Сезон вдохновения

Елена Осадчая (2024)

Сезон Вдохновения — конкурс, который уже более ста лет проходит на Олимпе. На нем девять муз должны раскрыть таланты смертных и представить перед богами нечто уникальное в своей сфере, будь то танец, поэзия или музыка. В награду Зевс исполнит любое желание победительницы. Клио живет в Санкт-Петербурге, ходит с сестрами в Мариинский театр и ведет мировую летопись, ведь она — муза истории. Ей трудно соперничать с талантами других муз, да и выигрывала она лишь однажды. Но в этом году Клио твердо намерена занять первое место. Только загадав желание, она сможет стать счастливой и быть с тем, кого любит. В погоне за выигрышем Клио не замечает, как сильнее отдаляется от сестер. Близится начало сезона Вдохновения, и ей предстоит решить: готова ли она отказаться от сестер ради любви? Быть может, счастье всё это время было не там, где она его искала?

Глава 6

Я в который раз сверяюсь с адресом, написанным Адамом на листке бумаги, и только тогда решаюсь позвонить в домофон. Мужчина почти сразу же открывает, и я захожу в подъезд. Дверь застеклена непрозрачным стеклом, которое смягчает свет и делает короткий коридор тыквенно-оранжевым. Мои каблуки цокают по полу, и в каждом шаге звучит робость. Захожу в лифт и полной грудью вдыхаю запах дерева, которым он отделан. Если закрыть глаза, то можно представить, что ты стоишь на широкой ветке дуба, а шум механизма, поднимающего кабину на нужный этаж, — это шепот листьев.

Я выхожу из лифта и вижу Адама в растянутой белой футболке и серых трениках. Он восторженно улыбается, как будто я Санта-Клаус, принесший подарки, а за окном хлопьями валит снег. Адам распахивает дверь и приглашает меня внутрь, помогая снять легкое пальто и не прекращая с восторгом рассказывать о том, как прошла выставка. Поверить не могу, что она была только позавчера. По моим ощущениям, прошла уже пара месяцев. Я морщусь и трясу головой. Олимп всегда на меня так действует. Побывав там и пообщавшись с богами, я теряю связь со временем.

— Проходи, — Адам широким жестом указывает на коридор с несколькими дверьми. С его губ не сходит улыбка. — Если хочешь, можем сначала выпить чаю. Я как раз вчера ходил в магазин и купил нового печенья.

— Нет, спасибо. Я не голодна.

— Отлично, тогда пойдем в мастерскую.

Он со звонким хлопком соединяет ладони и ведет меня в одну из комнат. Это оказывается спальня, и я невольно задерживаю шаг. Обстановка далека от изысканности или тем более роскоши, к которой я привыкла на Олимпе, но внутреннее напряжение неожиданно покидает меня. Здесь все пропитано уютом. Мой взгляд скользит по абстрактным картинам пастельных цветов, украшающим стену, по кровати с горой подушек и вязаным пледом. Внимание цепляется за чашку, поставленную на тумбочку, и тарелку рядом с ней, на которой остались крошки песочного цвета. Должно быть, от того печенья, которое упомянул Адам. На полках вместе с книгами стоят растения. Зеленые лианы висят над полом, слегка раскачиваясь от ветерка, залетающего в комнату через открытое окно. Среди них я замечаю гирлянду, сейчас выключенную и напоминающую капли росы.

Нагоняю Адама у еще одной двери, ведущей из спальни, и украдкой вздыхаю. Если я когда‐то смогу осесть где‐нибудь, не боясь подозрений смертных и вмешательства богов, то мой собственный дом будет похожим на квартиру Адама. Таким же зеленым и уютным. Теплым.

— Любишь «Доктора Кто»? — спрашиваю я, кивая на деревянную модельку ТАРДИС, которая стоит на рабочем столе около закрытого ноутбука.

Там же замечаю рамку с фотографией Адама и какой‐то девушки. Они улыбаются, но расстояние между ними кажется больше, чем между Ирландией и Канадой, разделенными океаном. Кошусь на кровать с двумя тумбочками, одна из которых выглядит пустой и покинутой. Она девственно чистая, нет даже следов от чая или кофе, которыми разукрашена ее соседка.

— Она сказала, что я посвящаю слишком много времени картинам, — говорит Адам, и я вздрагиваю оттого, насколько тихим стал его голос. Художник тоже смотрит на кровать, и по отрешенному взгляду я догадываюсь, что в его голове проносится калейдоскоп воспоминаний. — Эмили никогда не понимала моей страсти к рисованию, считая это ребячеством даже после того, как я начал получать деньги за свои работы. Почти каждый день она говорила мне, что я ее не ценю и картины для меня важнее, чем она. Я пытался бросить рисовать. Прожил без кисточки целых три месяца, — Адам хмыкнул, и его губы скривились. — Худшие три месяца в моей жизни. В итоге Эмили ушла от меня, а я не стал ее останавливать и вместо этого вернулся к рисованию. Наверное, я просто отвратительный человек, раз променял любовь на карандаш и бумагу. Но без них я не могу прожить и дня, а без Эмили… Прошел год с тех пор, как она собрала свои вещи и ушла, но я не чувствую себя сломанным. Наоборот, теперь мне дышится свободнее.

Откровенность Адама и его душа, которую он только что добровольно раскрыл, — это удивляет меня, вызывая непривычную оторопь. Не знаю, что сказать и стоит ли говорить что‐либо вообще. Смертные никогда не делились со мной подобными тайнами, для них я не была близким человеком, которому можно рассказать о своих тревогах. Почти всегда, узнавая историю жизни тех, кого я вносила в свою летопись, я сразу же уходила. С обычными, непримечательными смертными я тоже никогда не дружила. Так, изредка давала советы, теша свое самолюбие.

Если подумать, то я всегда словно стояла на улице, заглядывая в окна и следя за чужими жизнями. Наблюдала, но не вмешивалась. Даже сестры редко откровенничали со мной, как и я с ними. Неожиданная боль прострелила сердце, заставляя поджать губы. Дело во мне? Что со мной не так, раз я никогда не сближалась со смертными, не подпускала к себе слишком близко бессмертных, за исключением нескольких небожителей? Или со мной все в порядке, а то, что люди не делятся своими чувствами с жителями Олимпа, — естественный порядок вещей?

То ли заметив мое замешательство, то ли просто решив сменить тему, Адам передергивает плечами, и снова на его лице загорается улыбка.

— А отвечая на твой вопрос — да, я люблю «Доктора Кто». Особенно Десятого, Дэвид Теннант идеально его воплотил на экране. Когда я учился в колледже, то вместе с друзьями ходил на мероприятие, посвященное сериалу. И там, представляешь, мне сказали, что я чем‐то похож на Десятого доктора. Поведением, скорее всего. К моему превеликому сожалению, с Теннантом у нас ничего общего.

Мне с трудом удается улыбнуться. Мой взгляд притягивает фотография с Адамом и Эмили, а мысли в расстройстве кружат в голове, поэтому я рада, когда мужчина открывает деревянную дверь и проходит в еще одну комнату, присоединенную к спальне. По сравнению с той она совсем небольшая, но огромное, почти на всю стену, окно делает мастерскую непохожей на каморку. Около мольберта стоит деревянный стул с потертым сиденьем, а верх комода сплошняком покрыт разнообразными кисточками, карандашами и другими инструментами, названия которых мне неизвестны. Подозреваю, в ящиках дела обстоят не лучше. В сторонке, прислонившись к стене, покоятся законченные или находящиеся в процессе картины, от которых я с трудом отвожу взгляд.

Адам жестом указывает на кресло.

— Как мне сесть?

— Как хочешь, — машет рукой он. — Я буду делать зарисовку, набросок с твоим лицом, и чтобы правильно отразить его на итоговом варианте, мне сначала надо потренироваться.

Я киваю и пытаюсь расслабиться в кресле, но у меня не получается. Слышу, как за пределами мастерской сигналят машины, лают собаки и кричат дети, играющие в догонялки, но тут царит тишина. Глубокая и всепоглощающая, она похожа на тьму, которую создает Геката. Взгляд Адама тоже не способствует тому, чтобы я успокоилась. Он смотрит так пристально, будто хочет оголить мою душу, заглянуть в саму суть моего существа. Он смотрит как бог, но его глаза вдобавок затуманены идеями. Я едва сдерживаю смех. Никогда бы не подумала, что буду чувствовать себя неуютно под внимательным взглядом смертного.

— Расслабься, пожалуйста, — просит Адам, и я честно пытаюсь, но не могу.

Штаны и футболка с логотипом «Ведьмака» вдруг кажутся тесными, как будто за эти несколько минут они стали меньше на несколько размеров. Ладони потеют, а щеки начинает покалывать от румянца. Здесь слишком тихо. Беззвучие вкупе с невозможностью занять себя чем‐то пробуждают в моей голове сотни мыслей, которых я предпочла бы не думать.

— Можешь включить музыку?

— Я предпочитаю работать в тишине, это позволяет лучше погрузиться в работу. Надеюсь, тебе это не причинит больших неудобств. Можешь надеть наушники, если хочешь.

— Полагаю, ты против и разговоров?

— Нет. Наоборот, мне интересно узнавать своих моделей. Так я лучше могу передать их характер на холсте.

Медленно выдыхаю, пытаясь обуздать собственные мысли. Цепляюсь за согласие Адама так жадно, что на миг мне становится стыдно. Но остаться наедине со своими мыслями, от которых я слишком часто бегу, еще тяжелее, поэтому откидываюсь на спинку кресла и прочищаю горло.

— Что будет на картине?

— Княжна Тараканова.

Поднимаю брови, удивленная выбором Адама. Самозванка, представившаяся принцессой и с легкостью фокусника менявшая свои личины в прошлом. Она не отказывалась от своей легенды до самого конца, настаивая на том, что является истинной наследницей престола.

— Почему она? Не многие знают о русской княжне Таракановой, тем более здесь, во Франции.

— Меня всегда интриговали такие люди. Они то ли носили маску, то ли говорили чистую правду; часто это является тайной даже спустя сотни лет. Как бы то ни было, им всегда приходилось играть какую‐то роль, и слишком часто они выбирали ее не сами.

Задумчиво прикрываю глаза, чуть морща лоб. Я не уделила девушке много времени, сосредоточившись на бунте Пугачева и войне за независимость в США, о чем до сих пор жалею. Потрать я чуть больше внимания и сил на историю лжепринцессы, не гадала бы вместе со всем миром о том, кем она являлась на самом деле.

— Она пришла на бал, смотрит на кружащиеся пары. Часть лица княжны скрыта в тени, как и темная мужская фигура, что держит ее за плечи, — отвлекшись, я не сразу вникаю в рассуждения Адама. Но с каждой его фразой в моем воображении зажигаются искры, освещающие картину, которую Адам рисует при помощи слов. — Она со страхом и нерешительностью смотрит на танцующих аристократов, не замечая жадных, алчных взглядов, которые на нее украдкой бросают некоторые гости. Княжна слегка подается вперед, ее пальцы сжимают веер, и мы понимаем, что, несмотря на неуверенность, она отчаянно хочет присоединиться и отдаться танцу.

— Этот мужчина, который держит ее, — кто он? Один из союзников или…

— Он — воплощение ее амбиций, которые в итоге приведут княжну Тараканову в камеру Петропавловской крепости. Это и люди, поддержавшие самозванку ради своей выгоды, и ее собственное желание стать кем‐то значимым, получить больше наживы. А может, она просто хотела, чтобы мир узнал правду. Как все было на самом деле — неизвестно, — Адам пожимает плечами и снова принимается рисовать что‐то карандашом. — Но она рискнула всем и проиграла.

— Стоила ли такая игра свеч?

— Только благодаря ей княжна осталась в памяти людей. Твоя древнегреческая тезка даже не задалась бы этим вопросом.

Хмыкаю, но не поправляю Адама. Я люблю историю, для меня нет ничего слаще шороха страниц в летописи и будоражащего зова великих событий, происходящих в мире, но мне до сих пор непонятно отчаянное стремление смертных пожертвовать, рискнуть всем, только чтобы мелькнуть в хронике. Они гонятся за славой так, будто это кислород, без которого нельзя обойтись. Родись я смертной, хотела бы прожить тихо и незаметно. Оставить после себя след — почетное, но чересчур жертвенное дело, которому надо отдать всего себя.

— Чего я не понял тогда на мосту? — Я хмурюсь в ответ на неожиданный вопрос, и Адам, вертя в пальцах карандаш, встречается со мной взглядом. — Ты намекнула, что я ошибся, но в чем? Разве я сделал неправильные выводы? Я же ясно видел, что ты расстроена из-за какого‐то человека, и по разочарованию на твоем лице можно было понять, что это не первый встречный или обычный знакомый.

— Почему для тебя это так важно?

— Прости, это не мое дело, — тут же тушуется Адам, и на его загорелой коже проступает румянец. — Мне все с детства твердят быть сдержаннее, но когда мне что‐то интересно или я загораюсь какой‐то идеей, то не могу остановиться. Настойчивость — отличное качество, но я не знаю в нем меры. Поэтому извини, не хотел тебя обидеть.

Потираю переносицу, массируя ее кончиками пальцев. Мне хочется отплатить Адаму за его открытость, пусть в глубине души я и понимаю, что откровенность — не яблоко, за которое надо отдать деньги.

— Я была разочарована, ты прав, — все же решаю поделиться с Адамом. Не могу точно описать это странное чувство в груди, но почему‐то мне кажется, что мужчина поймет меня. А если даже не поймет, то хотя бы не осудит. — Только не в ком‐то другом, а в себе. Тяжело признавать, что раз за разом ты наступаешь на одни и те же грабли, но не можешь найти дороги, на которой они бы не лежали.

— Кто он?

— Тот, с кем я ни в коем случае не должна была связываться, — кратко отвечаю я, уже жалея, что не проигнорировала первый вопрос. Заправив волосы за уши, достаю телефон и беспроводные наушники, которые мне подарила Терпсихора в прошлом месяце. — Я все‐таки послушаю музыку, если ты не против.

— Конечно, — Адам выглядит погрустневшим, но ничего больше у меня не спрашивает. Не пытается продолжить разговор, который я не слишком изящно закончила. — Как тебе удобнее.

Выдавливаю из себя улыбку и включаю песню, которую услышала вчера по радио. Увеличиваю громкость, чтобы заглушить мысли. Не понимаю, что со мной происходит. С того кошмара я сама не своя. Меня посещают странные мысли и чувства, о которых раньше я даже не думала. Не подозревала, что они могут у меня возникнуть. Меня всегда устраивала моя жизнь. Да, случались плохие дни, когда весь мир, казалось, был против меня. Но в общем и целом я была счастлива. Так почему сейчас я чувствую себя как дикая птица, которую силой затолкали в клетку и заставляют петь для услады чужих ушей?

Услышав сигнал телефона, я хмурюсь. Звучат финальные аккорды, и на мгновение наступает тишина. Одна песня закончилась, а вторая еще не наступила. Именно в эту секунду я вижу сообщение, от которого сердце тут же пускается вскачь.

«Я соскучился. Ты свободна?»

Я не должна этого делать. Не должна, не должна, не должна. Стоит ли последующая боль кратковременного блаженства? Стоят ли муки совести недолгого забытья? Мой взгляд мечется с Адама со сведенными к переносице бровями на высвечивающееся сообщение и обратно. Я столько раз обжигалась, почему же меня все еще тянет к пламени? Ответ прост, и я его знаю. Он вспыхивает в моей голове в тот же миг, как пальцы выбивают короткое «да».

Только в огне я чувствую себя по-настоящему живой.

В следующий миг я осознаю, что успела начаться другая песня и солист «Citizen Soldier» уже поет о том, что не может найти дома, куда бы ни пошел ^[3]. Бессердечно обрываю его голос, от которого у меня всегда идут мурашки по коже, и нажимаю на кнопку блокировки. Экран окутывает непроглядная чернота. Закрываю глаза, и она смешивается с тишиной в моих ушах. Но под веками все равно, словно выжженное, остается имя отправителя.

Зевс.

Примечания

3

Песня группы Citizen Soldier “Hand me down”.