Ненадежный рассказчик

Елена Васильева

Путь к себе каждый ищет по-своему.Когда у тебя рождается ребёнок, которого не только врачи, но и родная бабушка советуют оставить в роддоме, ты ищешь ответы на вопросы.Поиск решений, общение с разными людьми делают из тебя ищущего человека. Начинаешь видеть, как миллиарды пазлов складываются в единую картину.Эта книга написана самой жизнью.В ней нет страданий, но есть целая паутина вечности.Роман станет поддержкой и опорой всем, кто живет и задает вопросы этому миру.

***

Из больницы нас выписали ровно через двадцать один день. Согнутые в коленках и разведенные в стороны ножки фиксировал гипс, который начинался от пояса и доходил до щиколоток. Лишь небольшой вырез для памперса и немного пространства у пояса. Весил этот гипс больше, чем Анжелика. От бессонных ночей, плохой еды и стресса я потеряла ощущение времени. Вернувшись домой, я не испытала радости, лишь слабое облегчение, что теперь я могу спать, вытянувшись в полный рост.

Анжелика быстро освоилась с новым положением, начала ловко ползать на руках, подтягивая то одну, то другую сторону гипса. Несмотря на все мои ухищрения, за три месяца гипс из белого превращался в почти черный, запах имел отвратительный, потому что полноценно искупать дочь не представлялось никакой возможности. Вскоре Анжелика научилась раскачивать кроватку самостоятельно, упираясь ступней в стену. Легко скользя по линолеуму, кровать выезжала на середину комнаты, и из-за занавески, которая у нас была вместо двери, выглядывало счастливое лицо дочери.

Днем я укачивала Анжелику и быстро бежала на остановку, где стоял хлебный киоск. Продавщица приветливо улыбалась мне, как старой знакомой. Иногда, если покупателей было мало, мы перекидывались несколькими фразами. Приходя домой, я неизменно ставила чайник на плиту и доставала из пакета наисвежайшее пирожное медовик. Это была моя маленькая тайна, то, о чем не знал никто. Такой торт я любила есть у жены папиного брата, который вместе с бабушкой помог мне закончить институт.

А спустя несколько месяцев Таня привезла мне письмо. Она поступила в институт на два года позже нас и жила в нашем блоке. Поэтому, увидев письмо, адресованное мне, решила приехать его передать. Мы мало общались с Таней в пору моей учебы. Сейчас я была рада видеть ее. Худая, угловатая блондинка — всем видом она как будто отрицала свою принадлежность к женскому полу. Глаза ее были необыкновенного ультрамаринового цвета. Одевалась Таня всегда в брюки или джинсы, коротко стриглась. Много курила и, выпивая, не давала спуску в споре никому. Я часто удивлялась, как с такой подростковой заносчивостью она еще не попала ни в какую неприятность.

Сердце радостно подпрыгнуло, когда я взяла в руки письмо. На конверте, в строчке «от кого», я увидела написанное старательным почерком имя: Булгаков Максим. Обратный адрес я запомнила на всю свою жизнь.

Напоив Таню чаем и проводив ее, я торопливо открыла письмо. Оно было довольно толстым. Максим объяснял, почему уехал, не попрощавшись: у папы были какие-то неприятности, и они вынуждены были скрыться всей семьей. Но сейчас у него все хорошо, он учится в Санкт-Петербурге, встречается с девушкой Леной, потому что с Кирой у него не сложилось. В этом письме было столько жизни. Казалось, что мне навсегда закрыт доступ ко всему, чем было наполнено это письмо: свободе, молодости, радости.

Максим, наверное, даже не представлял, сколько значили для меня его письма. Своими шутками и анекдотами, приключениями и рассказами о летних каникулах он на миг выдернул меня из той боли, с которой мне приходилось жить. Он напомнил мне обо мне самой, оставленной в такой, кажется, далекой институтской жизни. О том, что ту меня кто-то любит, продолжает ценить и делиться со мной. И я ответила. Писала, что и у меня все хорошо, дочь растет, с Кириллом все нормально. Я не позволяла черной разрушительной силе настоящего испортить то светлое, что сочилось через письмо ко мне.

Через девять месяцев гипс с Анжелики сняли и заменили на шину. Перекладина с двумя держателями не позволяла ребенку сводить ноги. Само приспособление стоило дорого, но главное, что его нужно было где-то заказывать и ждать. Поэтому Кирилл с отцом сделали это устройство сами. Врач одобрительно кивнул, увидев их изобретение.

К тому моменту, казалось, уже все смирились с положением дел. Кирилл стал меньше пить, ссоры случались реже. Да и в потоке переживаний за дочь я перестала реагировать на ядовитые замечания родителей. Я начала усиленно заниматься с Анжеликой. Вырезала из цветной бумаги кружки и квадраты, учила ее различать цвета и формы. Я покупала развивающие наборы, много читала, ставила Моцарта и Баха. Стали появляться первые звуки, однако до речи было еще очень далеко.

Анжелике было около полутора лет, когда я попросила у мужа билеты на поезд в родной город. Мне захотелось увидеть сестру и маму. К моему удивлению, он дал свое согласие и деньги. Поездка получилась не из легких. Анжела весила уже достаточно много, однако шины на ногах не позволяли ей вставать, приходилось все время носить дочь на руках. Но тяжелее оказались взгляды моих друзей, знакомых и родственников. В них читались недоумение, страх, сочувствие, жалость. Никто не произносил ни звука.

Я приехала к бабушке. Папина мама всегда была женщиной серьезной. Мы, внуки, глядя на пожелтевшие от времени фотографии, шутили, что бабушка с юности была бабушкой. Со снимков на нас смотрели все те же серьезные глаза, что и сейчас. Казалось, даже платок, прикрывающий сейчас уже совсем седую косу, оставался прежним. Я никогда не видела бабушку смеющейся. Она неистово верила в Бога и тайком от моего папы, в то время деятельного активиста, имеющего партбилет, покрестила меня в старой церкви, наказав скрывать от папы простой алюминиевый крестик на белой нити.

Анжела улыбалась, увлеченно помогая бабушке кидать семена в деревянную коробку. Скоро начнется дачная пора, которая будет кормить потом три семьи. И несмотря на то, что семьи поредели, внуки разъехались, есть варенье и соленья стало некому, бабушка продолжала заниматься рассадой.

— Отдай ее в детский дом, — вдруг сказала бабушка, глядя на меня так обыденно, будто предлагала чаю. — Ты еще молодая, тебе всего двадцать два, родишь здорового ребенка. Она тебе всю жизнь сломает. Она же умственно отсталая, — слова казались безжалостными. Словно остро отточенные стрелы каждое впивалось и приносило боль. В этот момент я ощутила, будто меня предали.

— А ее куда? — кивнула я на увлеченную семенами дочь, — на помойку?

Я не смогла смотреть на бабушку. В этот момент она из родного и близкого человека превратилась в ту вереницу врачей, которые мне не раз предлагали сделать это. Разговаривать больше я ни о чем не хотела.

— Нам пора, — сказала я, — быстро одевая Анжелику.

Потом, когда мы уже вернулись в Новосибирск, я написала бабушке очень длинное письмо, в котором благодарила за все, что она для меня сделала. За то, что научила шить и вышивать, и кажется, даже готовить научила она. Я благодарила за те деньги и возможность доучиться и получить высшее образование. Я не написала только одного: что не могла простить ей этих слов.

В поезде на обратном пути я поняла, что на моей стороне нет совсем ни одного человека. Ни одного. Есть только я и Анжелика. Благодаря этой поездке я осознала, насколько все плохо. Особенно, увидев на весах отметку «39» — за полтора года я похудела на девять килограмм. Эта цифра напугала меня, и я решила взяться за питание, раз уж кормить грудью больше не было необходимости. И второе, что я решила точно: я обязательно разведусь с мужем. Я никогда больше не дам в обиду себя и свою дочь.