След, оставленный А. Н. Толстым в русской литературе, очень значителен. Многие зачитывались и еще долго будут зачитываться «Детством Никиты», «Золотым ключиком», «Петром I», «Хождением по мукам» и другими его сочинениями. Как рождались произведения писателя, как он шел по жизни в очень непростое для России время, читатель узнает со страниц предлагаемой книги. Биография А. Н. Толстого очень необычна, но и до сих пор до конца не прояснена. В советское время основные акценты творчества писателя расставлялись с учётом его деятельности накануне и после возвращения в СССР. Сегодня значение А. Н. Толстого для отечественной культуры определяется не количеством полученных им орденов и Сталинских премий, а высокой художественностью лучших его произведений. Настоящая книга поможет читателям лучше понять личность и творчество большого русского писателя А. Н. Толстого. Книга предназначена для широкого круга читателей и выпускается к 75-летию со дня кончины писателя. Авторский текст иногда перемежается редакторскими врезками, которые либо дополняют и уточняют его, либо доносят до читателя позицию издательства.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Советский граф Алексей Толстой» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава третья
(1907–1912)
Вступление в литературу
Хронологическая канва
1907, апрель — в Петербурге выходит первая книжка А. Н. Толстого «Лирика».
Лето — А. Н. Толстой с Ю. В. Рожанской едет в Италию, но вскоре один возвращается в Россию и вместе с С. И. Дымшиц поселяется в деревне Лутахенде на берегу Финского залива.
Осень — А. Н. Толстой и С. И. Дымшиц поступают в школу живописи Е. Н. Званцевой, где преподает Л. С. Бакст.
1908, январь — А. Н. Толстой с С. И. Дымшиц едет в Париж, где знакомится с поэтами Андреем Белым, В. Я. Брюсовым, М. А. Волошиным, Н. С. Гумилёвым, прозаиком А. М. Ремизовым, а также с художниками В. П. Белкиным, Е. С. Кругликовой, К. С. Петровым-Водкиным.
11 мая — в Самаре умирает сын А. Н. Толстого Юрий.
Ноябрь — А. Н. Толстой возвращается в Россию.
1909, весна — А. Н. Толстой посещает «башню» Вячеслава Иванова, участвует в организации «Академии поэтов», знакомится с И. Ф. Анненским и Ф. К. Сологубом.
Лето — А. Н. Толстой отдыхает в Коктебеле.
Осень — А. Н. Толстой участвует в журнале «Аполлон», знакомится с И. А. Буниным. Выходят «Сорочьи сказки».
22 ноября — дуэль между Н. С. Гумилёвым и М. А. Волошиным. А. Н. Толстой — секундант М. А. Волошина.
30 ноября — в Петербурге умирает И. Ф. Анненский.
1910, лето — А. Н. Толстой в дачном месте под Ревелем пишет роман «Две жизни».
Апрель — А. Н. Толстой с С. И. Дымшиц едет в Париж.
10 августа — в Париже рождается дочь писателя Марианна.
Октябрь — возвращение А. Н. Толстого в Петербург.
1912, лето — А. Н. Толстой отдыхает в Коктебеле.
Первая книжка
После смерти матери на Алексея нахлынуло желание сочинять стихи. Их молодой автор захотел выпустить в виде книжки. В октябре 1906 года написал отчиму:
«Я совершенно погрузился в занятия, скоро сдаю 5-й экзамен, т. е. тогда будет прочитано и сдано всего 3000 страниц и бесконечное количество всевозможных чертежей. Потом состою членом столовой комиссии в нашем институте и, кроме всего прочего, занимаюсь стихосложением и литературой. Я, знаешь, думаю выпустить сборник своих стихов. Накупил я сборников всевозможных поэтов целую кучу и вижу, что мои стихи лучше многих из них. Странная вещь: я не писал приблизительно с мая месяца ни одной строчки и теперь, когда начал вновь, то вижу, какой прогресс произошел во мне. Я не скажу, чтобы увеличилась легкость писания, нет, а обработка темы: стихи, написанные ½ года [назад], кажутся теперь мальчишескими.
Итак, благослови мой первый шаг. Все-таки страшновато. Конечно, приступлю к осуществлению не раньше января или февраля месяца.
В газетах помещать очень не хочется, нужно приноравливаться к условиям и требованиям ее, писать не дописывая, говорить не договаривая.
Только не знаю, понравятся ли тебе мои стихи; я выбрал для них среднюю форму между Некрасовым и Бальмонтом, говоря примерами, и думаю, что это самое подходящее.
Исходная точка: торжество социализма и критика буржуазного строя. Как видишь, я нового ничего не желаю (да и не смогу) открыть, но мне обидно за наших поэтов — Ницше утащил их всех “в холодную высь с предзакатным сияньем”, и они при всем старании не могут оттуда сползть, а если и пытаются, то летят кверх ногами, выписывая в воздухе очень некрасивые пируэты. К счастью, Ницше меня никуда не таскал, по той простой причине, что я ознакомился не с ним, а с г-ом Каутским, и поэтому я избрал себе такую платформу».
До этого времени Алексею удалось опубликовать всего лишь три стихотворения в «Волжском листке»: «Далекие» (6 декабря 1905 года), «Сон» (18 декабря 1905 года) и «Новый год» (1 января 1906 года), да еще одно стихотворение — «Спаситель» — в газете «Правда Божия» (2 апреля 1906 года).
Выполняя свое намерение, высказанное в письме к отчиму, молодой автор напечатал за свои деньги в петербургской типографии С. М. Муллера 500 экземпляров сборника, содержащего 46 стихотворений. Книжка увидела свет в апреле 1907 года. Она называлась «Лирика: Январь — март 1907 г.». О «торжестве социализма и критике буржуазного строя» в ней ничего не говорилось. Это была чистая лирика, по большей части любовная, созданная автором, как явствует из названия книжки, в последние несколько месяцев.
С. И. Дымшиц свидетельствует: «В выпуске этой книги Толстому помог его приятель, незначительный поэт Фандерфлит, который материально поддержал издание». Константин Петрович Фан-дер-Флит (так правильно пишется фамилия) не только выделил некоторую сумму денег на печатание «Лирики», но и нарисовал обложку для нее.
Благодарный автор, как только «Лирика» была напечатана, подарил один экземпляр К. П. Фан-дер-Флиту, написав на авантитуле:
«Черной ночью с тобою бежали;
Небо синее ленты на миг разрывали…
И с вершин, точно звери, бросались в обрывы
Разъяренного ветра порывы.
— Здесь. Гляди. Эта пропасть бездонная, черная,
В ней загадка упорная.
Посмотри, приглядись, колыхается.
Может быть, это Змей в темноте извивается.
Чуть сереют громады…
Может быть, это замков взвились колоннады —
И ползут, колышатся, новые, странные…
И как будто бы тени и как будто виденья обманные.
— О дождись, когда тучи огонь перережет небесный,
И вглядись в этот мрак неизвестный.
Эта бездна, богами забытая,
Этот хаос безумных видений — душа приоткрытая. —
В память об этом, Петрович, прими мою первую книгу. 19 апр. 1907 года.
Вступление в литературу у Алексея Николаевича Толстого оказалось таким же, как и у другого выдающегося русского писателя — Николая Васильевича Гоголя. Будущий автор «Мертвых душ» весной 1829 года выпустил отдельным изданием свою стихотворную «идиллию в картинах» «Ганц Кюхельгартен», но, не уверенный в литературных достоинствах данного произведения, подписал его псевдонимом В. Алов. «Идиллия» вызвала резкие и насмешливые отзывы критики. Автор, убедившись в поэтическом ничтожестве своего творения, стал скупать нераспроданные экземпляры «Ганца Кюхельгартена» и уничтожать их.
С первым стихотворным сборником А. Н. Толстого «Лирика» произошла похожая история. Критика книжку не заметила. Ее автор сам через некоторое время понял, что в «Лирике», как говорится, поэзия не ночевала, и стал скупать и уничтожать нераспроданные экземпляры. А позднее в автобиографии сказал: «Тогда же — весною 1907 года — я написал первую книжку “декадентских” стихов. Это была подражательная, наивная и плохая книжка».
Такое поведение Алексея Николаевича понятно. Поражает в нем другое. Молодой человек еще не определился, чем будет заниматься в жизни. Он только что окончил Технологический институт, выпускные экзамены сдал, но диплом защищать не стал, видимо, понимал, что карьера инженера не для него. Выбрать литературу? Но тянет заниматься и живописью. И в этот момент жизненной неопределенности, не написав еще ни одного настоящего стихотворения, стихотворения, в котором присутствовала бы поэзия, он не стесняется выступить с поучением, с заявлением о том, какой должна быть современная русская поэзия. В октябре 1907 года, во втором номере петербургского еженедельника «Луч», А. Н. Толстой публикует статью «О нации и о литературе», в которой говорится:
«Какая разбросанность! Как птицы после выстрела, разлетелись этические понятия, религии, культуры и формы. Явились чумазые человечки, с газетным языком, всё презрели, исписали мелом все заборы, издерзали всё, что можно.
И большим людям приходится выискивать новые темы всё равно о чем и ком, лишь бы не родниться с чумазыми. Но что это? Начало нового? Начать — значит утвердиться, значит проследить исход от небытия в грядущее. Творчество — продукт группировки эмоциональных воспоминаний. Чем седее прошлое, тем богаче искусство.
Русская литература прошлого столетия не была матерью настоящей. Она создалась на почве общемировых идей того времени и для нас так же далека и хороша, как западная.
Прошлого нет, в настоящем издерзались, что же, тупик?
Нация не может не создать своих песен, своих сказаний, своих героев. Ведь это утро ребенка.
Язык — душа нации, потерял свою метафоричность, сделался газетным, без цвета и запаха. Его нужно воссоздать таким, чтобы в каждом слове была поэма. Так будет, когда свяжутся представления современного человека и того, первобытного, который творил язык.
Воссоздаются образы, полные этического величия и нетронутой красоты горящего неба.
В логической связи развития духа прояснятся многие дали.
Эрос получит свое место во времени и пространстве; в нем выявится ядро, альфа и омега поэзии — взаимоотношение двух освобожденных индивидуумов».
Из данной статьи явствует, что великая русская литература ХIХ века для А. Н. Толстого не является «матерью», в своем будущем творчестве он не намерен опираться на сделанное А. С. Пушкиным, Н. В. Гоголем, Ф. М. Достоевским, И. С. Тургеневым, Л. Н. Толстым, любовь к чьим произведениям ему прививала мать. Это скандальное заявление, правда, оставшееся никем не замеченным, было сделано на несколько лет раньше шумной бравады футуристов. Они только в январе 1913 года обнародовали свой манифест «Пощечина общественному вкусу», котором говорилось:
«Только мы — лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.
Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов.
Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности».
Однако, сделав столь скандальное заявление, А. Н. Толстой еще не знал, не решил, по какому жизненному пути он пойдет.
С. И. Дымшиц
На пятой странице «Лирики» напечатано авторское посвящение: «Тебе, моя жемчужина». Оно обращено к Софье Исааковне Дымшиц, женщине, с которой А. Н. Толстой познакомился в Германии в 1906 году. Она родилась в 1884 году в Петербурге в богатой еврейской семье. В 1903 году поступила на медицинское отделение Бернского университета, намеревалась стать дантисткой. Через два года увлеклась студентом того же университета будущим философом Исааком Розенфельдом и вышла за него замуж с соблюдением всех правил, установленных иудаизмом. Этот брак Софья Исааковна не смогла расторгнуть за всё время совместного проживания с Алексеем Николаевичем, которому в 1910 году удалось развестись с первой женой.
С. И. Дымшиц так вспоминала свое знакомство со студентом А. Н. Толстым:
«Мой брат Лев, исключенный “за участие в студенческих беспорядках” из Рижского политехнического института, после кратковременного ареста уехал в Германию, где поступил в Дрезденский технологический институт. Здесь он дружил со многими русскими студентами, среди которых особенно сблизился с А. Н. Толстым…
Я в это время жила и училась в Берне, где была студенткой университета. В этом же университете обучался и человек, считавшийся по документам моим мужем. Брак был странный, я сказала бы “придуманный”. Человека этого я не любила и не сумела его полюбить. Вскоре я тайно, без всякого предупреждения, покинула его и поехала в Дрезден, к брату. Здесь я поселилась в пригородном районе под названием “Вайсер Хирш” (“Белый олень”).
Брат часто навещал меня, приезжая со своими товарищами, среди которых был и Алексей Николаевич Толстой.
Алексея Николаевича его товарищи-студенты любили за веселый, открытый и прямой характер. Они посмеивались над его необыкновенным аппетитом, рассказывая о том, что в ресторане на вокзале (студенты обедали там потому, что это был самый дешевый ресторан в Дрездене) он беспощадно “терроризировал” официантов, приносивших ему к обеду большую корзинку с хлебом, лаконическим выкриком: “Вениг!” (“Мало!”)…
Через некоторое время Алексей Николаевич поразил и взволновал моего брата совершенно неожиданным для него заявлением: “Знаешь, Леон, — сказал он, — если мне когда-нибудь придется жениться вторично, то моей женой будет твоя сестра”. Брат забеспокоился. Он знал, что Алексей Николаевич женат и имеет ребенка, что покинутый мною муж из мести не даст мне развода. Поэтому, ”во избежание греха“, он потребовал, чтобы я уехала в Петербург, к родителям. Вскоре я так и поступила».
Редакторская врезкаСофья Исаковна Дымшиц родилась в 1884 году в Санкт-Петербурге в многодетной семье коммерсанта иудейского вероисповедания.
С 1903 года слушала курс в Бернском университете (сначала на медицинском, потом — на философском факультете). В 1905 году в Берне вышла замуж за студента философского факультета Исаака Розенфельда (родного брата Беллы Розенфельд, будущей жены Марка Шагала).
В 1906–1907 гг. Софья занималась в студии С. С. Егорнова в Петербурге. Познакомилась с графом Алексеем Николаевичем Толстым. Весной 1907 года Толстой сделал Софье предложение.
В 1907–1910 гг. она училась в художественной школе Е. Н. Званцевой в Петербурге, где преподавали Л. С. Бакст, М. В. Добужинский, К. С. Петров-Водкин, К. А. Сомов.
В 1908 году по совету Л. С. Бакста Дымшиц стажировалась в Париже: занималась в ателье Е. Н. Кругликовой, в Академии «La Palette» под руководством Жака-Эмиля Бланша, Шарля Герена и Анри Ле Фоконье.
По возвращении в Москву Софья начала самостоятельно работать и выставляться.
В 1911 г., во время пребывания супругов Толстых в Париже, у них родилась дочь Марианна (1911–1988).
В 1914 г. Софья Дымшиц и А. Н. Толстой расстались.
С 1912 г. С. Дымшиц принимала участие в авангардных выставках в Петербурге и Москве: «Мир искусства», «Бубновый валет», «Выставка живописи 1915 года» и др.
После Октябрьской революции в 1917–1919 гг. С. Дымшиц участвовала в работе Союза деятелей искусств Петрограда. В 1918 г. избрана секретарём отдела ИЗО Наркомпроса и вошла в состав Всероссийского выставочного отделения при Наркомпросе. Подготовила к публикации первый (и единственный) номер журнала «Интернационал искусства». В 1919 г. организовала художественную постановку празднования 2-й годовщины Октябрьской революции в Москве.
С 1919 г. Дымшиц стала секретарем и помощником одного из лидеров русского авангарда Владимира Татлина.
В 1921 году Софья вышла замуж за немецкого архитектора, коммуниста Германа Пессати. В 1922 году родила сына Александра.
Дымшиц разрабатывала эскизы рекламных плакатов для советских журналов. В 1923 году принимала участие в «Выставке художников Петрограда всех направлений».
В 1924 году работы Софьи Исаковны экспонировались на XIV Международной выставке искусства Венецианской биеннале.
В 1925–1935 гг. Дымшиц заведовала художественным отделом журнала «Работница и Крестьянка».
После смерти мужа Германа Пессати в 1939 году Софья Исааковна жила в коммунальной квартире, в полном одиночестве.
Сын Александр погиб в 1942 г. под Сталинградом.
Софья Дымшиц скончалась в 1963 году в Ленинграде.
Марианна Алексеевна, дочь С. И. Дымщиц и А. Н. Толстого, стала доктором химических наук, профессором Московского Института стали и сплавов, зав. кафедрой общей химии в Московском авиационно-технологическом институте им. К. Э. Циолковского (МАТИ).
Мужем Марианны Алексеевны был Евгений Александрович Шиловский (1889–1952), военный. С октября 1928 года занимал должность начальника штаба Московского военного округа, с февраля 1931 г. работал в Военно-воздушной академии РККА им. Н. Е. Жуковского. В разное время занимал должности старшего руководителя кафедры оперативного искусства, начальника оперативного факультета, начальника штаба академии. С декабря 1936 года Шиловский — старший преподаватель, а с мая 1940 года — начальник кафедры оперативного искусства Академии Генерального штаба РККА. Марианна Толстая и Евгений Шиловский познакомились в 1933 году во время отдыха в санатории под Москвой, поженились в 1936 году, а в 1937 году у них родилась дочь Марина.
Е. А. Шиловский был вторым мужем Елены Сергеевны Булгаковой (Нюренберг-Неёловой), послужил прототипом Вадима Рощина в романе А. Н. Толстого «Хождение по мукам» и прототипом мужа Маргариты в романе «Мастер и Маргарита» М. Булгакова.
Софья Исааковна уехала из Берна не только из-за того, что решила уйти от мужа, быть дантисткой она тоже больше не хотела, ее увлекла живопись. В Петербурге молодая женщина поступила в школу Сергея Семёновича Егорнова, окончившего в 1891 году Академию художеств со званием классного художника 1-й степени.
В столице, на улице, произошла случайная встреча двух молодых людей. «Алексей Николаевич, — вспоминала С. И. Дымшиц, — попросил разрешения посетить меня и мою семью. Вскоре он пришел к нам с женой, Юлией Васильевной Рожанской. Так начались частые семейные встречи. Но затем Алексей Николаевич стал приходить ко мне один, без жены, что вызвало недовольство моих родителей. От меня потребовали, чтобы я перестала принимать Алексея Николаевича. И мне пришлось покориться».
Но А. Н. Толстой знал, что Софья Исааковна учится у С. С. Егорнова, и сам стал учеником этой же школы (в это время живопись его увлекала не меньше, чем литература).
С. И. Дымшиц вспоминала:
«Скоро, однако, милейшему Егорнову стало ясно, что встреча наша была не случайной, и он принялся покровительствовать нашей любви. Он начал писать мой портрет (очень удачная и реалистическая работа, которая ныне находится у моей дочери — М. А. Толстой, в Москве), а Алексей Николаевич неизменно присутствовал при этом как ученик и “эксперт”. Получалось так, что мы проводили вместе целые дни в школе Егорнова. Алексей Николаевич совершенно забросил свои занятия в Технологическом институте, куда он просто перестал ходить. Между тем для окончания института ему оставался только дипломный проект. Его товарищи-студенты целой делегацией явились к нему, пытаясь образумить “заблудшего”. Но Алексей Николаевич твердо решил отдаться искусству и покинул Технологический институт как “окончивший без защиты диплома”.
Однажды весной 1907 года Алексей Николаевич явился в школу Егорнова, облаченный в сюртук, торжественный, застегнутый на все пуговицы. Оставшись со мной наедине, он сделал мне предложение стать его женой. В ответ я обрисовала ему всю нелепость нашего положения: я — неразведенная жена, он — неразведенный муж. Но Алексей Николаевич продолжал настаивать, заявил, что его решение куплено ценой глубоких переживаний, говорил, что его разрыв с семьей предрешен… Наконец, желая окончательно проверить чувства Алексея Николаевича к его семье и ко мне, я предложила, чтобы он с Юлией Васильевной совершил заграничную поездку».
А. Н. Толстой согласился с предложением С. И. Дымшиц. Летом 1907 года вместе с женой уехал в Италию, но пробыл там недолго. Вернулся один и вместе с Софьей Исааковной поселился в деревне Лутахенде на берегу Финского залива, где познакомился с К. И. Чуковским, тогда литературным критиком.
Корней Иванович вспоминал:
«Больше полувека назад в деревне Лутахенде, где я жил, — в Финляндии, недалеко от Куоккалы, — поселился осанистый и неторопливый молодой человек с мягкой рыжеватой бородкой, со спокойными и простодушными глазами, с большим — во всю щеку — деревенским румянцем, и наша соседка по даче, завидев его как-то на дороге, сказала, что он будто бы граф и что будто бы его фамилия Толстой…
Вскоре его привел ко мне небезызвестный в то время поэт Александр Степанович Рославлев, рыхлый мужчина огромного роста, но не слишком большого ума и таланта, третьестепенный эпигон символистов. Рославлев жил тут же, в Лутахенде, и странно было видеть, с какой наивной почтительностью относился к нему юный Толстой…
Впоследствии, когда наше знакомство упрочилось, мы увидели, что этот юный Толстой — человек необыкновенно покладистый, легкий, компанейский, веселый, но в те первые дни знакомства в его отношениях к нам была какая-то напряженность и связанность — именно потому, что мы были писателями. Очевидно, все писатели были для него тогда в ореолах, и нашу профессию считал он заманчивее всех остальных…
В ту пору он был очень моложав, и даже бородка (мягкая, клинышком) не придавала ему достаточной взрослости. У него были детские пухлые губы и такое бело-розовое, свежее, несокрушимо здоровое тело, что казалось, он задуман природой на тысячу лет. Мы часто купались в ближайшей речушке, и, глядя на него, было невозможно представить себе, что когда-нибудь ему предстоит умереть. Хотя он числился столичным студентом и уже успел побывать за границей, но в его походке, и в говоре, и даже в манере смеяться чувствовался житель Заволжья, — непочатая, степная, уездная сила.
Посредине комнаты в Кошкином доме стоял белый, сосновый, чисто вымытый стол, усыпанный пахучими хвойными ветками, а на столе в идеальном порядке лежали стопками одна на другой толстые, обшитые черной клеенкой тетради. Алексей Николаевич, видимо, хотел, чтобы я познакомился с ними. Я стал перелистывать их… То было полное собрание неизданных и до сих пор никому не известных юношеских произведений Алексея Толстого, писанных им чуть ли не с четырнадцатилетнего возраста! Этот новичок, начинающий автор, напечатавший одну-единственную незрелую книжку — “Лирика” (1907), имел, оказывается, у себя за плечами десять-одиннадцать лет упорного литературного труда. Своей книжки он настолько стыдился, что никогда не упоминал о ней в разговоре со мною».
С. И. Дымшиц тоже оставила воспоминания о том лете:
«На домик был водружен плакат, рисованный Алексеем Николаевичем, с надписью: “Белый сытый кот гуляет по зеленому лугу”.
Жили мы тихо и уединенно. Из людей искусства встречали только Корнея Ивановича Чуковского, который проживал неподалеку от нас, в местечке Куоккала.
Жили, полные любви и надежд, много работали. Я занималась живописью. Алексей Николаевич на время отошел от изобразительного искусства и погрузился в литературную работу… взялся за выработку своего литературного голоса. Работал он много и упорно, часами не выходил из комнаты. Сборники русской народной поэзии, собрания народных русских сказок изучались им основательно и любовно».
Школа С. С. Егорнова была хорошим подготовительным этапом для будущих учеников Академии художеств, куда намеревались поступать С. И. Дымшиц и А. Н. Толстой. Но летом 1907 года они изменили свои планы. Их увлекла новая живопись — членов объединения «Мир искусства».
Вернувшись осенью в Петербург, молодые люди пошли в другую школу — в школу рисования и живописи Елизаветы Николаевны Званцевой, расположенную на Таврической улице, в доме № 25. Здесь их преподавателем стал один из самых ярких представителей объединения «Мир искусства» Лев Самойлович Бакст. Он положительно оценил первые опыты С. И. Дымшиц, а посмотрев работы А. Н. Толстого, сказал: «Из вас, кроме ремесленника, ничего не получится. Художником вы не будете. Занимайтесь лучше литературой». Однако обоим молодым людям посоветовал посетить Париж, Софье Исааковне — для повышения живописного мастерства, Алексею Николаевичу — для того чтобы он подышал животворительным воздухом современного искусства. Париж тогда был Меккой для деятелей искусств во всех областях творчества.
Молодые люди последовали совету мастера.
Париж
В столицу Франции А. Н. Толстой и С. И. Дымшиц приехали 7 января 1908 года. Поселились в пансионе на рю Сен-Жак, 225.
Софья Исааковна вспоминала:
«В этом многонациональном пансионе Алексей Николаевич особенно охотно подчеркивал, что он из России, появлялся в шубе и в меховой шапке, обедал плотно, как он говорил, “по-волжски”.
За обедом в пансионе блюда обносили по нескольку раз, делая это только ради проформы, так как пансионеры обычно брали по одному разу. Алексей Николаевич никогда не довольствовался одной порцией, аппетит у него был знатный. Невзирая на шутки окружающих, он повторял каждое блюдо. “Это по-русски”, — говорил он, заказывая вторую порцию. А когда я под влиянием косых взглядов и хихиканья окружающих попыталась удержать его от нового заказа, он, улыбаясь, подозвал официанта, взял третью порцию того же блюда, заметив: “А вот это по-волжски”, и, посмеиваясь, сказал невозмутимому официанту: “Мерси”».
Через несколько дней после приезда А. Н. Толстой написал отчиму:
«Милый папочка!
Что за изумительный, фейерверковый город Париж. Вся жизнь на улицах, на улицу вынесены произведения лучших художников, на улицах любят и творят. Всё на улице. Дома их для жилья не приспособлены. И люди живые, веселые, общительные.
Только уж писать тут не очень-то удобно. Слишком много впечатлений. Но потом, думаю, наладится дело. Сборник я уже закончил, скоро отсылаю его в Питер.
Прозу пока я оставил, слишком рано для меня писать то, что требует спокойного созерцания и продумывания…
Здесь, конечно, не холодно — 1° тепла, но мерзнешь ночью, потому <что> камины ничего не греют, а только дразнят».
Сборник стихотворений, упомянутый в письме, вышел не в Петербурге, а в Москве, в издательстве «Гриф», в конце 1910 года (на титульном листе обозначен 1911 год). Книга получила название «За синими реками». Обложку к ней нарисовал художник Вениамин Павлович Белкин. С ним А. Н. Толстой познакомился и подружился на всю жизнь в Париже.
М. А. Волошин
Второй сборник стихотворений А. Н. Толстого, в отличие от первого, — настоящая поэзия. Таким он стал благодаря советам, полученным автором от Максимилиана Александровича Волошина, интересного художника и замечательного поэта. С. И. Дымшиц, вспоминая о совместной с А. Н. Толстым жизни в Париже в 1908 году, писала:
«Алексей Николаевич много, часто и подолгу беседовал с Максом Волошиным, широкие литературные и исторические знания которого он очень ценил. Он любил этого плотного, крепко сложенного человека, с чуть близорукими и ясными глазами, говорившего тихим и нежным голосом. Ему импонировала его исключительная, почти энциклопедическая образованность; из Волошина всегда можно было “извлечь” что-нибудь новое».
М. А. Волошин был настоящим мастером слова. Он мог, например, написать так:
Парижа я люблю осенний, строгий плен,
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплеты —
Чернильно-синие, как нити темных вен.
Поток всё тех же лиц — одних, без перемен,
Дыханье тяжкое прерывистой работы,
И жизни будничной крикливые заботы,
И зелень черную, и дымный камень стен.
Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,
И дым от поезда клоками белой ваты,
И из-за крыш и труб — сквозь дождь издалека
Большое Колесо и Башня-великанша,
И ветер рвет огни и гонит облака
С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.
Первые встречи А. Н. Толстого и М. А. Волошина были в Петербурге, но настоящее знакомство произошло в 1908 году в Париже, а вскоре возникла и дружба. Максимилиан Александрович написал А. М. Ремизову в середине сентября 1908 года:
«Артамошкой с Епифашкой у нас состоят А.Н. Толстой с женой. Очень милые и нисколько не обижаются, и даже сами друг друга так называют. Толстой теперь стал стихи гораздо лучше писать. Мы с ним очень подружились. Он в Петербурге прикидывался совсем иным — взрослым.
А относительно котов у нас очень хорошо: в мастерской стеклянная крыша, и на ней всё происходит. Коты матерые черные, в ошейниках с бубенчиками… Толстой иногда к ним на крышу лазит, чтобы их валерьяновыми корешками кормить».
А. М. Ремизов
Артамошка и Епифашка — персонажи сказки А. М. Ремизова «Котофей-Котофеич» (позднейшее название «Зайка») из вышедшей в 1907 году книги писателя «Посолонь».
На А. Н. Толстого в начале творческого пути оказал заметное влияние А. М. Ремизов. От него увлечение фольклором и, в частности, народными сказками. Интересный факт: в октябре 1907 года А.Н. Толстой во втором номере петербургского журнала «Луч» напечатал стихотворение, названное так же, как и незадолго до этого появившаяся в печати сказка А. М. Ремизова, — «Ховала», с посвящением старшему коллеге по перу.
Парижские знакомства
Большинство парижских знакомств А. Н. Толстого и С. И. Дымшиц произошло в доме художницы Елизаветы Сергеевны Кругликовой. У нее по четвергам собирался весь русский Париж — художники, писатели и политические деятели. Здесь случилась встреча с Н. С. Гумилёвым. Он 23 февраля 1908 года сообщил В. Я. Брюсову:
«Не так давно я познакомился с мистиком и народником Алексеем Н. Толстым (он посылал Вам свои стихи). Кажется, это типичный “петербургский” поэт, из тех, которыми столько занимается Андрей Белый. По собственному признанию, он пишет стихи всего один год, а уже считает себя maître’ом. С высоты своего величья он сообщил несколько своих взглядов и кучу стихов. Из трех наших встреч я вынес только чувство стыда перед Андреем Белым, которого я иногда упрекал (мысленно) в несдержанности его критик. Теперь я понял, что нет таких насмешек, которых нельзя было бы применить к рыцарям “Патентованной калоши”».
Говоря о «Патентованной калоше», Н. С. Гумилёв имеет в виду статью Андрея Белого «Штемпелеванная галоша» (Весы. 1907. № 5), направленную против петербургских модернистов.
Выше уже было сказано о высокомерии молодого А. Н. Толстого — о том, как он, не создав еще ни одного настоящего стихотворения, уже указывал российским поэтам на то, как им надлежит писать. И здесь при первых встречах с коллегой по перу он попытался выступить в роли «мэтра». Но всё же Алексей Николаевич был человеком неглупым и наблюдательным, быстро понимал, с кем можно говорить свысока, а с кем — нельзя. С Н. С. Гумилёвым так вести себя было нельзя. И тон общения вскоре изменился. 24 марта 1908 года Николай Степанович сообщил В. Я. Брюсову: «Скоро, наверное, в Москву приедет поэт гр. Толстой, о котором я Вам писал. За последнее время мы с ним сошлись, несмотря на разницу наших взглядов, и его последние стихи мне очень нравятся».
Другим важным для А. Н. Толстого знакомством, произошедшим в Париже, стала встреча с направлявшимся в Испанию В. Я. Брюсовым. Вскоре после нее, 26 февраля 1908 года, Алексей Николаевич написал литературному мэтру, руководителю московского журнала «Весы»:
«Валерий Яковлевич!
Был бы Вам очень обязан, получив ответ — могут ли пойти в “Весах” стихи мои, которые я прилагаю к письму.
Мой адрес: Paris, Rue St. Jacques, 225.
Известный Вам
Ал. Н. Толстой».
К письму были приложены два стихотворения — «В изумрудные, вечерние поля…» и «В маскараде». В «Весах» они не появились. В журнале, в январском номере за 1909 год, были напечатаны другие стихотворения А. Н. Толстого — «Самакак», «Семик» и «Косари».
В. Я. Брюсов очень высоко оценил второй стихотворный сборник А. Н. Толстого «За синими реками». Мэтр особо выделил его в своем обзоре «Новые сборники стихов» (среди рассмотренных были «Песни» С. А. Клычкова и «Вечерний альбом» М. И. Цветаевой), напечатанном во второй книге «Русской мысли» за 1911 год: «Мне осталось сказать лишь об одном поэте, тоже почти дебютанте (если не считать его ранних, чисто ученических попыток, прошедших совершенно незамеченными), но в то же время являющимся почти сложившимся мастером: говорю о гр. А. Н. Толстом. Не столько знание народного быта, всего того, что мы называем безобразным словом “фольклор”, но скорее какое-то бессознательное проникновение в стихию русского духа составляет своеобразие и очарование поэзии гр. Толстого. Умело пользуясь выражениями и оборотами народного языка, присказками и прибаутками, гр. Толстой выработал склад речи и стиха совершенно свой, удачно разрешающий задачу — дать не подделку народной песни, но ее пересоздание в условиях нашей “искусственной” поэзии. Все предыдущие попытки в этом роде, — Вяч. Иванова, К. Бальмонта, С. Городецкого, — совершенно побледнели после стихов гр. Толстого… Хотелось бы в сборнике “За синими реками” видеть не только удачный опыт, но и залог будущих достижений».
11 мая 1908 года в Самаре умер сын писателя Юрий. Алексей Николаевич узнал об этом трагическом событии с большим опозданием. Написал отчиму в июне:
«Милый папочка!
Сначала о делах, в предыдущем письме я очень просил выслать мне 200 рублей (Rue St. Jacques, 225, Paris), потому что сижу совсем без денег.
А потом объясню, почему я не обмолвился о смерти сына. Я был уверен, что они, т. е. Рожанские, известили тебя, и ты был на похоронах, иначе мне казалось невероятным; будучи уверен, что ты знаешь, я не писал — было еще очень тяжело, так внезапно и глупо, как и всякая смерть. Правда, мне живо вспомнилась другая смерть… Я не хотел расстраивать тебя, и потом, ты знаешь, что я скрытный в болезненных чувствах.
Так что ты прости, если я обидел тебя, не написав. Известие же я получил недели через 2 после похорон…
Твой Леля».
Денег не хватало, но литературная репутация А. Н. Толстого в парижском обществе становилась всё прочней. Он сообщил отчиму в августе — сентябре 1908 года:
«Милый папочка! Попал я в очень критическое положение. Тетя ответила мне, что у нее так сложились денежные дела, что в настоящее время самой не хватает на жизнь… Положение серьезное, но временное, а у меня еще серьезнее… Дело в том, что я после долгого раздумья, почти год, решил во что бы то ни стало кончить институт, все советуют, все говорят, что если не иметь побочного заработка, можно исписаться. И я решил кончить, но чтобы выполнить это до весны, нужно на что-нибудь жить и чем-нибудь заплатить товарищам, которые помогут сделать проекты (экзамены все сданы). Вот поэтому я и решаюсь просить тебя устроить мне этот год в денежном смысле…
Ближайший план таков: как можно скорее выехать из Парижа в Москву, там пробыть, пока ты не обеспечишь существование в Питере, и потом ехать в Питер.
Чтобы не терять время и деньги, вышли мне в Париж по телеграфу 200 рублей, по телеграфу потому, что у меня нет ни сантима…
За последние 2 недели устраивается ряд триумфов. Волошин, Бальмонт, Вал. Брюсов, Минский, Вилькина, Венгерова, Ольштейн сказали, что я оригинальный и крупный талант, я не хвалюсь тебе, потому что талант есть что-то вне нас, о чем можно говорить объективно. Мои вещи они устраивают в разные журналы.
И всё это натолкнуло меня на решение кончить Институт, чтобы сохранить, не загадить газетной работой такой тонкий инструмент, как поэтичность…
Если бы ты слышал мои вещи, ты мог бы гордиться, что вместе с мамой охранил от злых влияний и сохранил и вырастил цветок, которым я обладаю… Это чудесный дар, папочка, это нельзя объяснить, ибо стоит вне нас и нашего понимания. Только не думай, что я хвастаюсь. Это столь же принадлежит мне, как и другому, всё равно как драгоценное ожерелье…
Крепко целую тебя.
Твой сын».
Отъезд из Парижа
Быстро из Парижа уехать не удалось по объективной причине. В сентябре 1908 года А. Н. Толстой сообщил отчиму:
«Мы должны были давно быть в Петербурге, но пережидаем холеру и едем через 3 недели, к тому времени она уменьшится из-за холодов. Здесь пока случаев не было, карантин очень сильный, каждого приезжего осматривают в полицейском госпитале, и вообще очень боятся, а в Берлине уже были случаи; говорят, что карантин не помогает, т. к. бацилла держится 6 месяцев.
Осень стоит хрустальная и теплая, над городом по праздникам плавают воздушные шары, Париж живой, полный съехавшимся к сезону народом, яркий и развратный.
Здесь всё живет женщиной, говорят и кричат о красоте, о перьях, о разврате, о любви извращенной и мимолетной. Люди как цветы зацветают, чтобы любить, и хрупки и воздушны и ярки их сношения, грешные изысканные орхидеи французы и теплица, полная греховного их аромата, — Париж. Скоро покидаю его, и грустно, наверное, потянет еще пожить его жизнью».
Вскоре, получив деньги, Алексей Николаевич написал в Самару:
«Милый папочка! Деньги я получил, но я не ожидал, что ты пришлешь 100, потом 200, мне всего нужно было 200, но это к лучшему — останется в Питере, теперь я, наконец, научился жить скромно и, представь, почувствовал себя очень свободным и крезом, когда присылают такую кучу, как 500 фр., неприятно только, что тебе пришлось, наверно, много хлопотать. Через 5–6 дней мы уезжаем из Парижа, как-то не верится, точно давно, давно жил я здесь, так вся жизнь сродни и к ней приспособился, трудно будет переходить на российский режим с бессонными ночами, бессмысленными кутежами, от которых теперь по возможности думаю уклониться, но это страшно трудно в литературном мире, т. к. все там пьяницы.
Также думаю, как бы нам свидеться, от Москвы до Самары недалеко, а мне очень хотелось поговорить с тобой, теперь у нас диаметрально противоположные исходные точки зрения. Ты натуралист, я — всё сильнее укореняюсь в мистике, в тайне слова, как создателя не только символа, но истинного бытия предметов видимых и простым и астральным зрением, много хотелось рассказать тебе о современной литературе, главное, русской, об искусстве живописи французской, о скульптуре; всё это время мы жили в среде художников и поэтов, в той среде, которая в Петербурге только в зачатке в избранных кружках.
Много пришлось пережить и веселого, и грустного, и серьезного, перевидать всякие и фокусы жизни, и извращения, и красоты; теперь всё улеглось в памяти, встало каждое на соответственное место.<…>
И познал я философию, мудрое слово “желать”, всегда желать, когда достигаешь — желать большего, и другое слово — любить. И так ясно представились слова Христа в этом синтезе двух слов, не о будущем человечестве говорил он, не указал ли исход из небытия, хаоса рабства духовного двумя словами этими, не вооружил ли человечество мечом и солнцем, желанием и любовью…
Крепко целую тебя,
твой Леля».
Из Парижа А. Н. Толстой и С. И. Дымшиц уехали в самом начале ноября. Около 3 ноября 1908 года М. А. Волошин написал матери из Парижа:
«Вчера я проводил в Россию моих друзей Алекс<ея> Ник<олаевича> Толстого (поэта) и его жену. Я, кажется, писал тебе о них. Я с ними очень сошелся и подружился за это лето. Они уехали в Петербург. Мне бы очень хотелось поселиться где-нибудь с ними или недалеко от них…. Он очень в твоем вкусе: преисполнен молодости, всем увлекается, широкая русская натура, очень прост и талантлив».
Хлопоты о переиздании книг матери
В ноябре 1908 года вернувшись в Россию, А. Н. Толстой сообщил отчиму:
«Здесь, в Москве, думаю остаться несколько времени, чтобы работать в роскошном Румянцевском музее.
В понедельник пойду непременно к Сытину, думаю, что никаких задержек не будет, но все-таки ты возьми отречение (от прав на произведения матери. — Е. Н.) у братьев моих, чтобы мог я опираться на это в разговоре с Сытиным.
Мы с Соней в восторге от московских музеев, взгляд на вещи как будто претворился, увидели то, чего не замечали раньше. Видели знаменитую “Синюю птицу” Метерлинка14, но постановка не удовлетворила — мало сказочности и отсюда наивной философии, насыщена которой пьеса в чтении, слишком феерично, утомляет. Прочти, если не читал, в 6-м альманахе “Шиповника”…
Твой Леля».
Еще при жизни матери А. Н. Толстому приходилось выполнять роль посредника в ее переговорах с «Товариществом печатания, издательства и книжной торговли И. Д. Сытина и Ко». Сотрудник товарищества Н. В. Тулупов 5 декабря 1903 года извещал его:
«Милостивый государь Алексей Николаевич,
Будьте добры уведомить г-жу Бостром, что фирма Сытина с готовностью принимает к изданию рукопись ее “Два мирка” и просит сообщить условия автора.
Что касается сборника рассказов для взрослых, то он принят быть не может и одновременно с этим письмом высылается обратно на Ваше имя.
Т-во Сытина желало бы еще взять к изданию сборник “Подружка”. Очень прошу по этому вопросу также уведомить т-во».
В ноябре 1908 года А. Н. Толстой вновь вступил в переговоры с сытинским товариществом — сначала о переиздании произведений матери, а потом и об издании своей прозы. Сообщил М. А. Волошину:
«Нахожусь я в такой атмосфере, где не только сосредоточиться, одному остаться почти невозможно. А свободные минуты мои для сказок. Дело в том, что Сытин заказал мне, правда выговорил право отказаться, если не понравится, книгу детских сказок. И вышло как-то, что сказки назрели в голове и сердце моем и выливаются легко и свободно. И если бы знал ты, как весело придумывать всякие истории, как всё, что читал и чувствовал, принимает теперь форму, образ и цвет».
Переговоры о переиздании произведений Александры Леонтьевны закончились успешно. «Товарищество И. Д. Сытина» в 1910–1918 годах несколько раз перепечатывало ее книги «Два мира», «Подружка» и «Как Юра знакомится с жизнью животных». Но сказки А. Н. Толстого И. Д. Сытин выпускать отказался, видимо, из-за отрицательного отношения к ним редактора отдела детской литературы Н. В. Тулупова. Он был педагогом. А педагоги в это время считали, что сказки детям читать вредно.
Московские встречи
В самом конце ноября, перед отъездом в Петербург, А. Н. Толстой написал М. А. Волошину о своих московских впечатлениях:
«Милый Макс! Всё по порядку расскажу тебе. Первый визит мой был к Вульф. Очень любезно рассказали, что интересного в Москве, обещали ввести в Клуб свободной эстетики15. У m-me спокойные, большие глаза, и вся она немного усталая и интеллигентная.
А он (муж В. В. Вульф-Якунчиковой. — Е. Н.) любезный и погруженный. Потом был у Вернадских два раза. Там по-другому: m-me растрепанная, растерянная и до трогательности милая, а он настоящий передовой и не бородой седой внушающий уважение к науке профессор. В кабинете книги, персидские ковры и письменные столы, от которых не оторвешься, только сядь.
У Вернадских корь, больны дети.
Потом был я у Кругликовых. Об этом писал Елизавете Сергеевне…
Получил от Вульф письмо и в понедельник, захватив с собой тетрадь со стихами, пошел в “Эстетику”. Познакомился с Балтрушайтисом. У него подозрительно красный нос, мрачный облик и добрая улыбка.
После неудачного реферата попросил меня Брюсов читать.
При гробовом молчании, замирая от ужаса, освещенный двумя канделябрами, положив руки на красную с золотой бахромой скатерть, читал я “Чижика”, и “Козленка”, и “Гусляра”, и “Приворот”.
А против сидели каменные поэты и роскошные дамы (женщины). После чтения подходят ко мне Брюсов и Белый, взволнованные, и начинают жать руки.
В результате — приглашение в “Весы”.
Я, кажется, писал тебе, что работаю сейчас над сказками в прозе, работа успешно идет, написано 15 вещей, но условия невозможные — тетка больна, 1 000 человек ходят в 3 комнатах, курят, едят щи и разговаривают…
Пишу между двумя дверями и прихожей.
Сонечка в Питере, еду туда завтра, и с нетерпением будем ждать твоего приезда…
Алехан».
В. Э. Мейерхольд
Приехав в столицу, 7 декабря 1908 года Алексей Николаевич сообщил другу:
«Приняли меня очень хорошо, Алексей Михайлович (Ремизов. — Е. Н.) сразу взял меня в ученики и обругал и обхвалил, сказки приняты и будут печататься в “Тропинке”, в “Русской мысли” печатают что-то, но всё это какой-то — еще не знаю какой — разврат, одно чувствую, что есть во всем этом нехорошее, что не позволяет мне писать стихи.
Словно забылось светлое, словно солнце зашло, и зажглись фонари электрические, и заиграла музыка. В Петербурге хорошо поскандалить, но работать трудно.
Сейчас пишу сказки и пьесы. Вот ты приедешь, Макс, и снова будет тонкое и старое вокруг.
Мы устроились на квартире, ты увидишь, удобно ли будет тебе жить у нас.
Тебе предстоит много интересного: сейчас Петербург захотел искусства, пахнущего кабачком. Открываются кабаре. Одно из них, “Лукоморье”, где все декаденты устроили скандал, ушло из “Театрального” клуба и открывает свой театр, Мейерхольд зачинщик всего, конечно. Вот там-то и положится начало новой русской комедии, обновятся и распахнутся чахлые души. Я верю в это.
От теософских клубов до кабаре в десять лет — недурной путь русского искусства…
Твой Алехан.
Адрес мой: Глазовская улица 15, кв. 18».
Поставленное В. Э. Мейерхольдом представление группы «Лукоморье» состоялось 6 декабря 1908 года в помещении Театрального клуба. Спектакль включал в себя три одноактных пьесы: «Петрушка» П. П. Потёмкина (музыка В. Ф. Нувеля, оформление М. В. Добужинского), «Последний из Уэшеров» В. О. Трахтенберга (по Э. По, музыка В. Г. Каратыгина, декорации М. В. Добужинского, костюмы В. Я. Чемберса) и «Честь и месть» Ф. Л. Сологуба (оформление И. Я. Билибина). Через четыре дня, 10 декабря, писательница и критик Л. Я. Гуревич в столичной газете «Слово» напечатала статью «Петербургские Ьberbrettl16 и ночной кабаре», в которой назвала спектакль неудачным — за выбор пьес и стиль исполнения, но отметила прекрасные декорации И. Я. Билибина и М. В. Добужинского и интересное музыкальное оформление. 12 декабря В. Э. Мейерхольд написал автору статьи:
«Многоуважаемая Любовь Яковлевна,
сегодня вечером (поздним) группа, прежде именовавшаяся “Лукоморье”, пришлет в “Слово” письмо в редакцию о том, что долее продолжать свою деятельность в стенах Театрального клуба она не считает возможным.
Группа будет, однако, продолжать свои спектакли в своем собственном помещении, каковое уже найдено. Найдены и средства для поддержания этого дела.
Своевременно буду сообщать Вам всякие подробности о дальнейших шагах группы.
Группа образует “Общество интимного театра”. Ближайшая задача: создание художественного балагана.
Освобожденный от чада Игорного Дома, каким является Театральный клуб, Балаган наш может процветать только в атмосфере, не зараженной отрыжками (простите столь вульгарное выражение!) клубменов.
Вот увидите — группа создаст такой уголок, где найдет себе отдых петербургский культурный зритель. Жму руку.
Уважающий Вас Вс. Мейерхольд».
В. Э. Мейерхольд
Дружба А. Н. Толстого и В. Э. Мейерхольда основывалась на общем стремлении создать новый театр. В расчете на постановку режиссером-новатором писателем было создано несколько пьес. Напечатать автору удалось только одну пьесу — «Дочь колдуна и заколдованный королевич». При ее публикации (в № 6 за 1909 год «Журнала театра литературно-художественного общества») было дано примечание: «Одна из пьес театрального кабаре “Лукоморье”, приготовленная к постановке В. Э. Мейерхольдом». Ее представление, к сожалению, не состоялось. О сложившихся между писателем и режиссером отношениях красноречиво говорит следующий факт. После того как 9 декабря 1909 года в Московском художественном театре состоялась премьера спектакля по комедии И. С. Тургенева «Месяц в деревне» в оформлении М. В. Добужинского, В. Э. Мейерхольд и А. Н. Толстой, а также еще несколько единомышленников направили оформителю телеграмму: «Приветствуем первую в театре Станиславского постановку подлинного художника. Товарищи петербуржцы Головин, Мейерхольд, Лукомский, Шервашидзе, Толстой».
«Академия поэтов»
Алексей Николаевич решил — буду писателем, а не инженером. Пробует себя в различных областях литературного творчества: пишет стихи, пьесы, сказки. Так увлечен работой, что порой забывает об общении с близкими. Получив обиженное письмо от А. А. Бострома, ответил (в конце 1908 года):
«Милый папочка.
Я очень огорчился, получив твое письмо. Я не хочу подыскивать себе оправданий: после твоего письма я понял, что ты должен был на меня обидеться, но твое заключение, что ты для меня ничто — неправда.
Работа отнимает у меня столько сил и так заставляет сосредоточиваться в себе, что я часто делаю вещи обидные, не желая обидеть…
Ужасно трудно соединить и жизнь и работу (литературную), одно из другой всё время вышибает, и ходишь иногда как слепой…
А. Толстой».
А через четыре месяца, в апреле 1909 года, сообщил отчиму:
«Мои дела идут так блестяще, честное слово, что даже удивлен немножко. Принят я в “Весы”!??! Это очень и кое-что, вернее, диплом на поэта, потом в “Русской мысли” и сотрудничаю в “Журнале для всех” и новой газете “Луч света”. Сказки же — нарасхват; уж и зазнался же я, Боже мой, подступиться нельзя, когда совершаю утреннюю прогулку, даже извозчики не смеют ко мне приступиться.
В литературных и художественных кружках носятся со мной. Вообще ты можешь, будучи в обществе и глаз прищурив, сказать: а читали вы Толстого? Конечно, засмеются и ответят: кто же не читал “Войны и мира”? Тогда ты, возмущенный, скажешь: да нет, Алексея! — Ах, извините, ответят тебе, вы говорите о “Князе Серебряном”? Тогда, выведенный из себя, ты воскликнешь: ах вы, неучи! моего сына, Толстого, совсем младшего? И все будут посрамлены, ибо никто меня не читал.
О слава, слава, сколько трений на пути к тебе?..
Твой А. Т.».
Весной 1909 года по инициативе А. Н. Толстого, Н. С. Гумилёва и П. П. Потёмкина была организована «Академия поэтов». Ее члены собирались два раза в месяц на квартире Вячеслава Иванова, в знаменитой «башне». 27 апреля 1909 года поэт В. В. Гофман писал критику А. А. Шемшурину:
«Был однажды у Вяч. Иванова. Он, оказывается, читает здесь у себя на квартире молодым поэтам целый курс теории стихосложения, всё по формулам и исключительно с технической, с ремесленной стороны. Формулы свои пишет мелом на доске, и все за ним списывают в тетрадки. А какие-то дамы так же каждое слово его записывают в тетрадки, точно в институте. Среди слушателей были поэты с некоторым именем (Гумилёв, Потёмкин, гр. Толстой). Остальные какие-то неведомые юнцы. Держится Вяч. Иванов — куда более властно и надменно, чем Брюсов. Всё же учреждение именуется Академией поэтов».
Один из слушателей «Академии поэтов», В. А. Пяст, вспоминал:
«Незадолго до этого времени приехал из-за границы выпустивший там несколько сборников своих стихов, царскосел по рождению и первоначальному образованию, поэт Н. С. Гумилёв. Приехав, он сделал визиты тем из петербургских поэтов, которых считал более близкими себе по творческим устремлениям. В числе их был и П. П. Потёмкин, тогда уже собиравшийся издать сборник своих стихов и дебютировавший в отдельном издании стихотворным переводом “Танца Мертвых” Франка Ведекинда… В это же время на литературном горизонте впервые появился и Алексей Н. Толстой, старательно скупавший первую свою книгу стихов в книжных магазинах, где она почему-то была выставлена на видном месте витрин, и предававший ее всесожжению. Вот эти три молодых поэта осознали себя недостаточно владеющими своим ремеслом — и решили обратиться за наукою к старшим. Похвальный пример, достойный всяческого подражания! Они посетили следующих трех “мэтров”: Вячеслава Иванова, Максимилиана Волошина (еще далеко не признанного в ту пору!) и пожилого, но стоявшего вдалеке от широких литературных путей — И. Ф. Анненского… Всех трех поэтов “молодые” попросили прочесть по циклу лекций на тему о поэзии; лекции последних двух почему-то не состоялись; зато Вяч. Иванов оказался, как говорят теперь, “выполнившим на 100 % свое задание”.
Доходный дом И. И. Дернова (Таврическая улица, 35). Знаменитая «башня» Вячеслава Иванова
В квартире на “башне” было по вечерам в ту весну тихо и печально, — но царствовала кипучая работа. Появилась большая аспидная доска; мел в руках лектора; заслышались звуки “божественной эллинской речи”; раскрылись тайны анапестов, пеонов и эпитритов, “пародов” и “экзодов”. Всё это ожило и в музыке русских, как классических, так и современных стихов…
Из уст Вячеслава Иванова извергались светящимися потоками самоцветные мысли по вопросам поэтического мастерства. Каким откровением звучала для нас раскрытая им анапестическая природа “Грядущих гуннов” Валерия Брюсова!..
И раскрывались чудеса русских “паузников” — приводимые к классическим метрам».
Необходимо сказать об отношениях А. Н. Толстого и замечательного русского поэта И. Ф. Анненского. Для Иннокентия Федоровича 1909 год оказался последним. 30 ноября поэта не стало. Он прожил всего лишь 54 года. Мэтр внимательно следил за творчеством молодых авторов. Перед самым уходом из жизни в статье «О современном лиризме», напечатанной во втором, ноябрьском, номере «Аполлона» за 1909 год, И. Ф. Анненский написал:
«Граф Алексей Н. Толстой — молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет. Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою. Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок».
И. Ф. Анненский
Упомянутое автором статьи стихотворение А. Н. Толстого «Хлоя» было напечатано в этом же номере «Аполлона». Приведем его.
Зеленые крылья весны
Пахнули травой и смолою…
Я вижу далекие сны —
Летящую в зелени Хлою,
Колдунью, как ивовый прут,
Цветущую сильно и тонко.
«Эй, Дафнис!» И в дремлющий пруд,
Купая, бросает козленка.
Спешу к ней, и плещет трава;
Но скрылась куда же ты, Хлоя?
Священных деревьев листва
Темнеет к полудню от зноя.
«Эй, Дафнис!» И смех издали…
Несутся деревья навстречу;
Туман от несохлой земли
Отвел мимолетную встречу.
«Эй, Дафнис!» Но дальний прибой
Шумит прибережной волною…
Где встречусь, о Хлоя, с тобой
Крылатой, зеленой весною?
Поразительно. С момента выхода «Лирики» прошло всего лишь 2 года, и А. Н. Толстой из стихоплета-неумехи превратился в настоящего поэта.
Толстой в Коктебеле
Весной 1909 года вышла «Вторая книга отражений» И. Ф. Анненского, содержащая размышления поэта об искусстве. Автор подарил ее А. Н. Толстому. Алексей Николаевич, спешивший на отдых — в Коктебель к М. А. Волошину, вовремя не поблагодарил за подарок. Только летом нашел время написать:
«Глубокоуважаемый Иннокентий Федорович,
испытываю чувство стыда, отвечая так поздно на Вашу книгу. Но постараюсь оправдаться.
Перед отъездом, не успев до половины разрезать, упаковал полученную от Вас книгу в чемодан и докончил ее в вагоне. На следующий день проснулся в страшном выжженном Крыму, где солнце, словно тарантул, полно яду и земля голая и морщинистая. Первый раз и Крым не сразу принял, да и теперь иногда всё протестует — вот тумана бы северного да леску…
И только недавно перечел второй раз, после “Преступления и наказания”, “Карамазовых” и “Идиота”, “Вторую книгу отражений” и увидел ясно и складки голой земли, и вот эти выжженные пропасти, и то, что, может быть, не хотел бы видеть.
Читая, я облекаю мечтой недосказанное, скользну по иному, то пойму так, как мне хочется, и вот я у себя дома в читаемом романе…
Ваша книга ведет меня по голой земле, сжигая все покровы, и мне страшно заглядывать сквозь пустые глазницы в горячечный мозг, видеть на всех этих разлагающихся Свидригайловых иную, вечную улыбку… Удивительная книга откровений… Но ее не так скоро примешь, как и осилишь.
Еще раз благодарю за нее и извиняюсь, что так <и> не сумел написать об ней.
Ваш гр. Алексей Н. Толстой».
Осенью А. Н. Толстой послал мэтру, видимо, последнее письмо:
«Глубокоуважаемый Иннокентий Федорович, я был очень обрадован Вашим вниманием и похвалой…
К мистикам причислять себя не могу, к реалистам не хочу, но есть бессознательное, что стоит на грани между ними, берет реальный образ и окрашивает его не мистическим, избави Бог, отношением, а тем, чему имени не знаю.
Есть что-то в силе слов, в обаянии созвучий, что восхищает и само рождает образ, за секунду перед тем не существовавший.
Я никогда не мог описать виденного, всегда казалось, что описание — плохая копия прекрасного.
Фантазия же рождает мне оригинал. <…>
Древность же окрашена в прекрасные цвета, и легко брать от нее то, что пришлось по душе, по плечу. И лирические переживания тоже облекаются в старые одежды, и, желая, не могу натянуть на них фрака — лопнет…».
Первая книга прозы
С января 1909 года Алексей Николаевич стал печатать свою прозу, вошедшую потом в книгу «Сорочьи сказки» (СПб.: Общественная польза, 1910), — в альманахе «Колосья», в газете «Луч света», в «Сатириконе», в «Новом журнале для всех», а бо́льшую часть — в журнале «Тропинка», который редактировала сестра философа Владимира Соловьёва Поликсена. Она имела дачу в Коктебеле рядом с домом М. А. Волошина. Поэт, видимо, и познакомил молодого автора со своей соседкой.
Первая прозаическая книга А. Н. Толстого — «Сорочьи сказки» — вышла осенью 1909 года (на титульном листе обозначен 1910 год). 18 ноября 1909 года автор подарил ее редактору журнала «Аполлон» с надписью: «Сергею Константиновичу Маковскому с глубоким уважением посвящает автор гр. А. Н. Толстой».
Большинство критиков встретило книгу весьма благожелательно. М. А. Волошин в своей рецензии, опубликованной в третьем, декабрьском, номере «Аполлона» за 1909 год, писал:
«С настоящей книгой хочется уединиться в молчании…
Подлинная поэзия, как и подлинная живопись, как и подлинная женская прелесть, не доступны словам и определениям, потому что они сами по себе уже являются окончательными определениями сложных систем чувств и состояний.
Поэтому о “Сорочьих сказках” Алексея Толстого не хочется — трудно говорить. И это самая большая похвала, которую можно сделать книге. Она так непосредственна, так подлинна, что ее не хочется пересказывать — ее хочется процитировать всю с начала и до конца. Это одна из тех книг, которые будут много читаться, но о них не будут говорить…
В сказках Алексея Толстого нет ни умной иронии Сологуба, ни сиротливой, украшенной самоцветными камнями, грусти Ремизова. Их отличительная черта — непосредственность, веселая бессознательность, полная иррациональность всех событий. Любая будет понятна ребенку и заворожит взрослого. И это потому, что они написаны не от ущерба человеческой души, а от избытка ее. Действуют в них и звери, и жужики, и вещи, и дети, и стихийные духи — и все на равных правах, и все проникнуты старой, глубокой, врожденной земляной культурой. В них пахнет полевым ветром и сырой землей, и звери говорят на своих языках; всё в них весело, нелепо и сильно; как в настоящей звериной игре, всё проникнуто здоровым звериным юмором…
Безусловная подлинность составляет главную прелесть ”Сорочьих сказок“».
Критик Е. А. Колтоновская в рецензии, напечатанной в № 1 «Вестника Европы» за 1911 год, оценила не только «Сорочьи сказки», но и первую книгу «Повестей и рассказов», вышедшую в 1910 году в издательстве «Шиповник». Она писала:
«В лице гр. А. Толстого наша беллетристика возвращается к реализму, к быту, от которого она совсем-было отрешилась. Физиономия автора резко выделяется среди других представителей “молодой” литературы. Ни в искусственности и вычурности, ни в туманности, чем иногда грешит молодая литература, этого писателя упрекнуть нельзя. Отличительная черта его творчества — большая конкретность; оно тесно связано с землей, проникнуто теплом непосредственных наблюдений и переживаний. Рисунок у гр. А. Толстого оригинален и тонок, краски сочны, рассказ сразу подкупает простотой и свежестью. Эти привлекательные черты проглядывали уже в первой из его книг — в живых и изящных ”Сорочьих сказках“, блещущих наблюдательностью и веселым юмором. Во второй книге они проявились еще полнее. С именем автора невольно связываются серьезные ожидания».
Дуэль
Одновременно с выходом в свет «Сорочьих сказок» произошло событие с участием А. Н. Толстого, о котором много потом говорили в литературной среде. 22 ноября 1909 года произошла дуэль между Н. С. Гумилёвым и М. А. Волошиным. А. Н. Толстой был секундантом М. А. Волошина. Секундантом Н. С. Гумилёва — М. А. Кузмин.
Е. И. Дмитриева
Причиной дуэли, как это часто случается, стала женщина. Ее настоящее имя — Елизавета Ивановна Дмитриева — не заставило бы поэтов взять в руки пистолеты. Всё дело было в псевдониме — Черубина де Габриак. Эту подпись придумал М. А. Волошин. Он же посоветовал молодой женщине послать стихи в «Аполлон». М. А. Волошин также распустил слух о том, что в России появилась новая поэтесса, затворница-красавица из знатного рода. С. К. Маковский не только напечатал стихи Черубины в своем журнале, но и заочно влюбился в нее.
Глаза редактору «Аполлона» раскрыл Н. С. Гумилёв, познакомившийся с Е. И. Дмитриевой в Париже в 1908 году. Он не только раскрыл псевдоним, но и сказал в адрес поэтессы несколько неприличных слов. Узнавший об этом М. А. Волошин прилюдно дал оскорбителю женщины звонкую пощечину.
Поединок состоялся на Черной речке. Другого места для дуэли два поэта выбрать не могли. И стрелялись они из соответствующего оружия, как вспоминал М. А. Волошин, «если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему». А. Н. Толстой позднее описал произошедшее на Черной речке:
«Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом. Противники стояли поодаль, мы совещались, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилёв, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось, я разорвал платок и забил его вместо пыжей, Гумилёву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, — взял пистолет, и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего расставив ноги, без шапки.
Передав второй пистолет В., я по правилам в последний раз предложил мириться. Но Гумилёв перебил меня, сказав глухо и недовольно: “Я приехал драться, а не мириться”. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два… (Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов)… — три! — крикнул я. У Гумилёва блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилёв крикнул с бешенством: “Я требую, чтобы этот господин стрелял”. В. проговорил в волнении: “У меня была осечка”. — “Пускай он стреляет во второй раз, — крикнул опять Гумилёв, — я требую этого…” В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожавшей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилёв продолжал неподвижно стоять: “Я требую третьего выстрела”, — упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилёв поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям».
Н. С. Гумилев
Обезьянья история
В 1900-е годы молодые петербургские писатели, только вступающие в литературу, были небогаты, жили трудно, но старались держаться вместе и по возможности помогать друг другу. В начале 1914 года в ответе на анкету московского журнала «Заря», содержащую только один вопрос: “Как Вы начинали?”, А. Н. Толстой написал:
«Мне вспоминается одна смешная история, относящаяся к началу моей литературной деятельности. В Петербурге в то время славился кабачок “Капернаум”, где бывала богема и куда я сам частенько захаживал. Однажды там собралась компания голодных поэтов и литераторов. На этот раз ни у кого не было денег, гонорары у всех были давным-давно прожиты, рукописи использованы, и положение создавалось критическое. К тому же шел проливной дождь, и это еще более способствовало мрачному настроению. Когда я вошел в кабачок и товарищи узнали, что у меня в кармане лежит рассказ, то они с радостью ухватились за меня. Один маститый литератор предложил мне тотчас же снести рассказ в какой-нибудь журнал и получить деньги. Мысль эта была встречена с восторгом. И вот толпой — человек пять, шесть мы повалили на улицу. В первой же редакции нас постигла неудача. В другой — то же самое. Напрасно мои товарищи (сам я не принимал в этом активного участия) доказывали, что мой рассказ гениальнейшее произведение — никто из редакторов не соглашался немедленно выдать гонорар, а именно это и было нам нужно. Наконец, измученные и усталые, потеряв всякую надежду получить что-нибудь таким способом, мы зашли в какой-то сельскохозяйственный журнал. Там предложили нам за рассказ ни много ни мало… 5 рублей. Деньги эти мы, конечно, взяли и торжественно пропили их в тот же вечер. Я хорошо помню, как один из нашей компании — поэт — детина огромного роста, с рыжими волосами, выпил тогда на спор 24 бокала пива и, совершив этот подвиг, тут же свалился под стол… Вот вам характерная страничка из того времени, когда я начинал».
Все были молоды, много работали, но и для развлечений находили время. Часто устраивали маскарады.
21 января 1910 года наш герой написал В. Э. Мейерхольду:
«Милый Всеволод, завтра мне для этнографического бала нужен русский костюм. Позволь еще раз воспользоваться твоим.
Если да, то завтра утром я пришлю человека, и ты передай. (Сапоги красные, шитые жемчугом.)
Твой гр. А. Н. Толстой».
Через год на одном из очередных маскарадов произошел случай, приведший к резкому ухудшению отношений А. Н. Толстого с Ф. К. Сологубом. Именно это происшествие побудило Алексея Николаевича принять решение о переезде из Петербурга в Москву. О случившемся долго толковали в литературной среде. 25 апреля 1911 года З. Н. Гиппиус писала В. Я. Брюсову:
«Ал. Толстой сильно проштрафился в смысле какого-то оторванного самовольного хвоста, был даже по этому поводу судим третейским судом (в составе Вячеслава, Блока, Чулкова и др., подробности можно узнать от них, — не от меня, — ежели кто интересуется) и остался в немилости у Сологуба».
Что же произошло? 3 января на квартире у Ф. К. Сологуба состоялся маскарад. Один из его участников, Ф. Ф. Фидлер, переводчик с русского на немецкий язык, на следующий день записал в дневник:
«Был вчера на костюмированном вечере у Сологуба. Он был одет горцем, а Чеботаревская обрядилась в короткое черное платье фантастического вида. Присутствовали артисты “обоего пола” и художники. Мне совсем не понравилась актриса Хованская: грубые черты лица и вульгарные манеры; кусала апельсин, словно яблоко, и ковыряла пальцем в носу. Потемкин выдавал ее за свою невесту; одетый англичанином, он совершал смешные прыжки. Маскарадный костюм Ремизова состоял из одного пушистого хвоста. Граф А. Н. Толстой нарядился японцем, Тэффи — медузой со змеями в ярко-красных волосах; лицо — набеленное, под глазами — круги, подведенные черным. Верховский держал перед своим лицом маску ибиса; поэт Бородаевский изображал боярина. Аверченко пришел без костюма, Арабажин — тоже. Был исполнен танец апашей. Но истинного веселья — несмотря на разные резвые мелодии Оффенбаха и Штрауса, которые я играл, — так и не получилось. Возможно, потому, что выпивки было совсем немного (лишь в половине пятого гости сели за стол, отнюдь не ломившийся под тяжестью блюд). Ничего декадентского и ничего циничного (как было в прошлые годы)».
Другой участник маскарада, поэт Константин Эрберг, вспоминал:
«Всем этим заправляла А. Н. Чеботаревская… Друзья приходили, кто в чем хотел, и вели себя, как кто хотел. Помню артистку Яворскую (Барятинскую) в античном хитоне и расположившегося у ее ног Алексея Н. Толстого, облаченного в какое-то фантастическое одеяние из гардероба хозяйки; помню профессора Ященко в одежде древнего германца со шкурой через плечо; Ремизова, как-то ухитрившегося сквозь задний разрез пиджака помахивать обезьяньим хвостом; помню и самого Сологуба, без обычного pince-nez и сбрившего седую бороду и усы, чтобы не нарушать стиля древнеримского легионера, которого он изображал, и выглядеть помоложе». Чтобы читатели лучше представляли атмосферу, царившую на таких увеселительных мероприятиях, приведем запись из дневника поэта М. А. Кузмина, сделанную 4 февраля 1909 года: «Поехали к Толстым узнать о маскараде. Оказалось, малознакомые гости перепились и вели себя черт знает как. Исаковна дралась с Сологубом и Настей, Валечку17 кувыркали и обливали пятки вином, Бакст вынимал из-за корсета неизвестной маски китайских младенцев, которых тут же крестили и т. д.».
Когда участники маскарада протрезвели, увидели: у обезьяньей шкуры, одолженной А. Н. Чеботаревской у знакомых и переданной затем А. Н. Толстому, отрезан хвост. Подозрение в порче сначала пало на А. М. Ремизова. 6 января Анастасия Николаевна написала ему:
«Уважаемый Алексей Михайлович!
К великому моему огорчению, узнала сегодня о происхождении Вашего хвоста из моей шкуры (не моей, а чужой — ведь это главное!). Кроме того, не нахожу задних лап. Неужели и они отрезаны? И где искать их? Жду ответа. Шкуру отдала починить, — но как возвращать с заплатами?»
Писатель ответил через два дня:
«Многоуважаемая Анастасия Николаевна!
Я очень понимаю Ваш гнев и негодование. Пишу Вам подробно, как попал ко мне хвост. 2-го я пришел к гр. А. Н. Толстому. У Толстого застал гостей — ряженых. Какой-то офицер играл, а ряженые скакали. На ряженых были шкуры. Дожидаясь срока своего — чай пить, стал я ходить по комнате. На диванах разбросаны были шкуры. Среди шкур я увидел отдельно лежащий длинный хвост. Мне он очень понравился. Я его прицепил к себе без булавки за штрипку брюк и уж с хвостом гулял по комнате.
Пришел А. Н. Бенуа. Видит, все в шкурах, вытащил какой-то лоскуток и привязал к жилетке. Тут ряженые стали разыгрывать сцену, и всё было тихо и смирно — никто ничего не разрывал и не резал…
Уходя от Толстого, попросил я дать мне хвост нарядиться. Толстой обещал захватить его к Вам, если я прямо пойду к Вам. 3-го я зашел к Толстому, получил от него хвост, прицепил его без булавки и поехал к Вам.
У Вас, когда надо было домой, я снял хвост и отдал его Алексею Николаевичу.
Я взял хвост таким, каким мне его дали. Я его не подрезывал. С вещами я обращаюсь бережно. И нет у меня привычки (глупой, меня раздражающей) вертеть и ковырять вещи. Лапок я тоже не отрывал. И не видал. Очень всё это печально».
А. Н. Чеботаревская сочла нужным ответить через день:
«Уважаемый Алексей Михайлович!
Вы меня простите, пожалуйста, если Вы в резке шкуры не повинны, но я письмо получила от г-жи Толстой на следующий день, что “хвост отрезал Ремизов в ее отсутствии” — что меня и повергло и в изумление, и в печаль. Я 3 дня разыскивала такую шкуру и купила новую».
До инцидента, произошедшего на маскараде 3 января 1911 года, отношения у А. Н. Толстого с Ф. К. Сологубом были хорошие. Так, на своем поэтическом сборнике «За синими реками» (М., 1911), подаренном автору «Мелкого беса», Алексей Николаевич написал: «Милый Федор Кузьмич, не судите строго, ради Бога. А если осудите, меня на этом и на том свете погубите. Ваш Толстой. 15.ХII.1910». После маскарада всё изменилось. Сказались личные качества писателя, усугубленные влиянием А. Н. Чеботаревской. Поэт Н. А. Оцуп вспоминал:
«Резкий и прямой Сологуб обыкновенно говорил в лицо всё, что думал, и не таил про себя злобу. Но случалось ему, и по сравнительно ничтожному поводу, серьезно возненавидеть человека. Эту ненависть испытал на себе Алексей Толстой. Произошло это из-за обезьяньего хвоста.
Для какого-то маскарада в Петербурге Толстые добыли через Сологубов обезьянью шкуру, принадлежавшую какому-то врачу. На балу обезьяний хвост оторвался и был утерян. Сологуб, недополучив хвоста, написал Толстому письмо, в котором называл графиню Толстую госпожой Дымшиц, грозился судом и клялся в вечной ненависти. Свою угрозу Сологуб исполнил: он буквально выжил Толстого из Петербурга. Во всех журналах поэт заявил, что не станет работать вместе с Толстым. Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он требовал, чтобы туда не был приглашен “этот господин”, то есть Толстой. Толстой, тогда еще начинавший, был не в силах бороться с влиятельным писателем и был принужден покинуть Петербург».
В. Ф. Ходасевич, автор замечательных стихов и интересной прозы, в мемуарном очерке «Сологуб» написал:
«О нем было принято говорить: злой. Мне никогда не казалось, однако, что Сологуб деятельно зол. Скорее — он только не любил прощать. После женитьбы на Анастасии Николаевне Чеботаревской, обладавшей, говорят, неуживчивым характером (я сам не имел случая на него жаловаться), Сологубу, кажется, приходилось нередко ссориться с людьми, чтобы, справедливо или нет, вступаться за Анастасию Николаевну. Впрочем, и сам он долго помнил обиды».
Третейский суд
Убежденный в вине А. Н. Толстого, Ф. К. Сологуб 6 февраля 1911 года написал поэту и переводчику Ю. Н. Верховскому (аналогичные письма были посланы и другим лицам):
«Дорогой Юрий Никандрович,
я с большим огорчением узнал, что Вы продолжаете поддерживать отношения с графом Алексеем Николаевичем Толстым. Образ действия графа Ал. Ник. Толстого таков, что для меня невозможно быть в обществе его друзей.
Преданный Вам Федор Тетерников».
В тот же день автор «Мелкого беса» получил ответ:
«Дорогой и глубокоуважаемый Федор Кузьмич,
мне было очень грустно читать Ваше письмо. Вы как бы спрашиваете меня, какие отношения предпочту я: с Вами — или с А. Н. Толстым? Неужели возможно ставить этот вопрос?.. Теперь же отношения между мною и Толстым невозможны».
Тогда же Ю. Н. Верховский отправил А. Н. Толстому письмо с извещением о прекращении отношений. Алексей Николаевич посчитал себя оскорбленным и решил обратиться в третейский суд, где главным арбитром хотел бы видеть В. И. Иванова, 8 февраля 1911 года написал ему:
«Глубокоуважаемый Вячеслав Иванович, сегодня был у Вас и мне сказали, что Вы в Москве, не знаю, когда возвратитесь, и потому пишу Вам, так как то, о чем хочу спросить, довольно срочно.
Дело в том, что Ю. Н. Верховский прислал мне оскорбительное письмо, и я вызываю его на третейский суд.
Никто, как Вы, можете быть судьей в этом очень запутанном деле, где замешано еще несколько человек; Вам я и хочу доверить мою честь.
Ваше согласие было бы для меня очень драгоценно».
В 1910–1912 гг. — Толстой снимал квартиру в доходном доме И. И. Круглова (Невский проспект, 147)
В. И. Иванов согласился быть суперарбитром. Посредниками на суде со стороны Ю. Н. Верховского были А. А. Блок и Е. В. Аничков, со стороны А. Н. Толстого — Г. И. Чулков и А. С. Ященко.
Суд, состоявшийся 15 февраля 1911 года, установив всю подоплеку рассматриваемого инцидента, принял взвешенное решение. С одной стороны, иск А. Н. Толстого к Ю. Н. Верховскому был удовлетворен. Но в то же время графа обязали письменно извиниться перед Ф. К. Сологубом. Исполняя судебное решение, Алексей Николаевич написал:
«Милостивый Государь,
Федор Кузьмич,
осуждая свой образ действия, приношу Вам вместе с заявлением моей готовности дать Вам дальнейшее удовлетворение, мои полные извинения, поскольку Вы справедливо можете признать себя оскорбленным в лице Анастасии Николаевны, и покорнейше прошу Вас передать таковые же извинения самой Анастасии Николаевне.
Примите уверения в моем совершенном почтении».
Данное письмо сопровождалось заключением судей:
«Слова “поскольку Вы справедливо можете признавать себя оскорбленным” значат, по мысли графа А. Н. Толстого, “так как Вы справедливо можете признавать себя оскорбленным”, — в чем свидетельствуем подписью в силу данных нам графом А. Н. Толстым полномочий
Вячеслав Иванов
А. С. Ященко
Георгий Чулков
Евгений Аничков
Александр Блок 15 февраля 1911».
Через несколько дней письмо с извинениями А. Н. Толстой отправил и А. М. Ремизову:
«Глубокоуважаемый Алексей Михайлович.
Я рад возможности, после выяснения третейским судом известного Вам инцидента, в разбирательстве которого я не преминул опровергнуть Ваше в нем участие, по моей ошибке приписанное Вам, и после Вашего письма Вячеславу Ивановичу, из которого вижу, что Вы не затрагивали чисто нравственных моих отношений к вещам в разговоре и между нами происшедшими, принести Вам искренние извинения за мои сгоряча сказанные слова, которые не соответствовали моему уважению к Вам. Я хочу надеяться, что заявления в этом письме и на суде загладят последствия неосторожного произнесения мной Вашего имени, связанного с этим инцидентом, о чем чистосердечно сожалею и извиняюсь».
Конечно, Ф. К. Сологуб и особенно А. Н. Чеботаревская, являвшаяся мотором случившегося скандала, в истории с отрезанным обезьяньим хвостом выглядят не очень красиво (из мухи сделали слона). Но для нас важнее внимательнее посмотреть на А. Н. Толстого. Он, безусловно, не предполагал, что его «шутка» (подумаешь, отрезал у чужой шкуры хвост) будет так серьезно воспринята, поскольку не привык задумываться о том, как его поступки отражаются на окружающих людях. Главным для него было — исполнить свою прихоть. Он был избалованным маменькиным сынком. Александра Леонтьевна говорила сыну правильные слова: нельзя забывать об окружающих и думать только о себе. Но с другой стороны, она исполняла все прихоти ребенка. В результате у него родилась теория о якобы прогрессивной роли эгоизма в истории человечества.
Снова Париж
Алексею Николаевичу в Петербурге стало очень неуютно, и он решил развеяться — поехать за границу, да и беременную жену надо было оградить от лишних волнений. С. И. Дымшиц вспоминала:
«В конце 1910 года я забеременела. Мы оба очень хотели, чтобы ребенок оказался дочерью.
Алексей Николаевич окружил меня большой заботой. Мы стали меньше выезжать в гости, много гуляли…
В мае 1911 года я с нашим знакомцем профессором А. С. Ященко и его женой Матильдой выехала в Париж. Алексей Николаевич не мог поехать со мной, так как был на время призван в армию, но уже через два месяца он освободился и приехал ко мне.
Устроились мы в Париже на квартире Елизаветы Сергеевны Кругликовой, которая на время уезжала в Петербург и охотно предоставила нам свое жилище. Через улицу жили гостившие в Париже русские художники-карикатуристы “Сатирикона” Николай Радлов и Реми (Ремизов). Алексей Николаевич обходился с ними очень “строго”: отлучаясь из дому, он заставлял их сидеть у окна их комнаты, из которого была видна мастерская Кругликовой, и прислушиваться ко мне, чтобы в случае внезапных родов я могла послать их за врачом.
Встречались мы в Париже и с поэтом Николаем Минским, одним из первых русских символистов, человеком, который начинал писать еще во времена Надсона…
Десятого августа у нас родилась дочь, которую окрестили в русской церкви в Париже, дав ей имя Марианна. Имя было взято из Тургенева, из романа “Новь”, который очень любил Алексей Николаевич.
Вскоре с маленьким ребенком на руках и в сопровождении той же четы Ященко мы двинулись в обратный путь, на родину».
В Петербург Толстые вернулись в октябре. Через несколько дней, 20-го числа, на квартире поэта С. М. Городецкого состоялось первое собрание литературного объединения «Цех поэтов» (из этих встреч несколько позднее возник акмеизм, его наиболее яркие представители: А. А. Ахматова, Н. С. Гумилёв, О. Э. Мандельштам). На собрании был А. А. Блок. Он в тот же день записал в дневник:
Отель-де-Виль, Париж
«Безалаберный и милый вечер. Кузьмины-Караваевы, Елизавета Юрьевна читает свои стихи и танцует. Толстые — Софья Исааковна похудела и хорошо подурнела, стала спокойнее, в лице хорошая человеческая острота. Тяжелый и крупный Толстой рассказывает, конечно, как кто кого побил в Париже…
Молодежь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилёвым и его хорошие стихи о том, как сердце стало китайской куклой…
Было весело и просто. С молодыми добреешь».
Позднее, в 1918 году, поэт Василий Гиппиус в статье «Цех поэтов» написал:
«Осенью 1911 года… на квартире Сергея Городецкого было первое собрание — сначала только приглашенных. Потом собирались они также и у Гумилёва — в его своеобразном домике в Царском Селе, изредка у М. Л. Лозинского. Собирались весь первый год очень часто — три раза в месяц. Гумилёв и Городецкий были “синдиками” и по очереди председательствовали. Новых членов цеха выбирали тайной баллотировкой, после того, как читались вслух их стихи… скоро отошли старшие поэты из числа приглашенных (Блок, Кузмин, Ал. Н. Толстой, Вл. Пяст и некоторые друг.)… Самыми прилежными, не пропускавшими почти ни одного собрания были — Анна Ахматова, Ел. Кузьмина-Караваева, Зенкевич, Нарбут, Мандельштам, Лозинский, Георгий Иванов, Моравская и я. И, конечно, синдики».
Собор Парижской Богоматери на о. Ситэ, Париж
Действительно, в «Цехе поэтов» А. Н. Толстой пробыл недолго. Таким же коротким оказалось его пребывание в открытом в Петербурге в конце 1911 года артистическом кафе «Бродячая собака». Везде в столице ощущалось «послевкусие» от отрезанного обезьяньего хвоста.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Советский граф Алексей Толстой» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
14
Премьера «Синей птицы» по сказке бельгийского драматурга Мориса Метерлинка (в переводе В. Л. Бинштока и З.А. Венгеровой) состоялась в Московском художественном театре 30 сентября 1908 года. Поставили спектакль К. С. Станиславский, Л. А. Сулержицкий и И. М. Москвин. Оформил представление художник В. Е. Егоров.