Пойма. Курск в преддверии нашествия

Екатерина Блынская (2025)

В Курском приграничье жизнь идёт своим чередом. В райцентре не слышно взрывов, да и все местные уверены, что родня из-за «кордона» не станет стрелять в своих. Лишь немногие знают, что у границы собирается Тьма и до Нашествия остаётся совсем немного времени. Никита Цуканов, местный герой, отсюда родом и ещё не жил без войны, но судьба дала ему передышку. С ранением и надеждой на короткий отдых, он возвращается домой. Наконец, есть время остановиться и посмотреть на свою жизнь, ради чего он ещё не погиб, что потерял и что обрел за двадцать лет, отданных военной службе. Здесь, на родине, где вот-вот грянет гром, он встречает Веронику, так же, случайно оказавшуюся на родине своих предков. Когда-то Вероника не смогла удержать Никиту от исполнения его планов. Тогда это были отношения двух совсем молодых людей, у которых не хватило сил противостоять обстоятельствам. Они разошлись, казалось, навсегда, но пути их вновь пересеклись. Теперь, в тревожном ожидании, среди скрытых врагов и надвигающейся опасности Никите предстоит испытать себя на прочность. Кто возьмёт верх над ним — любовь к Родине и долг, или же любовь к женщине, имя которой звучит, как имя богини Победы. Но кроме этого, Никита и Вероника ещё найдут и уничтожат тех, кто работает на врага и готовит наступление на русскую землю. Эта книга — первый роман, рассказывающий о жизни Курского приграничья во время Специальной военной операции, написанный за несколько месяцев до нападения украинской армии на Курскую область.

* * *

1.

— Ты вот это, як я балакаю, розумиешь?

— Всё понимаю! У меня генетическая память включается сразу. Как тумблер, когда я к бабулям приезжаю.

— Дак вот… Нет! У нас добрых председателей николы не було. Тильки один. Хорошо. Я буду по-русски. Ну, его Катерина Лексеевна очень любила, приглашала с собой на всякие кремлёвские приемы, а скольким она помогла! Вот человек!

— Что за Екатерина… Екатерина Вторая? Она тоже была здесь?

— Фурцева!

— А… да, она же наша.

— Да у нас только две знаменитости: она, да Достоевский. Хотя, что там… Фурцева три года отработала тут, а Достоевский вообще мимо проезжал.

— А что он тут забыл у вас?

— Ну, он тут отдыхал один раз. Вон там, вишь, там, что-то за дымок парит? Там Мирополье. Там вон и отдыхал. Но Достоевский дюже не любил дубы, городской он всё-таки был человек. Говорил, что чернолесье ему милее. И не задержался тут. А у нас здесь гостил. Да… Знаешь, чтоб истинную русскую природу понять, надо тут побывать. Вот она вся тут. Яры, леса, речки, поля эти широкие, як озера… Вербы, та ракитки… Та луг, вон, весь сейчас в воронках, а так отож солончак, степь.

— Говорят, попали в монастырь? «Хаймерсы»?

— Да вот. Попали. Было вот недавно. В стену попали, которая на границу смотрит. Раньше вот дружили, не делились, кто кацап, кто хохол… Потом вот цэй прилетел, который чмель, чи як там его.

— Дрон?

— Да, дрон. Сбросил в стадо, три коровы убил.

— Вот же гады… Коров-то за что?

— А я то сразу сказал… вони нас не помилуют. То мы, христиане, их не будем бить в монастыри. А вони ударили. Матушку-то, Пряжевскую Богомать хорошо: спасли. Кабы не Матушка… Унесли в подклетье. Да такое уже было. При татарве было… при немцах было. Ведь же кто иконы спасал, тот и сам выживал!

— А расскажите про последний случай, что говорят? Про диверсию.

— Ну тут, наверное, лучше у них спросить. Я-то боюсь. Посадят. Наговорю себе лет на восемь.

— Кому вы нужны, сажать вас…

— Нее… Вероника Алексеевна, я нужен ещё. Ну, не как, скажем, боевая единица, а как информант.

— Вот и ладно. Расскажите на ушко.

Красная монастырская стена была повреждена в трёх местах, особенно пострадала жестяная кровля, прикрывающая толстую, но уже временем выеденную кладку. Изнутри к стене примыкал небольшой виноградник, где в идеальном порядке рос платовский виноград, изабелла и шасля, все подвязанные на одну сторону кустики, пущенные жильчатыми листьями вверх по бечевке, а между рядами усыпанные шелухой от семечек были сделаны узкие проходы. И тем страшен был удар смертельного железа по монастырскому владению, что он испортил не бездушную стену, которая с XVII века чего только не видала, а саму благоговейную тишину, в которой трудолюбивые монахи растили прекрасные живые создания. Ещё упало с водонапорной башни, давно уже не работающей, древней аистиное гнездо, из которого доносилось по вечером ручьистое журчание старшего поколения аистов, похожее на радиоволновые помехи. К счастью, хоть аисты не погибли.

— Я расскажу. А вот я расскажу!

Маленький мужчина с седыми кудрями на висках, с широким носом, выдающимся вперёд, и с щербиной в сохранившихся зубах — это Рубакин. Он сдружился с Никой сразу, как только она появилась возле его дома и на неё напал козел Симеон Гордый, служивший у Рубакина вместо собаки. Отбивая Нику, заскочившую на ветлу, от бодливого козла, Рубакин про себя отметил, что она странная, не похожая на местных, хоть все её предки отсюда. И не гордая, и не побоялась.

— А ну, прымись! — крикнул Рубакин на серого, скошлаченного Симеона Гордого, и тот, тряся облезлой бородой и мекая уж слишком некрасивым для такого почтенного козла голосом, отвёл своё стадо в яблони.

— Э! Рекогносцировка у них! Ротация! И то! Спасай своих кумушек! — улыбнулся Рубакин на передвижение козлиного стада и по-доброму добавил Нике: — А ты, дивчинка, слазь, слазь! Чай поставлю!

Это только Рубакин мог назвать козла, минимум: Симеон Гордый… Вот с тех пор начались дружба Ники и Рубакина, беседы о вечном и скоротечном, слобожанский суржик и копание в корнях общего родового древа.

За разговорами Ника не заметила, что наступила темнота и стали поддавать сверчки из густой тишины вечера, с пряных, горьких полынных обочин, с луга, прильнувшего к медленной, тяжёлой реке Ломовой.

— Это ж не то что сегодня Одежонков! Этот вообще с Несмеяной ничего не робит, только своего Калинина красит и красит, красит и красит, як у него краска ещё не высохла!

— Какого Калинина?

— Тай шо в яблонях стоит.

— А, этот…

— Вот! А Горельев колхозы поднял! При нем работал кирпичный завод, ткацкая фабрика, плодосовхоз и четыре сада, каждый по двадцать гектар! Консервный завод, сахарный, спиртзавод… — Рубакин облизнулся. — Хороший был… сейчас там солодовня. Так её хозяин, говорят, сумчанин. И говорят, лапа у него в пуху. То есть рыло. И он ведь подавался у нас на главу района, так нет, Дербенёва снова выбралась как-то! Та я знаю, знаю, сам был народным депутатом… Наверное, что-то в этом Калинине есть, знаешь, вроде как в золотом тельце, что ли. Они его красят, а он дарит им неприкосновенность. Вроде захищает… Тридцать лет у власти! И остался только сахзавод! И то случайно!

— А Горельев?

— В восемьдесят девятом году он поздно возвращался домой. И тут, у кинотеатра, парни пьяные собрались в кружок и курили. Он им, значит, замечание сделал. Что-ж вы делаете… курите на людях! Тогда не принято было! Забили насмерть Горельева. Бесово время началось!

— Ужасная история. Войну пройти, столько хорошего сделать…

— Не узнали…

— Ужас, — прошептала Ника и перекрестилась. — Ну, мне пора.

— Погодь… я тоби молока! Молока-то! Тай, надо Катьку-же подоить…

И Рубакин рванул с места в карьер. Это был человек во многом несвоевременный, пьющий с горя, что сын его, киевлянин, перестал совсем приезжать. По молодости лет Рубакин служил на флоте, после армии работал на северах, а после на научно-исследовательском судне научным сотрудником, или, может быть, не научным.

— Владивосток наш краше Калифорнии!

— С той Америки что возьмёшь, её переплюнуть раз взяться.

— Видел я в Токио, как Плисецкую принимали…

— А недавно, помню, позвонила мне одна дама через Одноклассников и призналась, что у неё от меня дочь! Мало ли, что дочь! Хотя это было бы к месту.

— Нет… я бы понял, если бы «Чайка» Чехова была бы символом на занавесе МХАТа имени Чехова, но почему чайка на занавесе МХАТа имени Горького?

А вдруг он поднимал указательный палец вверх и говорил:

— Та скрыня, что у меня стоит в кухне, — с неё ячмень надо выгорнуть. Тебе её завещаю! В той скрыне маткино приданое везли! А вона в калиновом венке на подводе сидела! И слышь-ко! Нечет, обязательно нечетное число скрынь с приданым. А чёт — это если невесту добавить. Святое дело!

Вот и сейчас Ника, сидя на издожденной до пепельного цвета лавочке, оглядывая неприютный двор с брошенными повсюду орудиями трудной, могучей прежде крестьянской жизни, эти глечики, чугуны, ухваты, пуги, косовья, ломы, топоры, кубы… впадала в отчаяние и хотела тихо поплакать в уголке.

Но пришёл Рубакин с зацапанной кружкой тёплого козьего молока, процедил его в другую такую же чашку через старую, жёлтую марлю, и мир стал теплым и родным, как это молоко. И хотелось слушать этого щетинистого деда и каждое его слово ловить.

— Фёдор Иванович не велел тебе скрыню отдавать. Но я отдам!

Фёдор Иваныч приходился троюродным братом Рубакина и приехал из Волновахи, где его якобы чуть не убили вэсэушники. Теперь Фёдор Иваныч, в прошлом золотодобытчик и спортсмен-троеборец, спал и видел, что уйдет добровольцем и задаст им всем! Жил местью, смотрел с прищуром. Купил смартфон, скачал Телеграм и был, что называется, «в курсах». Что ни спросишь, выдаёт новости политики. Тут до самого райцентра и до самого ближайшего города никогда не водилось таких продвинутых шестидесятилетних мужиков.

Но только документов у него не было. Его, с его же слов, так преследовали на Украине за «пророссийские действия», что ему пришлось бежать без документов.

Фёдор Иваныч был серьезный и на пенсию свою, северную с регрессом, купил себе японский велик: «легче перышка».

Он одёргивал Рубакина, чтобы тот не пропил хозяйство.

Рубакину было легко с ним хотя бы потому, что последний не употреблял алкоголь и часто помогал по хозяйству слабеющему брату, которое слабеющий брат довел до руинированного состояния, занимаясь лишь разведением коз и индоуток.

— От у меня было семь козлят! Ну не мог я их убить! Не мог! Как погляну в глаза-то козе, так кажется, шо вона плачет…

Фёдор Иваныч же мог поглядеть в глаза козе, чем спас Рубакина от окончательного падения в бездну бесхозяйственности.

Когда Ника приехала в село, все удивились и встревожились. Конечно же, и Фёдор Иваныч.

Она, конечно, и раньше приезжала на лето, месяца на полтора, успевала объездить всю многочисленную родню и знакомых, навестить друзей, поколесить по области и накупаться в речках, по которым сильно тосковала.

Все знали, что Ника журналист и пописывает иногда, как внештатник для местной райцентровской газеты «Ленинский путь», но не следили за её деятельностью. Несмотря на то что в Москве Ника была довольно известным публицистом, отдел культуры местного сельского поселения вообще никак не отреагировал на это.

До сих пор не изменилось название газеты, хотя сам путь, несомненно, а особенно здесь, уже имел логическое завершение. Писали в эту газету только благословлённые главой района статьи, покрытые дешёвым канцеляритом, как прокажённый струпьями проказы. А Ника, как пишущий человек, даже немного пугала. Что она там напишет? Писательство для сельских жителей было делом недостойным, блажью. И писателей они считали недолюдьми, а на самом деле, силу слова никто не отменял. И Нику стали немножечко бояться. Мало ли какой сор из избы она вынесет?

Единственное живое в этой газетенке были интересные заметки библиотекаря из хутора Апасово, некрологи, да объявления о досуге.

Вернувшись в Надеждино на сорок третьем году своей жизни, Ника занялась работой над книгой, которую писала непозволительно долгое время, подобрав массу уникальной информации, добываемой много лет по крупинке, по фразе, по завалящей бумажке, по случайно сохранившимся архивным документам.

Только одно могло её остановить: какое-то другое важное дело. И Ника в этом военном году это важное дело нашла…

Здесь, на границе, её больше не занимали просто сюжеты и истории. Сейчас закольцевались события и судьбы, слиплись, склеились, спеклись вместе два ржавых меча, между которыми нельзя было продернуть и волос.

Нике казалось, что вместе с новым годом жизни, вместе с объявленными боевыми действиями, начинается долгожданный, и вместе с тем, раздвигающий континенты всемирный потоп и она в этом потопе отнюдь не щепка, а один из ковчежцев, содержащий в себе нечто ценное для будущего.

Словом, она поняла, что этот кусок суши, за который уцепились её корни, для неё бесценен.

И опасность велика, и теперь он бесценен втройне.

В конце мая она собрала вещи и отбыла из Москвы на приграничную территорию и теперь, когда подошёл июль, окончательно привыкла к тому, что окружало её каждый день.

Да, её окружал дрожащий воздух тревоги и предчувствия. Но это был воздух родины, и она не понимала, почему могла не дышать им раньше.