Советский граф Алексей Толстой

Евгений Никитин (2020)

След, оставленный А. Н. Толстым в русской литературе, очень значителен. Многие зачитывались и еще долго будут зачитываться «Детством Никиты», «Золотым ключиком», «Петром I», «Хождением по мукам» и другими его сочинениями. Как рождались произведения писателя, как он шел по жизни в очень непростое для России время, читатель узнает со страниц предлагаемой книги. Биография А. Н. Толстого очень необычна, но и до сих пор до конца не прояснена. В советское время основные акценты творчества писателя расставлялись с учётом его деятельности накануне и после возвращения в СССР. Сегодня значение А. Н. Толстого для отечественной культуры определяется не количеством полученных им орденов и Сталинских премий, а высокой художественностью лучших его произведений. Настоящая книга поможет читателям лучше понять личность и творчество большого русского писателя А. Н. Толстого. Книга предназначена для широкого круга читателей и выпускается к 75-летию со дня кончины писателя. Авторский текст иногда перемежается редакторскими врезками, которые либо дополняют и уточняют его, либо доносят до читателя позицию издательства.

Глава первая

(1882–1896)

Счастливое детство

Хронологическая канва

1873, 5 октября — венчание Александры Леонтьевны Тургеневой и графа Николая Александровича Толстого.

1882, 29 декабря — в городе Николаевске Александра Леонтьевна Толстая родила сына и назвала его Алексеем в честь любимого ею человека, Алексея Аполлоновича Бострома, к которому она незадолго до родов ушла от мужа.

1883, 19 января — суд над графом Н. А. Толстым в связи с его выстрелом в А. А. Бострома летом 1882 года. Суд оправдал графа.

Сентябрь — решение самарского епархиального начальства о расторжении брака Н. А. Толстого и А. Л. Толстой.

1883–1896 — А. Л. Толстая с сыном Алексеем живет в Сосновке (Самарская губерния), на хуторе А. А. Бострома.

Самара в конце XIX в.

Мать

Мать писателя, Александра Леонтьевна Тургенева, была девицей своенравной, умела настоять на своем. В 18 лет она встретила 24-летнего богатого самарского помещика графа Николая Александровича Толстого и непременно захотела выйти за него замуж несмотря на то, что ее избранник имел славу самодура. Из армии (он служил корнетом в лейб-гвардии гусарском полку) Н. А. Толстого исключили «за буйный характер», ему даже запретили проживать в обеих столицах.

Объясняя свое желание выйти за графа, Александра Леонтьевна летом 1873 года писала отцу, Леонтию Борисовичу Тургеневу:

«Радлова я давно уже не люблю. Я могла бы иметь к нему дружбу, если бы мама меня так не мучила из-за него. <…>

Я прежде думала о графе с жалостью, потом как о надежде выйти за него замуж и успокоиться, потом, видя его безграничную любовь, я сама его полюбила, да, папа, называйте меня как хотите, хоть подлой тварью, как мама называет, но поймите меня, ради Христа, недаром же у меня бывают минуты, когда я пью уксус и принимаю по пяти порошков морфию зараз. Я креплюсь, пока у меня есть еще какая-то надежда окончить всё это, не будь этой надежды, я бы зараз покончила с собой.

Вы, может быть, скажете, что замужем мне будет еще хуже. Я об этом думала, долго думала, прежде чем решиться, и вот что надумала. Граф меня любит, сильно, глубоко. Ради этой любви он бросил, видно, всё, ради этой любви он разрубил свою жизнь на две половины, на прошедшую и настоящую. Он отрекся от прошедшего, он живет мной и для меня, он сделался теперь порядочным человеком. Ему делают здесь пропасть неприятностей, и что же? Он терпит и сдерживает свою вспыльчивость ради меня. В нем есть недостатки, и много недостатков, но кто же без них. Даже Радлов, который следит за ним и подметит что-нибудь дурное, говорит, что он держит себя безукоризненно. Граф мне сказал однажды: “Вам я обязан всем, ради вас я сделался человеком”. И это не слова. <…>

Целую вас, дорогой папа, помолитесь обо мне и благословите меня на брак с графом. Я верю, что буду с ним счастлива, он так любит меня. Целую вас еще раз крепко. Боже, скоро ли кончится всё?

Ваша дочь Саша Тургенева.

16 июля 1873 года¹».

Девушка поверила словам своего избранника. Родители пытались открыть ей глаза на него — не смогли, в итоге уступили желанию дочери. 5 октября 1873 года в кафедральном соборе Самары состоялось венчание Александры Леонтьевны Тургеневой и Николая Александровича Толстого.

Уже в следующем году у супругов родился первый ребенок — дочь Елизавета. Потом будут еще дети (не все они доживут до зрелого возраста). Но положение отца, главы семейства не изменило ни характера, ни привычек Николая Александровича. Он продолжал вести буйный, разгульный образ жизни. Дошло даже до того, что граф однажды выстрелил в жену, беременную очередным ребенком. Но, наверное, самой главной причиной, приведшей к разрыву семейных отношений, стало то, что Н. А. Толстой не смог, а может быть, и не захотел понять, насколько важным для его супруги является занятие литературой.

Первую свою повесть «Воля», рассказывающую о положении прислуги в барском доме, Александра Леонтьевна написала в 16 лет. Ее печатный дебют — роман «Неугомонное сердце» (СПб., 1882) — не остался незамеченным критикой. Рецензент, не пожелавший назвать своего имени, писал о нем в № 8 «Отечественных записок» за 1882 год: «В нескольких словах содержание этого объемистого романа может быть передано так. Дана героиня — “неугомонное сердце”, “статная, стройная девушка, с поступью царицы, с головой богини”, богатая натура, такая, что ”если бы она была мужчиной, как знать, что из нее выработалось бы: может быть, гениальный общественный деятель, или серьезный ученый, или честолюбивый военно-начальник, что-нибудь в роде Суворова”… Дана этой героине прекрасная семейная обстановка: тихое, невозмутимое, всеми уважаемое семейное счастье, с мужем, души не чающим в героине. Тем не менее героиня эта томится скукой, находя, что ей недостает “женского счастья”, того самого, ключи от которого ”заброшены, потеряны у Бога самого”. И она принимается искать этого счастья. <…> Хотя гр. Толстая и заключает, что нечего искать, что искомого всё равно не найдешь, но всё ж она, сама того не предполагая, разрешает вопрос так: женское счастье в том, чтобы не искать его».

Через четыре года, в столице же, вышел ее сборник «Захолустье», в который вошли повесть «Изо дня в день» и очерк «День Павла Егоровича», рассказывающие о жизни провинциальной интеллигенции. В рецензии на эту книгу критик А. М. Скабичевский писал:

«Нельзя сказать, чтобы г-жа Бостром обладала особенно сильным творческим талантом. Она не творит, а непосредственно списывает с действительности, это писатель-фотограф в полном смысле этого слова, но, надо отдать ей справедливость, — списывает она до малейших деталей верно, вы видите в ее произведениях бездну наблюдательности, анализа, а главное — ума, а это иногда стоит таланта…

Маленький очерк “День Павла Егоровича” еще лучше потому уже, что он маленький: нет здесь ничего лишнего и ненужного, а между тем на нескольких страничках перед вами развертывается страшная картина целой жизни — именно картина опошления земского доктора. Тут не встретите вы ни одного отвлеченного суждения, ни одного шаблонного штриха: все детали, взятые прямо из жизни, и каждая деталь — золото. Одним словом, желательно, чтобы побольше выходило таких книжек, как книжечка г-жи Бостром».

Наибольшую славу Александре Леонтьевне принесли произведения, предназначенные юному читателю. Один из лучших русских книгоиздателей, И. Д. Сытин, в своих мемуарах «Страницы пережитого» сказал:

«Почти все отделы естествознания, географии и русской истории были представлены у нас довольно полно, так что была возможность составлять школьные научно-популярные библиотеки только из наших изданий.

Среди более или менее удачных произведений этого рода особенно выделялась книга Бостром “Как Юра знакомится с жизнью животных”».

Произведения Александры Леонтьевны, написанные для детей, продолжали выходить в свет и через много лет после того, как она ушла из жизни.

Александра Леонтьевна долго терпела, мягко говоря, некрасивое поведение графа. Но в 1882 году ее терпение кончилось, и она совершила отчаянный поступок. Будучи беременной, сбежала от мужа к человеку, который по-настоящему ее любил, который с пониманием относился к ее жизненным интересам, — к Алексею Аполлоновичу Бострому, мелкопоместному дворянину, председателю уездной земской управы в городе Николаевске. Такой поступок для женщины был очень трудным, ведь у мужа остались трое ее маленьких детей — дочь Елизавета восьми лет и два сына: четырехлетний Александр и двухлетний Мстислав. Окончательно на уход от мужа она решилась только со второй попытки. После первого побега графу удалось уговорить ее вернуться. 21 мая 1882 года в своем последнем письме к Н. А. Толстому Александра Леонтьевна написала:

«…Целую зиму боролась я, стараясь сжиться вдали от любимого человека с семьей, с вами. Это оказалось выше моих сил. Если бы я нашла какую-нибудь возможность создать себе жизнь отдельно от него, я бы уцепилась за эту возможность. Но ее не было. Всё умерло для меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня. Я не стыжусь говорить это, потому что это правда, которая, однако, многим может показаться чудовищной… Я ушла второй раз из семьи, чтобы никогда, никогда больше в нее не возвращаться. Теперь пробовать уже нечего. Я твердо знаю единственно возможную для меня жизнь, и никто ничем не заставит меня пойти по иной дороге, чем та, которую я выбрала. Я на всё готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули в его сердце я не боюсь. Я много, много думала об этой пуле и успокоилась лишь тогда, когда сознала в себе решимость покончить с собой в ту минуту, когда увижу его мертвое лицо. На это я способна. Жизнь вместе и смерть вместе. Что бы то ни было, но вместе. Гонения, бедность, людская клевета, презрение, всё, всё только вместе. Вы видите, что я ничего, никого не боюсь, потому что я не боюсь самого страшного — смерти».

В этот же день Александра Леонтьевна отправила письмо к свекрови: «Не ждите меня, я ушла навсегда и никогда более не вернусь. <…> Вы будете бранить и проклинать меня, опять умоляю вас не проклинать меня перед детьми. Это говорю не ради меня, а ради них. Для них это будет вред непоправимый. Скажите, что я уехала куда-нибудь, а потом со временем, что я умерла. Действительно, я умерла для них. Прощайте. Желаю вам счастья».

Беглянка, вместе с Алексеем Аполлоновичем, поселилась в Николаевске, провинциальном городке. Вот как его описал приехавший туда в конце 1870-х годов по своим служебным делам столичный юрист Н. С. Таганцев:

«…Утро было ярко солнечное, когда я въехал в Николаевск. Город имел в то время невзрачный полу-европейский, полу-азиатский вид. Раскинут он в широкой степи на очень большой площади, хотя в нем было всего тогда около семи тысяч жителей. Огромная базарная площадь, посреди города, куда приезжали продавцы даже на верблюдах; кругом несколько улиц с маленькими деревянными домиками, достаточно грязные, немощеные. На площади — посредине огромная лужа или болото, в тот раз, после дождя, глубокая, но, по-видимому, вообще просыхающая только в самые сухие месяцы. По крайней мере мне передавали местную легенду, что несколько лет тому назад городничий возвращался домой из клуба в собственном экипаже, но когда кучер приехал домой, то оказалось, что барина нет: по дороге выпал из дрожек в лужу и в ней захлебнулся».

В Николаевске Александра Леонтьевна 29 декабря 1882 года родила своего последнего ребенка — мальчика. Его крестили через две недели — 12 января 1883 года — в Иоанно-Предтеченском соборе. Ребенка в честь любимого человека мать назвала Алексеем.

О том, какими были взаимоотношения матери и ее последнего сына, красноречиво говорит их переписка. Покидая семью по литературным и другим делам, Александра Леонтьевна всегда писала письма сыну, а он — ей.

10 января 1895 года Алексей писал матери:

«Милая мамулечка, хорошо ли ты доехала в Питер, чать, ты уже там. Мамуня, я сейчас написал “Бессмертное стихотворение” с одним рисунком, я ведь ужасный стихоплет. Вчера был в бане, прекрасно вымылся <…>

Мамунечка, ты не больно зазнавайся, скорей приезжай. Мамочка, я третьеводни сделал балалайку, но потом отдал ее Мишке². Мамуня, ты знаешь, папа купил жеребчишку у Алексея, твоего кума, маленького, пузатенького. У меня мышка пропала, я ее искал, искал, так и не нашел. Мама, я прочел твою сказочку (”Странная девушка“, опубликована в “Самарской газете” 16 декабря 1894 года. — Е. Н.), но не пойму, что означает самый последний сон, где поют мальчики, а в них бросают цветами. <…> Пиши, пожалуйста, мне. Твой з…… — обмаранчик Лелька Бостром».

14 января 1895 года:

«Здравствуй, милая мамочка, как поживаешь в Питере? Ты, мамуня, мотри, не скучай, а то…

Как странно: по нашему берегу снег не растаял, а по тому — голая земля. Я третьеводни сделал крепость “Измаил”, вчера папа меня в нее не пустил, а нынче я пришел и обрадовался, потому что она немного попортилась. Нынче ужасный ветер гудит и завывает и тоску нагоняет, нынче под вечер пошел не то снег, не то крупа, не то маленький град. Скорее всего, что последнее. Мамуня, ты, пожалуйста, не засиживайся в Питере. <…> Я, мамуня, у папы клянчу твою киевскую накидку, чтобы обить ею стены моей снежной крепости, а так как папа ее не дает мне, то привези мне из Питера 15 арш. шелку и 40 аршин атласу розового с темно-малино-буро-сине-красными полосками, прошу, пожалуйста. <…>

Я, мамуня, кой-чего столярничаю, сделал папочке ящичек для мелочи, потом Наталье мешалку, себе лодку, а что лесу погубил, уже в счет не ставится, а можно, пожалуй, и поставить, потому что погубил порядочное число.

Расцелую тебя, моя мамуличка, твой Лиленчик-плотничек. Плотничек-то плотничек, а все-таки не надо ошибок столько делать.

Мамуня, целуй тетю Машу. И скажи, чтобы она там не засиживалась, скорее в Киев да к нам.

Бостром».

В таком теплом, душевном тоне переписка продолжалась до последних дней Александры Леонтьевны.

Папутя

Алексей Аполлонович Бостром реально рисковал жизнью, уводя от графа Н. А. Толстого его законную жену. Буйный нрав графа был хорошо известен во всей Самарской губернии. Попытку убийства своего обидчика Николай Александрович предпринял 20 августа 1882 года. Случилось это недалеко от Самары, на станции Безенчук. В купе второго класса, где расположились Александра Леонтьевна и Алексей Аполлонович (он ненадолго вышел по своей надобности), вошел граф и предложил жене перейти к нему, в купе первого класса. Женщина отказалась. В это время в купе вошел А. А. Бостром. Н. А. Толстой тотчас достал револьвер и направил его в грудь Алексея Аполлоновича. Тот схватился за дуло револьвера, стараясь отвернуть его от себя. Завязалась драка (в ней приняла участие и Александра Леонтьевна), во время которой прозвучал выстрел. Пуля попала в ногу А. А. Бострому. Но драка продолжалась. Она закончилась лишь тогда, когда Алексею Аполлоновичу удалось вырвать револьвер у графа, который после этого удалился.

Случай получил широкую огласку. По нему было произведено следствие. По его результатам Казанская судебная палата сделала определение: за попытку убийства придать графа Н. А. Толстого суду Самарского окружного суда с участием присяжных заседателей.

Судебное разбирательство по этому делу состоялось 22 января 1883 года. Александра Леонтьевна, еще не поправившаяся в полной мере после родов, на суде не присутствовала. А. А. Бостром изложил то, как было дело, и заявил: «Ни графа, ни кого другого я обвинять не намерен». Н. А. Толстой объяснил, что А. А. Бостром нанес страшное оскорбление его семье, вступив в связь с его женой; однако убивать обидчика он не намеревался, затем сказал следующее: «Едучи в Петербург и проходя через вагон второго класса, я неожиданно увидел в одном из купе жену свою, присел возле нее и стал уговаривать ее перейти ко мне в первый класс. В это время, заметив по глазам жены, что в вагон вошел Бостром, я встал и круто повернулся к нему, чтобы выгнать его, и сказал, что это уже верх наглости с его стороны: входить, когда я тут; но Бостром тотчас же с криком: “выбросим его в окно” — бросился на меня и стал кусать левую руку. Защищаясь, я дал Бострому две пощечины и вынул из кармана револьвер, который всегда и везде носил с собою, с целью напугать Бострома и заставить его уйти, а никак не стрелять в него, не убить его, так как, если бы я хотел убить Бострома, то, конечно, имел полную возможность выбрать для этого и время, и место более удобные. Как и отчего произошел выстрел, я не помню, а равно и кто выстрелил из револьвера — я ли нечаянно, или Бостром: но последний еще в начале борьбы, когда он начал отнимать у меня револьвер, всячески старался направить дуло револьвера мне в грудь и говорил при этом принимавшей участие в борьбе жене моей, указывая на собачку: “вот где вся суть”. Придя затем в себя, я заметил, что у меня контужена рука и простреляно верхнее платье». Присяжные заседатели, недолго посовещавшись, вынесли подсудимому оправдательный вердикт. А. А. Бостром оспаривать его не стал.

О человеке, который был законным супругом его матери и причинил ей много страданий, автор «Хождения по мукам» в одной из автобиографий написал: «Отца Николая Александровича Толстого я видел один раз в жизни, когда он, тяжелый и, должно быть, нетрезвый, ехал в коляске в знойный день по булыжной мостовой в Самаре».

Другим было отношение к отчиму — Алексею Аполлоновичу Бострому. В письмах будущий писатель обращался к нему: «Дорогой папочка», а то еще более ласково: «Дорогой Папутя». Всю жизнь считал его своим отцом, человеком, который вместе с матерью его воспитал, поставил на ноги.

О теплых, душевных взаимоотношениях пасынка и отчима говорит их переписка.

20 ноября 1897 года Алексей писал из Сызрани, где в это время обучался в реальном училище:

«Дорогой Папутя.

Мамуня сейчас прочла твое письмо мне. Я думаю, что это правда, что мало можно найти хороших качеств в крестьянах, но это ведь недостаток развития. У них нет других интересов, как в праздник нарядиться и вечером побегать за девками. Например, возьми Колю Д<евятова>. О уже все-таки получил большее развитие, чем другие мальчики, но зато он и менее обращает внимание на одежду и не бегает за девками. Да эти же черты встречаются и у реалистов. Шленданье по Большой улице за барышнями есть почти то же, только у нас есть все-таки доля рыцарства, чего у крестьянских парней и в помине нету. Года три тому назад реалисты подставляли гимназисткам ножки, а крестьянские ребятишки действуют немного иначе: прямо толкают в снег: “эдак-де сподручнее”. Знаешь, папуня, по-моему, реалисты здесь ничегошеньки не читают, и не читали, и о литературных вечерах, по-моему, и думать нечего. <…>

Ты верно сказал, что меня будут сторониться, я ни с кем не дружен, может быть, подружусь с Пушкиными. Я думаю, что у меня такой характер дурной или у реалистов, не знай. Благодарю тебя, папуня, за письмецо. Целую тебя, дорогой папутя.

Твой Леля».

25 января 1898 года А. А. Бостром написал пасынку:

«Лелюся, дорогой.

Как рад я, что вы весело провели вечерок с мамой у Пушкиных, как ты мне пишешь. Я уверен, что это будет хорошее знакомство и для тебя и для мамы. А то мамуня, бедненькая, все одна оставалась, когда ты уходил веселиться.

А я, Лешуня, радуюсь, что у меня оказывается лошадь, на которой ты, вероятно, с наслаждением покатаешься летом верхом. Это Сызранский серый. Просто представить себе трудно, как он преображается под верхом. Глаза горят, пляшет, а пустишь рысью, просто рысак. <…>

Будет о лошадях. Надо сначала перейти в пятый класс, да перейти постараться без экзамена. Вот тогда каникулы будут веселые.

Старайся, дружочек. И для каникул старайся, и еще больше для жизни. Кроме знаний, у тебя не будет ничего для борьбы за существование. Помощи ниоткуда. Напротив все будут вредить нам с тобой за то, что мы не совсем заурядные люди. Учись, пока я за тебя тружусь, а если что со мной сделается, тебе и учиться-то будет не на что. Я не боюсь тебе это писать. Вспоминай об этом и прибавляй энергии для себя и для мамы.

До свиданья, дорогой мой Лелюша.

Целую крепко».

Много лет спустя, в конце 1942 года, в автобиографическом очерке «Мой путь» А. Н. Толстой так написал об отношениях матери и отчима:

«Моя мать, уходя, оставила троих маленьких детей — Александра, Мстислава и дочь Елизавету. Уходила она на тяжелую жизнь — приходилось порывать все связи не только в том дворянском обществе, которое ее окружало, но и семейные. Уход от мужа был преступлением, падением: она из порядочной женщины становилась в глазах общества — женщиной неприличного поведения. Так на это смотрели все, включая ее отца Леонтия Борисовича Тургенева и мать Екатерину Александровну.

Не только большое чувство к А. А. Бострому заставило ее решиться на такой трудный шаг в жизни, — моя мать была образованным для того времени человеком и писательницей… Самарское общество восьмидесятых годов — до того времени, когда в Самаре появились сосланные марксисты, — представляло одну из самых угнетающих картин человеческого свинства. Богатые купцы-мукомолы — скупщики дворянских имений, изнывающие от безделья и скуки разоряющиеся помещики-“степняки”, — общий фон, — мещане, так ярко и с такой ненавистью изображенные Горьким…

Люди спивались и свинели в этом страшном, пыльном, некрасивом городе, окруженном мещанскими слободами… Когда там появился мелкопоместный помещик — Алексей Аполлонович Бостром, молодой красавец, либерал, читатель книг, человек с “запросами”, — перед моей матерью встал вопрос жизни и смерти: разлагаться в свинском болоте или уйти к высокой, духовной и чистой жизни. И она ушла к новому мужу, к новой жизни — в Николаевск. Там моей мамой были написаны две повести “Захолустье”.

Алексей Аполлонович, либерал и “наследник шестидесятников” (это понятие “шестидесятники” у нас в доме всегда произносилось как священное, как самое высшее), не мог ужиться со степными помещиками в Николаевске, не был переизбран в управу и вернулся с моей мамой и мною (двухлетним ребенком) на свой хутор Сосновку. Там прошло мое детство».

Сосновка

В Сосновку вместе с матерью и отчимом Алексей переехал не в два года, как сказано в автобиографическом очерке, а когда ему еще не исполнилось и десяти месяцев — в октябре 1883 года, через месяц после того, как 12 сентября Самарская духовная консистория расторгла брак Н. А. Толстого и А. Л. Толстой.

Вот как свое пребывание на хуторе описал Алексей Николаевич в автобиографическом очерке «Мой путь»:

«Сад. Пруды, окруженные ветлами и заросшие камышом. Степная речонка Чагра. Товарищи — деревенские ребята. Верховые лошади. Ковыльные степи, где лишь курганы нарушали однообразную линию горизонта… Смены времен года, как огромные и всегда новые события. Все это и в особенности то, что я рос один, развивало мою мечтательность…

Детских книг я почти не читал, должно быть, у меня их и не было. Любимым писателем был Тургенев. Я начал его слушать в зимние вечера лет с семи. Потом — Лев Толстой, Некрасов, Пушкин. (К Достоевскому у нас относились с некоторым страхом, как “жесткому” писателю)».

Теплая, душевная обстановка, царившая в семье во время проживания в Сосновке, очень хорошо передана писателем в повести «Детство Никиты».

В Сосновку погостить приезжала младшая сестра Александры Леонтьевны Мария. Она оставила воспоминания об одном из своих приездов на хутор:

«Наконец, и Сосновка. Подъезжаю, вижу — Саша выглянула в окошко и бросилась ко мне на крыльцо.

Вводит меня в большой дом, где занимали только две комнаты. По зимам тополи кизяком: дров в степи трудно достать. Комнаты большие, но бедно обставлены. Сейчас же чаем поить с домашними булками.

Алёша прибежал со двора. “Он у мня постоянно на воздухе”, — сказала Саша. Алёша мне стал показывать игрушечную лошадь. Вижу, прорван у лошади живот и натискано сено. “Это что же?” — спрашиваю. “Знаешь, как ни кормлю, она не ест, сдохнет не евши. Я так уж выдумал ее кормить. Вот те лошади, папины, едят и пьют, а эта нет”. И стал ей в дыру лить воду. “Да ведь она игрушечная и вся у тебя размокнет”, — сказала Саша. Алёша с удивлением на нее посмотрел. “Разве, а, ведь, она пить хочет”.

Попив чаю, Саша повела показывать усадьбу. Все комнаты в доме, кроме двух, были пустые, заставленные разными хозяйственными вещами. Алексея Аполлоновича не было дома, уехал куда-то по делу. Усадебные постройки были хорошие, и скот хороший. Саша вела домашнее хозяйство и смотрела за скотным двором. В доме была только одна простая баба. Около дома были большие ветлы и садик, небольшой фруктовый, и пруд, где по вечерам задавали концерты лягушки.

Возвратились к вечеру в дом… Алёша до самого вечера опять исчез, пришел усталый, поужинал и лег спать…

На другой день приехал и Алексей Аполлонович, оживленный и веселый. Он мне больше понравился, чем в Самаре: был проще и социальных и религиозных вопросов не затрагивал, весь наполнен был хозяйственными интересами.

Погостив два дня, стала собираться домой».

В конце жизни сам А. Н. Толстой так вспоминал о жизни в Сосновке:

«До тринадцати лет, до поступления в реальное училище, я жил созерцательно-мечтательной жизнью. Конечно, это не мешало мне целыми днями пропадать на сенокосе, на жнивье, на молотьбе, на реке с деревенскими мальчишками, зимою ходить к знакомым крестьянам слушать сказки, побасенки, песни, играть в карты: в носки, в короли, в свои козыри, играть в бабки, на сугробах драться стенка на стенку, наряжаться на святках, скакать на необъезженных лошадях без узды и седла и т. д.

Глубокое впечатление, живущее во мне и по сей день, оставили три голодных года, с 1891 по 1893. Земля тогда лежала растрескавшаяся, зелень преждевременно увяла и облетала. Поля стояли желтыми, сожженными.

В деревнях крыши изб были оголены, солому с них скормили скотине, уцелевший истощенный скот подвязывали подпругами к перекладинам (к поветам)… В эти годы имение вотчима едва уцелело…»

В эти голодные годы произошла семейная трагедия — в начале 1892 года умерла бабушка будущего писателя Екатерина Александровна Тургенева. Узнав об этом, Алексей написал деду письмо, попросил его не плакать об ушедшей из жизни бабушке. 20 февраля 1892 года внуку от деда пришел ответ. Леонтий Борисович писал:

«Милый мой Алеханушка, благодарю тебя за твое письмо, — постараюсь, мой милый, маленький дружок, исполнить твой совет, много не плакать о бабушке; будем за нее молиться, чтобы ей на том свете, где она теперь, было бы лучше, чем было здесь, и думаю, мой голубчик, что ей доподлинно там лучше. Она свои обязанности всегда хорошо исполняла: когда была маленькая — училась хорошо, старших уважала, воспитателей ее слушалась, когда была большая и была хозяйкой дома, всегда хозяйство держала в порядке, о людях, служащих ей, заботилась, — не считала их за чужих; своих детей любила (спроси об этом маму), нищим помогала, за больными ухаживала, Богу молилась….<…> — Вот ты мне и скажешь: ну что же плакать тебе, дедушка? — Знаю, миленький, что не о чем, — а все же плачется; после и ты узнаешь и поймешь, о чем плачется, а теперь скажу тебе только: потому мне плачется, что жалко мне бабушку, — ведь и тебе жалко ее.

Целую тебя, мой милый мальчуганушка, и молюсь о тебе, чтобы Господь тебя не лишил Его благословения.

Твой дед Л. Тургенев».

Начало учебы

Мальчик подрастал. Родителям пришлось задуматься о его обучении. Первым решением было: направить в Самару, в частную школу А. Ю. Масловской. Но из-за материальных трудностей обучение в ней продлилось недолго — осенью 1891 года и с января по март 1893 года. Затем стали приглашать в Сосновку домашних учителей. К сожалению, они быстро сменяли друг друга, поскольку никто не хотел надолго оставаться в степной глухомани. Первой учительницей будущего писателя, летом 1893 года, стала Аделина Владимировна Тейс. На следующий год, в марте, ее место заняла М. И. Европеус. А осенью 1894 года А. А. Бостром привез в Сосновку семинариста Аркадия Ивановича Словохотова. Затем, в августе 1895 года, обучать будущего автора «Петра I» стал Николай Павлович Подбельский. В июне следующего года его сменил ученик 6-го класса Самарского реального училища Эдуард Рейсс.

А. Н. Толстому больше всех остальных запомнился А. И. Словохотов. В автобиографическом очерке «Мой путь» писатель рассказал: «До поступления в Сызранское реальное училище я учился дома: вотчим из Самары привез учителя, семинариста Аркадия Ивановича Словоохотова (правильно: Словохотова. — Е. Н.), рябого, рыжего, как огонь, отличного человека, с которым мы жили душа в душу, но науками занимались без перегрузки. Словоохотова сменил один из высланных марксистов. Он прожил у нас зиму, скучал, занимаясь со мной алгеброй, глядел с тоской, как вертится жестяной вентилятор в окне, на принципиальные споры с вотчимом не слишком поддавался и весной уехал…»

Своего любимого педагога А. Н. Толстой обессмертил в повести «Детство Никиты».

О том, как продвигается его учеба, мальчик сообщал матери, когда она покидала Сосновку по литературным и другим делам. 10 января 1895 года:

«Учение идет у меня всё так же. Из Арифметики мы еще всё на простых дробях… Нынче у меня много очень уроков». 14 января 1895 года: «Учим мы теперь по новому учебнику Индию. По арифметике, как превращать и раздроблять дроби. По закону Божию выучили до пророков, все-таки трудненько было учить, например, царствие Иудейское, зараз Израильское тоже».

28 июля 1896 года: «Немецкие слова начал я учить лучше, осталось только на 12 дней. Французский я повторяю, очень мало забыл… Je vous prie (вот какой я француз). Je bitte теперь, черт возьми, я всякого немца и француза — парижанина переговорю».

Но играм Алексей предпочитал отдавать больше времени, чем учебе. О своем времяпрепровождении он написал матери 5 августа 1896 года:

«Милая мамутичка. Я опишу вчерашнее воскресенье. В прошлом письме я написал, что только приехали Девятовы³.

Как только они приехали, то мы сели обедать; пообедав, я сел писать тебе письмо, а Эдуард⁴ стал занимать их. Написав письмо, я подскочил диким козлом (но не так, конечно, высоко и изящно) и побежал к гостям. Сперва дело у нас не клеилось. Сидели в комнате, мяукали, рассматривали картинки, говорили (скучная история). Потом вдруг мысль осенила меня, и я ее не замедлил сообщить моим товарищам (не правда ли, какай у меня высокий слог?). Мысль состояла в том, чтобы идти в сад и, разделившись на две партии, шибаться яблоками. Сказано — сделано. Набрали мы гнилушек и отправились на поле битвы. Противники наши кидали снаряды ловко, и потому мы не устояли и побежали, а они за нами вдогонку пустили по снаряду и бросились нас догонять. Страх получить шишку на затылке придал мне силы, и я припустился бежать потише лани, побыстрее гиппопотама и скрылся, наконец, в кусты. Выбежав из сада на лужок, я уселся… Но так как сидеть на жаре на открытом месте не очень приятно, то я отправился в кусты; там оказалась засада, и пули посыпались на меня градом.<…>Достигнув леска, я поблагодарил Бога за избавление от неминуемой смерти и уселся на диван…

Нынче весь день страшная буря, но ветер теплый, и оттого тепло.

Нынче я было утопил рубашку, да Филипп ее вытащил. 1000000000000 целую тебя, моя мамутичка,

твой Лелька».

Родители видели, как «усердно» приобретает знания их сын. В 1896 году они решили отложить на год его поступление в учебное заведение. Однако отсрочка не помогла. Вступительные экзамены в 4-й класс Самарского реального училища Алексей с треском провалил, получив двойки по всем предметам. Правда, через месяц, в августе 1897 года, ему удалось поступить в 4-й класс Сызранского реального училища. Здесь требования к учащимся были менее строгими, чем в губернском учебном заведении.

Во время учебы в Сызрани Алексей вместе с товарищами устраивал любительские спектакли. А однажды побывал на представлении профессиональных актеров — осенью 1897 года в город на гастроли приехала труппа под управлением К. П. Винникова-Мирославского со спектаклем «Несчасне кохання» («Несчастная любовь») по пьесе Л. Манько.

Примечания

1

Все даты в книге до 14 февраля 1918 года даны по юлианскому календарю, с этого дня — по григорианскому календарю.

2

Михаил Нефедов, по прозвищу Мишка Коряшонок, из семьи крестьян села Сосновка, друг детства А. Н. Толстого.

3

Девятовы Александр, Николай — дети Василия Родионовича Девятова, волостного писаря из села Колокольцовка Самарской губернии, друзья детских лет А. Н. Толстого.

4

Эдуард Рейсс — домашний учитель А. Н. Толстого.