Проклятие двух Мадонн

Екатерина Лесина, 2008

Луиджи из Тосканы написал портреты дочерей барона де Сильверо – Беатричи и Катарины – в образе двух Мадонн. Картины сквозь время несли тайну, подсмотренную мастером, и легенду о двух Мадоннах, которым суждено уничтожить друг друга. В разные века сестер, владевших картинами, преследовало проклятие… Александра, случайно оказавшаяся впутанной в дела большого и недружного семейства Бехтериных, пыталась разобраться, что погубило Марту Бехтерину и свело с ума ее сестру Ольгу. Неужели все дело в темном роке, преследующем девушек, похожих на Мадонн Луиджи? Или просто кто-то использует легенду, чтобы заполучить огромное наследство?

Александра

— Божья кара… божья кара… — тетушка Берта судорожно обмахивалась костяным веером. — Наказание-то, господи…

— Господь тут совершенно ни при чем, — заметила тетушка Сабина, которая, позабыв о недавнем обмороке, нервно расхаживала по комнате. — Это… это… чудовищно. Марточка, девочка…

— Стерва, — вяло заметил Василий. — Хитрая стерва и притворщица, которая получила по заслугам.

— Васенька, милый, ну разве можно так! — Веер в Бертиных руках на мгновение замер. — Тем более при…

Косой взгляд в мою сторону, ясно, милейшая тетушка хотела сказать «при посторонних». Уйти? Или сделать вид, что не поняла намека? В конечном итоге, я не виновата, что оказалась случайным свидетелем внутрисемейных разборок. Остаюсь сугубо из чувства противоречия, ну и еще потому, что Евгения Романовна не делает попыток увести Ольгушку, и та сидит, забившись в угол, и дрожит, того и гляди заплачет.

Присев рядом, я погладила Ольгушку по плечу, она благодарно улыбнулась.

— О чем они говорят? — Берта похлопала сложенным веером по ладони. — Нет, ну о чем можно говорить столько времени?

— О сплетнях и чудовищном вранье, которое ваша племянница, вне всяких сомнений, выливает на головы этих, с позволения сказать, господ. — Евгения Романовна удивительно спокойна.

— Что вы хотите сказать?

— То, что она, вероятно, обвиняет Ольгу.

— Господи, в чем обвиняет? — Сабина приложила руки к вискам и пожаловалась. — Гарик, у меня мигрень начинается, это невыносимо! Почему я должна присутствовать при всем этом…

— Вас, дорогая родственница, — Евгения Романовна сделала акцент на слове «родственница», — присутствовать никто не заставляет…

— Тихо! — приказал Игорь, и все послушно замолчали. Понимаю. Игорь Бехтерин производит впечатление, я вот до сих пор от этого впечатления отойти не могу. Там, во дворе, он показался просто большим, здесь же, в зале, на фоне тщедушных тетушек и витой ротанговой мебели он кажется удручающе огромным. Высокий, ширококостный, обманчиво-неуклюжий… опасный.

Я ему не понравилась, с первого взгляда не понравилась и, странное дело, испытала неимоверное облегчение. Не знаю, что имела в виду Евгения Романовна, говоря о привлекательности Бехтерина, но… покатый лоб, широкий, чуть приплюснутый нос, резко очерченная нижняя челюсть и в довершение — злые мутно-серые глаза.

— Во-первых, пока никто никого не обвиняет. — Вот голос у чудовища неожиданно красивый. — Во-вторых, не до конца ясно, что же все-таки произошло… ну, а в-третьих, предполагаю, что все домыслы и сплетни лучше пока оставить при себе.

И снова взгляд в мою сторону, но на сей раз куда более неприязненный, чем тетушкин.

— Видишь, — прошептала Ольгушка, наклоняясь ближе. — Он меня ненавидит. Он всех ненавидит.

— Хочешь, уйдем отсюда?

— В сад. Я покажу тебе сад. — Ольгушка вскочила и, не обращая внимания на неодобрительный взгляд матери, громко объявила: — Мы идем гулять в сад.

— Конечно, милая, — ответила Сабина. — Там сейчас очень красиво…

С этим нельзя было не согласиться, не то чтобы за садом как-то особенно ухаживали, скорее, наоборот, позволяли существовать в полудиком, не втиснутом в рамки модного ныне ландшафтного дизайна, состоянии. Вымощенные кирпичом дорожки, лохматые кусты пузыреплодника, расцвеченные желтыми одуванчиковыми пятнами лужайки и редкие клумбы. Уютно.

— Они считают меня сумасшедшей, — Ольгушка, наклонившись, сорвала одуванчик. — Думают, что они — нормальные, а я — нет. И ты тоже, раз в санатории была… это ведь специальный санаторий, для тех, кто отличается от прочих, верно?

— Верно. — В воздухе запах меда, тепло и даже почти жарко, хотя настоящая летняя жара, с пылью и духотой, еще впереди.

— Есть две Мадонны… Скорбящая и Гневливая… одна без другой невозможна… лишь отражения друг друга, как две тени, ставшие напротив. — Ольгушка говорила нараспев. — Одна умирает, значит, и второй не жить. Я скоро умру.

— Не умрешь.

— Ты не знаешь, всегда так было… Марта ушла, и я заболела… теперь ее нет, и меня не будет. А Мадонны останутся… только ты не верь тому, что видишь. Нужно смотреть глубже, дальше, чем нарисовано, тогда все будет ясно… слезы — не всегда от горя, и огонь часто похож на кровь… ну вот, теперь и ты поверила, будто я безумна.

Поверила. Почти поверила, слова бессвязны, непонятны, но вот Ольгушкин взгляд, он лишен былой умиротворенной беспечности. Ольгушка глядит с насмешкой, будто ждет чего-то, и, не дождавшись, добавляет:

— Я пошутила. Просто пошутила, а ты поверила… смешно.