, если не считать ночного припадка матери и исчезновения собаки.

Жизнь текла мирно. Мать почти полностью оправилась, но по-прежнему боялась оставаться одна. Первые ночи после припадка у её кровати всю ночь сидел отец, теперь его место заняла старая Пепа. Пепа с давних пор занимала должность экономки в нашем замке.

Днем мать не оставалась одна: отец, мы — дети, старик доктор и посетители не давали ей времени задумываться. После обеда она выходила на площадку в саду и там ложилась на кушетку.

Площадка была лучшим местом в нашем саду. Она находилась над обрывом, и вид с неё был превосходный. От людских глаз и заходящего солнца она была защищена непроницаемой стеной зелёного душистого хмеля.

Здесь мы с Люси играли в разбойников и строили песчаные пирамиды. Мать немного порозовела, но прежняя живость к ней так и не вернулась. Она в основном лежала тихо, устремив взгляд вдаль.

Первые дни она скучала по Нетти, судьба которой так и осталась неизвестной, но взять другую собаку мать наотрез отказалась.

Как-то играя с Люси в разбойников, я спрятался в хмеле и подслушал часть разговора отца с доктором, конечно, касавшегося ночного происшествия.

–…У малокровных, а тем более нервных людей это часто бывает, — говорил врач, — наверное, положила футляр на ночной столик и ночью, не отдавая себе отчета, вздумала надеть ожерелье и, конечно, со сна сильно уколола шею острой застежкой, а уже от боли явилась галлюцинация змеи и все прочее. Единственное, что меня беспокоит в этом случае, это то, что ранки заживают с большим трудом, — прибавил задумчиво доктор.

— Все это так, доктор, но как попало ожерелье в постель? Мы нашли его на складках одеяла.

— Да говорю вам, она сама его надела!

— Так-то оно так, только странно, футляр оказался на туалете в соседней комнате… — Доктор замолчал.

— Теперь я принял меры, — продолжал отец, — она не увидит больше ожерелья, я запер его к себе в бюро.

— Поймала, поймала, — лепетала Люси, таща меня из хмеля…

Насколько у нас на горе было тихо, настолько в долине в деревне нарастала тревога. Там появилась какая-то невиданная эпидемия, которая уносила молодых девушек и девочек.

Не проходило недели, чтобы смерть не брала одну или даже две жертвы. Все они умирали скоропостижно. Накануне веселые, жизнерадостные, наутро были холодными трупами. Наружных признаков насилия не было, и трупы не вскрывали.

Вначале на случаи смерти не обращали внимания, но частая повторяемость при одинаковых условиях взволновала умы. Всюду затеплились лампадки и загорались ночники, а те, у кого были девочки-подростки, ложились спать в их комнатах или же девочек клали с собою в кровать.

Болезнь приутихла, точно испугалась. Но вот пропала дочка старосты, девочка лет тринадцати, поднялась тревога. Подруги сказали, что она пошла в соседнее поле за васильками. Бросились туда и у самой межи нашли труп ребенка. Васильки были еще зажаты в ее ручке. Лицо было испуганное, а на шее заметили две небольшие ранки. По просьбе отца труп также не вскрывали.

Дня через три погибла дочь зажиточного крестьянина. Веселая восьмилетняя девочка, любимица семьи. Она находилась всегда возле матери, а с наступлением неведомой опасности мать, что называется, не спускала с нее глаз.

В роковой день мать работала на огороде, а вблизи нее, в кустах смородины, резвился ребенок, перекликаясь с нею. Не слыша некоторое время смеха ребенка, женщина его окликнула и, не получив ответа, бросилась в кусты. Там все было тихо. Побежав в сад, который сейчас же примыкал к огороду, несчастная мать наткнулась на свою дочку.

Ребенок был мертв. Ручки были еще теплые, и глазки два раза широко открылись и затем сомкнулись навеки. На шее ребенка было две ранки, и кровь обильно залила платье.

На этот раз вмешались власти. Труп вскрывали, но ничего не нашли, кроме ранок на шее, но ведь эти ранки могли появиться от укола о сук или шип, когда ребенок падал.

Опросы и допросы ни к чему не привели, разве только затемнили дело. Обнаружились свидетели, которые говорили, что видели большую черную кошку, которая шмыгнула в рожь, когда с поля уносили дочь старосты. Находились и такие, которые уверяли, что это была не кошка, а большая зеленая ящерица.

Но общее мнение гласило — кто-то скрылся во ржи. Но при последнем случае даже этого не могли сказать. Домик стоял на краю деревни, и сбежавшиеся люди не видели ни одного живого существа. Только нищенка старуха, сидевшая у ворот, видела одного пожилого, хорошо одетого господина, который прошел из деревни по направлению замка.

Загадка осталась загадкой. Тревога все росла; девочек-подростков оберегали; но, несмотря на это, ужас охватывал даже самых спокойных и уравновешенных, так как никто не знал, откуда может прийти беда.

А все это еще усугублялось тем, что время в деревне было рабочее, тяжелое.

Понемногу тревога дошла и до замка. Между дворней были те, кто имел родных и знакомых в деревне. По приказу отца, матери скрывали информацию о вспышке эпидемии. Иногда, когда ветер дул со стороны деревни, к нам доносились чёткие удары погребального колокола. Мать вздрагивала и становилась бледной, а в её глазах была тревога, которую трудно было скрыть.

— Колокол с деревни… — перебив чтение прошептала Наташа.

— Да, Наташа, и мы сейчас в той самой деревне, и в этой церкви, откуда доносились звуки погребальных колоколов, — ответил Женя и продолжил чтение.

Всем, даже нам, детям, становилось жутко. Все крестились. Разговоры на минуту смолкали. Но тотчас же отец, доктор и другие старались отвлечь внимание матери от печальных звуков. Многие заметили, что при первом же ударе колокола старый американец как-то съеживался и не шел, а прямо бежал в свою сторожку.

Прошла неделя, и разразилась новая беда.

У одной вдовы крестьянки была дочь восемнадцати лет. Красавица, хохотунья, кумир всех деревенских женихов. Домик их был окружен садом, одна сторона которого выходила на большую дорогу. По приказу матери девушка и молодая работница собирали в саду крыжовник.

Со стороны дороги подошел пожилой высокий господин и попросил чего-либо напиться. Просьбу свою он сопроводил серебряной монетой, отправившейся в руку служанки.

Ничего не подозревая, она бросилась в ледник за квасом.

Возвратясь через пятнадцать минут, она нашла свою госпожу без чувств на садовой дорожке. Незнакомца нигде не было.

Служанка подняла страшный крик. Сбежались соседи, мать, работники, а когда приподняли новую жертву, то на песке дорожки осталось темное кровавое пятно.

С большими усилиями девушку привели в чувство, но она была так слаба, что доктор запретил всякие расспросы.

О появлении незнакомца и его исчезновении сообщила, заикаясь и путаясь, испуганная служанка. Одно, на чем она крепко стояла, это что при ее возвращении с ледника на дороге никого не было, а дорога прямая и открытая.

— Когда я подходила, то мне было видно всю дорогу, и я подумала, что «он» вошел в сад, — твердила она. Обыскали дом и сад. Никого и ничего.

Все-таки рассказу служанки пришлось поверить: на заборе на солнышке нежился большой черный кот и, конечно, пройди здесь чужой человек, кот неминуемо бы убежал.

Известие о новом несчастье дошло до замка и не миновало ушей моей матери.

Она заволновалась и послала нашего старика доктора на помощь молодому деревенскому врачу.

Целую ночь провели доктора у постели больной, и к утру она начала говорить. Но рассказ ее был так фантастичен, что его приняли за бред.

Она бормотала, что черный господин прыгнул на забор, а потом в сад, запрокинул ей голову руками и впился в шею, но это уже был не господин, а большая черная кошка… Все это она говорила несвязно и со стонами, боязливо озираясь по сторонам.

Молодой врач рассказы объяснил нервностью, галлюцинациями, а слабость малокровием.

Наш старый эскулап молчал у постели больной.

— Не могу же я у молодой деревенской красавицы допустить нервы и малокровие! — признался он отцу.

Больше всего его занимали ранки на шее.

— Несомненно укус! — бормотал он. — Но чей?

Прошло несколько дней. Девушка оправилась, но была слаба и бледна.

На расспросы матери, как положение больной, — доктор отвечал:

— Должен признаться, что у нее малокровие, и в сильной степени. Нужно хорошее питание, молоко, вино, — добавлял он. Мать распорядилась все это послать в дом вдовы.

И вот беда разразилась и над нашим замком. Умерла одна из служанок, веселая Марина, та самая, которую Петро пугал американцем.

Накануне она по обыкновению работала за троих, шутила и смеялась. Утром, не видя ее на работе, пошли в ее комнату. Она жила под самой крышей, и туда вела маленькая крутая лесенка. Дверь оказалась незапертой.

На кровати лежала Марина, поза и лицо были совершенно спокойны, никакого беспорядка в комнате также не было, и только ветер, врываясь в открытое окно, путал волосы покойницы. В первую минуту думали, что она спит, но потом убедились, что, несомненно, она была мертва, мертва и даже начала уже застывать. На шее зловеще краснело пятно ранки с белыми, как бы обсосанными краями.

Весть об этой смерти поразила всех как громом. Страшное, незнакомое чудовище вошло в наш дом!..

На женщин напала паника, мужчины угрюмо молчали. Покойницу обрядили и положили в притворе капеллы. В этот притвор-прихожую был ход не только из зала замка, но и со двора. Старые слуги замка взялись по очереди читать положенные молитвы.

Ночь от 12 часов до утра досталась конюху. И он уверял, что покойница не иначе как самоубийца, так как ее душа всю ночь билась за окном, скреблась, выла и мяукала. Одни верили, другие смеялись, потому что в кармане рассказчика нашли пустой штоф из-под водки. Марину похоронили. Колокол капеллы печально вторил колоколу на деревне.

Родители и мы, дети, проводили гроб до ворот замка, большинство же дворни отправилось на деревенское кладбище.

Ни на прощанье, ни на похоронах американца не было, а когда проходили мимо его сторожки, то ставни и дверь были плотно заперты.

— А старик-то боится смерти, — заметил отец.

Вскоре умерла девочка лет трех, круглая сиротка, жившая в замке из милости. Ее нашли на краю обрыва между камнями. Плакать о ней было некому, и ее живо похоронили.

Но так как труп нашли недалеко от площадки, где моя мать проводила время после обеда, то отец вздумал переменить место отдыха хотя бы на несколько дней.

Он выбрал большой балкон, с которого был прекрасный вид на долину и на заходящее солнце.

Балкон примыкал к парадным, вернее, к нежилым комнатам замка, и был во втором этаже. Комнаты эти служили прежним владельцам для шумных пиров, при отце они совсем не открывались, но сохраняли всю свою богатую и старинную обстановку.

Балкон очистили и убрали цветущими растениями, коврами и легкой мебелью.

Несколько прекрасных дней мы провели на нем.

Из-за глупой случайности опять все пошло вверх дном.

Как-то раз, кончив беседу, мать встала, чтобы под руку с отцом идти к себе вниз. Мы и гости двинулись следом.

Лакей распахнул дверь.

Мать сделала два или три шага по зале, вдруг страшно, дико вскрикнула и, протягивая руки в соседнюю залу, закричала:

— Он смотрит, смотрит… это смерть моя! — и упала в обморок на руки отца.

Все невольно взглянули по указанному ею направлению, и у многих мороз пробежал по коже.

В соседней комнате, как раз против двери, висел портрет одного из предков нашего рода.

Высокий сухощавый старик в бархатном колете и в большой шляпе точно живой смотрел из рамы. Тонкие губы сжаты, а злые, с красными белками глаза прямо наводили ужас своей реальностью. Они жили.

Общество было поражено. Воцарилось молчание.

К счастью, один из молодых гостей сообразил, в чём дело. Он вскочил и ринулся к большому готическому окну, открыл его с силой. И тут же глаза на портрете потухли.

Перед нами висел самый обычный портрет — хоть и хорошей работы, но ничем не примечательный. В лучах заходящего солнца блестела и сверкала дорогая золоченая рама.

Весь эффект произошел оттого, что луч солнца, падая на разноцветное готическое окно, прошел как раз через красную мантию изображенного на нем короля и придал адскую жизнь глазам портрета.

— Чей это портрет? — спросил один из гостей.

— Похоже, что это портрет того самого родственника, чье тело недавно привезли из Америки, — ответил доктор.

— Чтоб он в ад провалился! — сказал Петро, грозя кулаком в сторону портрета. — Ну, чего рты разинули, убирайте все! — крикнул он на лакеев. — Больше сюда не придем!

Мать, к нашему удивлению, быстро успокоилась, когда ей объяснили, в чём дело.

Но, несмотря на объяснение, ей всё время казалось, что эти зловещие глаза с красным оттенком следят за ней. Они не показывались в комнатах, но всё чаще и чаще казались в саду: то выглядывали из-за края обрыва, то сверкали между листьями хмеля.

Когда она рассказала отцу, он засмеялся и сказал:

— Ох, милая, даже портрет, который тебя напугал, больше в замке не висит. Я его отправил подальше.

А всё-таки, мать оказалась права: глаза действительно следили за ней, и смотрели с какой-то жадностью… Я сам это видел. Причем не только глаза — между листьями хмеля мелькали нос и губы, и всё это вместе напоминало того самого американского слугу.

Не сразу я понял, что нужно бежать к стене хмеля, а когда наконец решил это сделать, уже никого там не было. Только на крыльце своей сторожки сидел американец, будто ничего и не случилось.

Матери становилось хуже. С каждым днём она теряла силы, всё чаще жалуясь на тяжесть на груди, которая не отпускала её по ночам: ни сбросить её, ни закричать она не могла.

Отец снова взял на себя дежурство у её постели, и ей стало немного легче. Но после нескольких бессонных ночей он решил, что нужно отдохнуть, и передал смену Пепе.

И в ту ночь всё стало только хуже.

Утром, когда стали спрашивать Пепу, во сколько начался припадок, она ответила, что не знает, потому что в комнате её не было.

— Господин граф пришёл, и я не смела остаться, — сказала она.

— Я пришёл? Ты что, с ума сошла, Пепа? — рассмеялся отец, не веря.

— Как же, барин, вы открыли дверь на террасу, и оттуда сразу потянуло холодом, хотя вы были в плаще, я сразу вас узнала, — настояла служанка.

— Ну и что было дальше? — спросил, побледнев, отец.

— Вы встали на колени возле кровати графини, а я, испугавшись, ушла, — закончила Пепа.

Отец молча кивнул.

— Хорошо, можешь идти, — сказал он и, поворачиваясь к доктору, шепотом добавил:

— Я не был там!

А потом… Через три дня… Люси, мою маленькую сестренку Люси, — нашли мертвою в кроватке. С вечера она была здорова, щебетала, как птичка, и просила разбудить ее рано… рано — смотреть солнышко. Утром, удивленная долгим сном ребенка, Катерина подошла к кроватке, но Люси была не только мертва, но и застыла уже…

— Люси похоронили, и в тот же день мать подозвала меня к своей кушетке и, благословляя, сказала: «Завтра рано утром ты едешь с Петро в Нюрнберг учиться. Прощай», — и она крепко, со слезами на глазах меня расцеловала. Ни мои просьбы, ни слезы, ни отчаяние — ничего не помогло… меня увезли.

Женя сделал паузу и, оглянувшись на собравшихся, заметил, что девушки вытирают глаза, а мужчины молча смотрят в пол, поглощённые мрачными мыслями.

— Дальше идет рассказ доктора, — сказал Евгений, чуть покачав головой, — то что доктор рассказал уже взрослому Карло.

Евгений вздохнул и продолжил:

Рассказ доктора семьи Карди.

После отъезда Карло смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои медицинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих… Но ни одна болезнь не подходила к данному случаю. Одно только сходство мне удалось уловить: в тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, был явный дефицит крови. И еще на шее, реже на груди — у сердца, я находил маленькие красные ранки, почти пятнышки. Вот и все. Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог полностью сосредоточиться на ней, потому что болезнь моей матери выбила меня из колеи. Она чахла, вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бессильна вернуть ей румянец на щеки и губы. Она явно умирала, но глаза её горели, живые, полные жизни, как будто вся её сила уходила в них. Эпизод с господином в плаще так и остался неразъясненным. Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: Фред или я — мы чередовались у её постели. Лекарства, которые я давал ей, тоже не помогали… Всё было тщетно. Она продолжала слабеть.

Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, оставалась под присмотром Катерины. Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.

— Что случилось? — шепнул я Катерине.

— Ровно ничего, доктор, — ответила она. — Графиня лежит спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная невиданная птица. Я хотела её прогнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и всё.

Что за птица? Не выдумывает ли Катерина? Я не стал расспрашивать больную, боялся её взволновать.

Прошло три дня. Мы с Фредом сидели на площадке, графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне. Солнце уже закатилось, но она попросила дать ей ещё немного полежать на свежем воздухе. Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали. Вдруг через площадку замка пролетела огромная летучая мышь. Чисто черная, таких я раньше не видел. Вдруг больная приподнялась, протянула руки и с криком: «Ко мне! Ко мне!» — упала на подушки. Мы бросились к ней, но она уже была мертва. Мы были готовы к этому, но когда наступил конец, мы остались как пораженные громом. Первым опомнился граф.

— Надо позвать людей, — сказал он глухо и пошел прочь. Шел, покачиваясь, как под тяжестью.

Я опустился на колени в ногах покойницы. Не знаю, сколько прошло времени, не отдаю себе отчета. Но вот послышались голоса, замелькали огни, и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что пролетела несколько минут назад. Описав круг над площадкой, она исчезла в темноте.

О вскрытии трупа графини я и не думал. Фрэд никогда бы этого не допустил. Меня как врача удивляло то, что члены её тела, холодные как лёд, оставались достаточно гибкими, будто жизнь ещё не совсем покинула её. Покойницу поставили в капеллу, и я стал свидетелем той странной тишины, которая царила вокруг неё.

Читать над ней явился монах из соседнего монастыря. Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый оттенок на его лице сразу выдали его приверженность Бахусу. Он сразу же привлёк внимание своей странной, как бы излишней настойчивостью.

После первой же ночи, когда все, казалось, было спокойно, он потребовал прибавления платы и вина, утверждая, что «покойница неспокойная». Его требования не остались без внимания, и ему были удовлетворены.

На другую ночь мне не спалось. Что-то тяжёлое и неведомое давило на моё сердце, заставляя чувствовать себя как будто в плену какого-то невидимого страха. Я не мог больше оставаться в постели, и решил встать, пройти к гробу. Попасть в капеллу можно было через хоры, и я направился туда. Когда я подошёл к перилам и взглянул вниз, меня охватил холодок.

В капелле царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали, едва давая свет, а свеча у аналоя, где читал монах, была почти вся расплавлена и трещала, как будто от напряжения. Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, а на его груди лежала белоснежная простыня, как бы накрывая его, не давая понять, что произошло.

В ту же минуту, случайно взглянув на гроб, я застыл от ужаса. Гроб был пуст! Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка, а самой графини не было…

Я пытался прийти в себя, думал, что всё это мне снится. Протёр глаза, но нет, как бы ни был неверен свет этих тусклых свечей, как бы ни менялись тени, гроб по-прежнему пуст. Я не мог поверить своим глазам, но это было истиной. Словно от радости и ужаса одновременно, я бросился к маленькой тёмной лесенке, что вела с хор в капеллу. Я заметил подвижность в теле, но это, наверное, лишь летаргический сон… мелькала эта мысль у меня в голове. Слава Богу, слава Богу.

Едва ли, но как-то я, полностью ослеплённый темнотой, скатился с лестницы. Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу… Боже мой, что же это! Покойница лежит на месте, руки скрещены, глаза плотно закрыты. Даже розы, которые я положил на подушку, слегка откатились в сторону, не нарушив общей картины. Я снова протираю глаза, снова стараюсь понять, что со мной, не верю… всё равно она лежит там, как и прежде.

Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась. Мелькает мысль: где же простыня? И… исчезает. Не доверяю своим глазам… в висках стучит….

Нет, это не в висках — стучат в дверь. Стучат сильно, настойчиво. Вздрогнув, я подхожу к двери и снимаю крючок. Свежий ночной воздух моментально освежает меня, пробуждая разум.

— Что случилось? — спрашиваю я, открывая дверь. Входит ночной сторож с двумя рабочими, явно испуганными.

— Ах, это вы, доктор! — восклицает сторож, облегченно вздыхая. — Я-то думал, что уж напугали. Иду, значит, по двору, а за окнами капеллы что-то шевелится, думаю, не воры ли? Боже, думаю, не приведи Господь. Слышал, на графине бриллианты — говорят, на сто тысяч крон стоят! Подхожу ближе, а там — шелест, шаги, да как заохает, застонет… Ну, я сразу бегом, парней позвал, а то одному совсем жутко было! — закончил сторож, глядя на меня с тревогой в глазах.

— Вы пришли как раз вовремя, — говорю я, — с монахом дурно, надо его на воздух вынести.

— Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, — сказал один из рабочих, поднимая монаха. — Да и тяжел же старик! — прибавил он, качая головой.

В этот момент из рукава монаха выпала пустая винная бутылка, покатившись по полу с характерным звоном. Рабочие не сдержались и рассмеялись.

— Отче-то напился, да еще как! А потом давай буянить без меры, — с усмешкой прокомментировал сторож. — Недаром он и стонал так, ребята, не на шутку!

Мы вытащили монаха во двор и положили его на скамью. Начали приводить в себя. Это не было легким делом. Явное угарное опьянение тяжело подействовало на старого человека. Наконец его глаза приоткрылись. Он смотрел вокруг, дико бегая глазами, не узнавая нас.

Я приказал налить ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил его, тяжело крякнув. Через мгновение, его губы еле шевельнулись:

— Неспокойная… неспокойная, — прошептал он, и снова откинулся на скамью.

Начало рассветать. Где-то вдали прозвучал звон церковного колокола, зовущий на раннюю службу. Я пошел к себе, решив все обдумать. Но как только я уселся на кровать, меня мгновенно захватил сон. Весь день прошел как обычно, хотя монах вполне оправился и не забыл просить двойную порцию вина «за беспокойство». Я видел, как Пепа подавала ему жбан с вином и, шутя, сказал ей:

— Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.

— Что вы, доктор, да разве они постольку выпивают в монастыре! А небось только жира нагуливают, — ответила она с улыбкой.

Ночью я часто просыпался, но решал не вставать. Рано утром раздался нетерпеливый стук в мою дверь. «Несчастье!» — сразу пришло мне в голову. Я быстро поднялся и открыл. Передо мной стояла Пепа, бледная как смерть.

— Доктор, доктор, монах… монах умер… — заикаясь, произнесла она и рухнула на стул.

Я поспешил за ней. Монах лежал на той же лавке, что и вчера. Он был мертв. Его глаза широко открыты, и все его лицо выражало смертельный ужас. Вокруг толпилась вся дворня.

— Кто его нашел? — спросил я.

Оиветил комнатный лакей.

— Господин граф велел вставить новые свечи к гробу графини, я и зашел в капеллу, а он лежит прямо у дверей.

— Верно, выйти хотел, смерть почуял, — раздались голоса.

— Да не иначе как почуял, через всю капеллу потащился к дверям.

— В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк ими засыпали.

— Верно, беднягу покачивало, он и зацепил их, — продолжали рассказывать слуги.

— Хорошо еще, что покойницу не столкнул, — добавил кто-то из толпы.

Я слушал, и в голове у меня гудело, и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.

Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего. Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть. Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки — ранки.

Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки эти имеют связь со смертью. До сих пор, не придавая им значения, я их почти не осматривал.

Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы. Кто же и чем наносил их?

Пока я решил молчать.

Монаха похоронили. Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.

И в день похорон члены ее оставались мягкими, и мне казалось, что щеки и губы у ней порозовели.

Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?

На выносе тела было много народа.

После погребения, как того и требовала традиция, устроили большое угощение как в замке, так и в людских.

Когда прислуга подняла тост «за упокой графини», начался шум. Все стали выражать недовольство старым американцем. Он ни разу не пришел поклониться покойнице и, что самое странное, на утреннем выносе тела его тоже не было видно. Напротив, многие заметили, что дверь и окно его сторожки были плотно заперты.

Под влиянием вина посыпались упреки, а потом и угрозы в адрес американца. Смельчаки сразу решили разобраться с ним. Толпа, во главе с самыми громкими, направилась в сад к его сторожке.

Американец, как обычно, сидел на крылечке.

Толпа, ругаясь и потрясая кулаками, окружила его.

Он вскочил, глаза его злобно загорелись, и прежде чем кто-то успел что-то предпринять, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.

— А так-то ты, американская морда! — крикнул молодой конюх Герман. Он прыгнул на крылечко и мощным ударом ноги выбил дверь.

Ворвались в сторожку, но она была пуста. Не было даже смысла искать — в единственной комнате стояла только кровать, стол и два стула.

— Наваждение, — пробормотал Герман, пугливо оглядываясь.

Все ощутили зловещую тишину. Все словно сжались, шарахнувшись от сторожки.

Выбитую дверь поставили на место, и молча, один за другим, покинули сад.

В людской снова возобновился шум.

Обсуждали, куда мог исчезнуть старик. Предположений и догадок было множество.

Многие заметили, что комната в сторожке выглядела нежилой. Стол и стулья были покрыты толстым слоем пыли, а кровать — не заправлена. Где же жил американец, и как, и куда он мог исчезнуть?

И снова слово «наваждение» пронеслось через толпу. Чем больше говорили, запивая горло вином и пивом, тем более запутанным становился вопрос. И вскоре слово «оборотень» начало передаваться из уст в уста.

Прошла неделя.

Фрэд почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обеда не выходил оттуда.

Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.

Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной, — видимо, жилец ее назад не явился.

Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен был, хочешь не хочешь, уехать туда на несколько дней.

На другой день его отъезда снова разразилась беда.

После обеда кучер прилег на солнышке отдохнуть и приказал конюху Герману напоить и почистить лошадей.

К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания. К концу обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала топот и ржание лошадей.

— Чего он там балует, черт, — проворчал кучер и пошел в конюшню.

Вскоре оттуда раздался его крик: «Помогите, помогите!» Слуги бросились.

Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его ничком лежал Герман.

Кучер рассказал, что, зайдя в конюшню, он увидел, что Герман развалился на куче соломы и спит.

— Ну, я его и вдарил, а он упал мне в ноги да, кажется, мертвый!

Германа вынесли.

С приходом людей лошади успокоились, только та, в стойле которой нашли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.

Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею. Красные свежие ранки были налицо!

Что Герман мертв, я был уверен; но ради прислуги проделал все способы отваживания. Затем приказал раздеть и внимательно осмотрел труп.

Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензии — я сделал вскрытие трупа. Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было очень мало.

Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть, что и там опять неблагополучно.

Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обедать и нашла ее лежащей под кустом уже без признаков жизни.

Тут в определении смерти не сомневались, так как мать ясно видела на груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина быстро исчезла в кустах.

Все-таки я пошел взглянуть на покойницу под благовидным предлогом — помочь семье деньгами.

Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро откинул шейную косынку и приподнял голову. Зловещие ранки были на шее!

Ужас холодной дрожью прошел по моей спине… Не схожу ли я с ума?! Или это и впрямь наваждение!

Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили. При звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде…

И она не замедлила.

Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад за яблоками, да назад не дождались…

Опять я проделал с трупом все, что полагалось, проделал, как манекен, видя только одни ранки на шее.

Наконец вернулся граф. Ему рассказали о случившемся; он, к моему удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично.

Тогда я осторожно ему рассказал мои наблюдения о роковых ранках на шее покойников. Он только ответил:

— А, так же, как у покойницы жены, — и ушел на свое дежурство в склеп.

Я опять остался один перед ужасной загадкой.

Вероятно, я недолго бы выдержал, но, на мое счастье, вернулся Петро: хотя ранее и предполагалось, что он останется в Нюрнберге.

За недолгое время отсутствия он сильно постарел с виду, а еще больше переменился нравственно: из веселого и добродушного он стал угрюм и нелюдим.

В людской ему сообщили все наши злоключения и радостно прибавили, что американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень.

Один говорил, что видел собственными глазами, как старик исчез перед дверью склепа, а двери и не открывались.

Другой тоже собственными глазами видел, как американец, как летучая мышь, полз по отвесной скале, а третий уверял, что на его глазах на месте американца сидела черная кошка.

Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор.

По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других — большие уши; кто говорил, что это змея, кто — что это птица. И после многих споров и криков решили:

— Дракон, так дракон и есть!..

Петро обозвал всех дураками, ушел в свою комнату.

На другое утро Петро долго разговаривал с графом, о чем — никто не знает. Только после разговора он вышел из кабинета, кликнул двух рабочих и именем графа приказал разбирать сторожку американца. Люди повиновались неохотно.

Сняли крышу и начали разбирать стены. При ярком дневном свете еще яснее выступило, что сторожка была необитаема.

Скоро от сторожки остались небольшая печь и труба.

Доски и бревна, достаточно еще крепкие, Петро распорядился пилить на дрова и укладывать на телеги.

Печь и трубу он приказал каменщику ломать, не жалея кирпича. Когда повалили трубы, мы с твоим отцом стояли в дверях склепа.

Из трубы вылетела большая черная летучая мышь и метнулась к нам. Я замахнулся палкой, тогда она, круто повернув, исчезла за стеной замка.

— Ишь, паскуда, гнездо завела, — проворчал каменщик.

Теперь мне стало ясно, откуда взялась черная летучая мышь на груди твоей матери в день ее смерти. Всем известно, что летучие мыши любят садиться на белое; вот ее и привлекло белое платье покойницы.

А что мышь была черная, а не серая, как обыкновенно, и что бросилась мне тогда же в глаза, объяснялось теперь тем, что она пачкалась о сажу в трубе.

Телеги с дровами Петро отправил в церковный двор для отопления церкви как дар от графа. Кирпич вывезли далеко в поле.

Площадку Петро сам вычистил и сровнял, ходя как-то по кругу и все что-то шепча.

На другой день из деревни привезли большой крест, сделанный из осины, конец его был заострен колом.

Крест вколотили посредине площадки. Петро кругом старательно разбил цветник, но, к удивлению и смеху слуг, засадил его чесноком.

На мой вопрос, что все это значит, граф махнул рукой и сказал:

— Оставьте его.

В один из следующих дней граф, спускаясь по лестнице, оступился и зашиб ногу. Повреждение было пустячное, но постоянное сидение в затхлом, сыром склепе и неправильное питание заставили уложить его в постель на несколько дней.

В тот же день, после обеда, когда я читал ему газеты, прибежал посыльный мальчик и просил меня спуститься вниз.

Сдав больного на руки Пепе, я спустился в сад. Там был полный переполох!

Подняли без памяти садовника Павла. Он тихо и жалобно стонал, и казалось, вот-вот замолкнет навеки.

Я приказал перенести его в мою аптеку. Все слуги, кроме моего помощника, были удалены. Смотрю, роковые ранки еще сочатся свежей кровью! Тут для оживления умирающего, хотя бы на час, я решил употребить такие средства, какие обыкновенно не дозволены ни наукой, ни законом. Я хотел во что бы то ни стало приподнять завесу тайны.

Влив в рот больного сильное возбуждающее средство, я посадил его, прислонив к подушкам. Наконец он открыл глаза. При первых же проблесках сознания я начал его расспрашивать.

Вначале невнятно, а потом все яснее и последовательнее он сообщил мне следующее.

По раз заведённому обычаю, после обеда все рабочие имеют час отдыха.

Он лег под акацию, спать ему не хотелось, и он стал смотреть на облака, вспоминая свою деревню. Ему показалось, что одно облако, легкое и белое, закрыло ему солнце. Повеяло приятным холодком… смотрит, а это не облако уже, а женщина в белом платье, точь-в-точь умершая графиня! И волосы распущены, и цветы на голове.

Парень хотел вскочить. Но она сделала знак рукою не шевелиться, и сама к нему наклонилась, да так близко, близко, стала на колени возле, одну руку положила на голову, а другую на шею… «И так-то мне стало чудно, хорошо! — улыбнулся больной. — Руки-то маленькие да холодненькие! А сама так и смотрит прямо в глаза… глазищи-то, что твое озеро — пучина без дна… Потом стало тяжело. Шея заболела, а глаз открыть не могу, — рассказывал больной, — потом все завертелось и куда-то поплыло. Только слышу голос старшего: «Павел, Павел». Хочу проснуться и не могу, — продолжал Павел. — На груди, что доска гробовая, давит, не вздохнуть! — и опять слышу: «Рассчитаю, лентяи!» Тут я уже открыл глаза. А графиня-то тут надо мной, только не такая добрая и ласковая, как бывало, а злая, глаза, что уголья, губы красные. Смотрит, глаз не спускает, а сама все пятится, пятится и… исчезла… а… Голос его все слабел, выражения путались, и тут он снова упал в обморок.

Употребить второй раз наркотик я не решился, да и зачем, я узнал достаточно.

Сдав больного помощнику, я поспешил в сад, к обрыву: мне нужен был воздух и простор…

Немного погодя, туда же пришел Петро.

Помолчали.

— Это не иначе как опять «его» дело! — сказал Петро как бы в пространство.

— Кого «его», о ком ты говоришь? — обрадовался я, чувствуя в Петро себе помощника.

— Известно, об этом дьяволе, об американце.

— Слушай, Петро, дело нешуточное, расскажи, что думаешь?

— Ага, небось сами тоже думаете… а ранки-то у Павла на шее есть? — спросил он меня.

— Есть.

— Ладно, расскажу, слушайте. Как приехал американец в первый-то раз да Нетти, бедняга, на него бросилась, начал Петро, — так и у меня сердце екнуло: «не быть добру», что это, с покойником приехал, а лба, прости Господи, не перекрестит, глаза все бегают, да и красные такие. И стал я за ним следить… и все что-то неладно. Ни он в церковь, ни он в капеллу. Не заглянет, значит. Живет в сторожке один, ни с кем не знается, а свету никогда там не бывает. Да и дым оттуда не идет: не топит, значит. Как будто и не ест ничего, а сам полнеет да краснеет. Что за оказия? А тут все смерти да смерти… доктора… Вот и вы тоже, мол, крови в покойниках мало. Тут мне и пришло на ум — оборотень он, по-нашему вурдалак. Это значит, который мертвец из могилы выходит да кровь у живых людей сосет. Принялся я следить пуще прежнего… — Петро замолчал.

— Ну и что же ты нашел?

— Да тут-то и беда, батюшка, доктор. Ничего больше-то не нашел, на месте, с поличным ни разу не поймал. Хитер был! А так всяких мелочей много, да что толку, сунься расскажи, не поверили бы, — горестно говорил Петро. — Одна графинюшка, покойница, смекала кое-что, недаром же она просила и потребовала, чтобы увезли Карло да подальше. Какое такое ученье в семь-то годков! — закончил он.

Снова молчание.

— Вернулся я, а графини уже и в живых нет! Может, и тут без «него» не обошлось? Вы, доктор, не уезжали, так как думаете?

Я предпочел промолчать.

— Знаю я от старух, — продолжал Петро, — что «он» не любит осинового кола и чесночного запаха. Колом можно его к земле прибить, не будет вставать и ходить. А чесночный запах, что ладан, гонит нечистую силу назад, в свое место. Говорят еще старухи, что каждый вурдалак имеет свое укромное место, где и должен каждый день полежать мертвецом, — это ему так от Бога положено, вроде как запрет. А остальное время он может прикинуться чем хочет, животным ли, птицей ли. На то он и оборотень, — ораторствовал Петро. — Сторожку я уничтожил, свез на дрова, в церковь; кол забил, чеснок скоро зацветет, а «он»… все озорничает… — печально окончил старик.

— Что делать? Привез дьявол из Америки старого графа да проклятое ожерелье, с которого и болезнь к нашей графинюшке прикинулась; нет ли тут закорюки? Как по-вашему, доктор? — Петро пытливо посмотрел на меня.

— Не знаю! — пожал я плечами.

— Вот что я надумал, — продолжал Петро. — На каменный гроб старого графа положу крест из омелы, говорят, это хорошо, да кругом навешу чесноку, а вот вы, от имени графа, скажите всем слугам, что склеп будет убирать один Петро, и ходить туда запрещено-де, а то озорники все поснимут, да и разговоров наделаешь. А надо все в тайне, чтобы «он» не догадался да не улизнул.

Я обещал.

Петро усиленно принялся за изготовление креста.

За те дни, пока он возился, на деревне умерло двое детей и у нас на горе мужик-поденщик.

Наконец все готово.

На утро в замке царила напряженная тишина. Оставшиеся слуги говорили мало и избегали лишних глаз. Петро не выходил из своей комнаты, оправляясь от перенесенного потрясения. Граф, всё ещё прикованный к постели, ничего не подозревал о происходящем.

Я же не мог ни есть, ни спать. Мысли метались, и я лихорадочно искал объяснения тому, что произошло. Что бы мы ни сделали, зло продолжало творить своё дело, будто бы насмехаясь над нашими жалкими попытками остановить его.

К вечеру я решился зайти к Петро. Старик сидел у окна, его глаза были устремлены вдаль, на сгущающиеся сумерки.

— Петро, ты что-то понял? — спросил я, чувствуя, что его молчание таит что-то важное.

Он повернул голову ко мне, и его взгляд показался мне совершенно другим — глубоким, каким-то пророческим.

— Оно сильнее нас, доктор, — пробормотал он, словно разговаривая с самим собой. — Графа тут больше не спасёшь, как и слуг…

— Но ведь есть способ! Ты же знаешь, что делать! Скажи мне!

Петро медленно поднялся и взял меня за руку:

— Единственный способ — уничтожить «его» укрытие раз и навсегда. Укрытие, где оно скрывается днём.

— Ты думаешь, мы знаем, где оно?

— Оно в склепе, доктор. Там, где началось всё это.

Слова Петра обрушились на меня, как гром. Если он прав, то склеп — не просто место для покоя мертвецов. Там зреет источник всей этой беды.

— Мы должны попытаться, — сказал я решительно.

Петро молча кивнул, но в его взгляде я увидел страх. Страх перед тем, что может случиться, если мы ошибёмся.

К вечеру Петро объявил, что не отойдет от двери склепа, пока не выследит «проклятого дьявола»…

Ночь прошла тихо. Даже утром и днем Петро отказался сойти со своего поста. Он взял у меня только кусочек хлеба. И день прошел хорошо.

Минули еще сутки. Что делать с добровольным сторожем? Он ест один хлеб и совсем не спит. Долго ли он выдержит?

Еще сутки.

Никакие уговоры, никакие доводы не помогают.

Я решился оставить упрямца еще на ночь, а утром подсыпать сонного порошка в вино и заставить его выпить.

Приготовив покрепче снотворное, я сидел у себя в комнате. Пробило два часа.

Вдруг в комнату, пошатываясь, входит Петро. Он иссиня-бледен, точно мертвен, волосы всклокочены, сам весь дрожит. Беспомощно опустившись на стул, он залился слезами.

Первых его слов разобрать было невозможно, до того стучали его зубы.

Наконец я уловил:

— Графинюшка… ужас… наша графинюшка ходит… мертвец…

— Успокойся, Петро, расскажи все по порядку, я и сам думаю, что виноват не американец, а графиня, — сказал я, стараясь казаться спокойным.

— Наша графинюшка, это ангел-то во плоти и вурдалак, вампир… — И он снова зарыдал.

Когда припадок прошёл, Петро, дрожа, начал говорить:

— И в эту ночь, как и прежде, сидел я на скамейке напротив входа в склеп. Глаз не спускал с двери, ключ у меня в кармане лежал. Ночь была лунная, светлая, всё видно, как днём.

Он замолчал, сглотнул, будто заново переживая случившееся.

— И вдруг смотрю: перед дверью стоит она… графиня. В белом платье, нарядная, локоны по плечам рассыпались, цветы в волосах да бриллианты сверкают. Точь-в-точь как наряжалась, когда на бал ехала…

–…Я забыл всё! — продолжал Петро, глаза его широко раскрылись. — Подумал, она живая… Бросился к ней и говорю: «Графинюшка, милая!»

Он замолчал на миг, потом продолжил:

— А она посмотрела ласково, тихо так говорит: «Петро, за что ты меня преследуешь?»

Петро сжал кулаки.

— Тут я понял… понял, что она мертва! Отскочил назад, а она за мной идёт. И говорит: «Оставь меня в покое, и я тебя не трону…» Голос у неё нежный, будто раньше…

Петро с трудом перевёл дыхание.

— А я ей: «Бог с вами, графиня! Вы же умерли… Вас похоронили!»

— А она мне в ответ: «Умерла… и всё-таки живу. Не мешай же мне». И рукой так… мягко отодвигает меня с дороги.

Петро судорожно обхватил голову руками и замолчал.

— Я хотел перекрестить её, — продолжал Петро, голос его дрожал. — А она как бросится! Схватила меня за плечи, сильная такая, словно не женщина, а мужик здоровенный. Глаза злые, лицо совсем чужое. Хотел вырваться — не могу, вот-вот повалит…

Он закрыл глаза, словно заново переживал ту страшную минуту.

— Мы всё пятились, пятились… и тут дошли до грядки с чесноком. Я запнулся, упал прямо к подножию креста. Она тоже повалилась. Думаю, всё, сейчас загрызёт меня… Но Бог помиловал!

Петро перекрестился и, на миг замолчав, добавил:

— Почуяла чеснок, соскочила, застонала так, что кровь в жилах застыла, и… исчезла.

Он уронил голову на руки.

— Долго я лежал там, не смел пошевелиться. А потом, с трудом поднявшись, к вам пришёл, доктор…

Я молчал, чувствуя, как по спине пробегает холод. Петро поднял на меня глаза, полные слёз.

— Что нам делать? Ведь графинюшку я колом не могу, доктор… Рука не поднимется! — прошептал он, и вновь разрыдался.

Мы сидели до утра, обсуждая, как быть. Надо было обезопасить замок и деревню, но и имя графини, ради Карло и старого графа, нельзя было запятнать перед народом.

Но едва мы начали обдумывать план, как пришёл посыльный.

— Доктор, сынишка кучера… умер… — сообщил он, с трудом выговаривая слова.

— Мальчику ведь всего десять… — прошептал Петро, сжав кулаки.

А затем, словно лавина, один за другим потянулись слуги, прося расчёта. Причина была у всех одна:

— У нас в замке нечисто.

Не было смысла уговаривать их остаться. Пришлось отпустить всех, кроме двух-трёх человек, которым некуда и не к кому было идти.

Понимая, что дальше скрывать происходящее невозможно, я решился посвятить в дело графа.

С большими предосторожностями и намёками, постепенно, я сообщил ему всё.

К моему удивлению, и на этот раз он остался почти спокоен. Он только задал один вопрос:

— Кто, кроме вас с Петро, знает об этом?

Узнав, что никто, он заметно облегчённо вздохнул.

Глядя на его реакцию, я понял: граф давно знал страшную тайну покойной. Возможно, именно поэтому он и проводил так много времени в склепе.

Сразу же по его приказу были проданы лошади, коровы и вся остальная живность, требующая ухода. Почти все комнаты замка заперли, а оставшихся слуг щедро отпустили с наградой.

Затем граф распорядился нанять поденщиков из города, чтобы подготовить новый склеп в скале, рассчитанный на два гроба.

Мы не решились приглашать священника. На восходе солнца, когда из деревни доносился чистый, тихий колокольный звон, мы сами перенесли гроб с графиней в новый склеп. С максимальными предосторожностями он был заделан в стену.

После этого граф взял с нас с Петро страшную клятву молчать обо всём случившемся. Взамен он щедро обеспечил нас.

Петро, как преданный слуга и друг, выпросил позволения остаться с графом в замке. Граф, немного поколебавшись, разрешил.

Какие планы граф строил относительно сына Карло, оставалось загадкой. Он редко упоминал его, а потом и смерть настигла графа внезапно, без предупреждения.

Мы с Петро похоронили его в новом склепе, в том самом месте, которое он заранее для себя приготовил. Покойный граф покоился рядом с гробом своей немертвой жены.

Женя тяжело захлопнул дневник, и, проводя ладонью по лицу, произнес с усталостью в голосе:

— На сегодня всё.

Вова, недовольно потирая шею, добавил:

— Хватит, хватит, столько страхов наслушались, а ночуем в таком месте…

Остальные молчали, обменявшись взглядами, полными тревоги. Пора было ложиться.

Часы показывали два ночи. Будильники были установлены на восемь, чтобы хоть немного поспать, хоть шесть часов. Но никто не чувствовал себя спокойным.

Тихо, в полумраке, они начали разворачивать свои спальные мешки, растягиваясь на холодном полу старого здания. Женя еще долго лежал, погруженный в мысли о том, что они только что прочитали. Образы, в которых переплелись реальность и вымысел, не покидали его сознания. Постепенно его мысли становились туманными, и, наконец, он уснул.