Мёд для убожества. Бехровия. Том 1

Е.Л. Зенгрим (2024)

Ему говорили: «Бесам нельзя доверять». Мол, сделка с ними так соблазнительна именно потому, что рассчитана на отчаявшихся безумцев. Но он поклялся, что кара настигнет предательницу, а значит, помутившийся рассудок — ничтожная плата за месть. Шесть лет прошло с того дня, когда юный таборянин впустил в свою душу нечисть из иного мира. Теперь имя ему Бруг, и город-исполин Бехровия — последняя остановка на его пути. Многие — ныне покойники — пугали, что в подворотнях города легко напороться на клинок, а болота кишат тварями, каким еще нет названий. Что холодный расчет правит в Бехровии, а бюрократы, страшась новой войны, окружают поместья колдунами и жуткими механизмами. Бруг уверен: будь то люди или полулюды, констебли или уличные головорезы, да хоть сами боги, — все они либо послужат его цели, либо умрут. Но он еще не представляет, сколько самоуверенных чужаков думали так же. Равнодушная Бехровия объяснит, к чему приводит самоуверенность. И почему смерть — далеко не худший конец.

ГЛАВА 3. Шенна

Бруг. Рюень, 649 г. после Падения.

Масло есть едкая субстанция, извлекаемая из горных пород в Бехровии и Центварской империи. И, хотя природа масла неизвестна и богопротивна, нельзя забывать, какие возможности оно открывает нашим соперникам. Движущиеся масел-механизмы, запретные орудия — со всем этим придется столкнуться колдунам Республики в случае войны на востоке. Именно потому масло необходимо изучать. Только тогда, после многих месяцев (или даже лет) подготовки, мы сможем гарантировать успех Революции за Бехровскими горами.

Клаус Шпульвиски, доклад на XI Ежегодном съезде Комитета в честь годовщины Революции

А потом было ничего — сплошное неописуемое ничего, из которого Нечистый не выбрался.

Всё, что осталось от самозваного «божества» — неподвижное тело с прожженной в брюхе дырой. Вполне человеческое, вполне мертвое. Сквозь дыру попыхивает безобразная бурая клякса — волдыри, сварившаяся кровь и кожа узлами. А меж них сочится янтарная жидкость. Красивый цвет. Мой любимый.

— Бр-р, уже сколько раз видел раны от масла, а всё не привыкну… — парнишка ежится, и фонарь в его руке согласно скрипит. — Не, ну ты глянь, какая дырища!

Он не успевает договорить — острый девичий локоть под ребро умеет затыкать. Фонарь ругается несмазанным кольцом.

— Болван! Это всё, что ты заметил? — голос кажется слишком высоким даже для его ровесницы, а тон — чрезмерно презрительным. — И тебя не волнует, что у него череп раскрыт?

Удивленный присвист.

— Иди ты… А я говорил, что с маслом играть — как срать в окно: до добра не доводит!

Смачный шлепок.

— Ай! Да за что, курва!

— За то, что ты такой кретин, Лих! Разве его голова изжарена? И ты не видишь, какой разрез ровный? — она понижает голос до шипения. — Мне стыдно за твоё убожество.

— А мне типа… А мне стыдно, что моя сестра такая стерва!

Глухой тычок — будто ударили по мешку с мукой.

— Эй, стой! Это же лампа мастера Таби!

— И знаешь, где мастер ее найдет сегодня?

— Э-э…

— В твоей заднице, Лих!

Срываясь на металлический крик, фонарь умоляет не драться.

— Эй, вы двое, — прокуренный женский контральто*. — Вы закончили с этим?

— Заканчиваем, мастер, — синхронный запыхавшийся ответ.

— Ну-ну, — вздыхает женщина. — Да уж, интересный случай. Те двое тоже обварены маслом — только полностью. И у одного головы не хватает, ага.

— Ого, а можно глянуть?

— Лучше держи лампу ровно, Лих. Сломаешь — нос откушу.

— Есть, мастер… — фонарь вскрипывает с облегчением, а девчонка довольно улыбается. Наверняка улыбается — и ехиднейше притом.

— А ты, Вилка, записывай, раз твой братец не умеет. Так… — мастер кашляет, вдохнув кислых паров, — тело номер три. Человек, мужчина средних лет: от двадцати пяти до тридцати. Лежит в четырех саженях н-а-а… — щелчок крышки компаса. — На юго-восток от тела номер два, — захлопнулся. — Откуда надо начинать, балбесы?

— Что, Лих, не знаешь, да? Убожество. С ног, мастер Табита!

— В точку. Обувь растянута, окована по подошве. Штаны… Обычные, западного кроя, но не по размеру — больше. Куртка темного цвета… Странная. Никогда не видела, чтобы такое носили: толстая, как военная стеганка; шнуровка лопнула. В нижней левой части живота спиралевидное отверстие. Очевидно, ожог от этой новой запрещенки — маслобоя. Странно, что куртка цела…

— А я говорил: с маслом играть — как…

— Заткнись! — Вилка шипит, открываясь от протокола.

— Да, сынок, заткнись. Сбил, зараза. О чем это я? А, масло еще пузырится — значит, прошло не больше четверти часа. И кровь, чертова куча крови…

— Это из него столько вытекло, мастер?

— У него такое гузно вместо башки, что всё возможно… — хриплый смешок. — Это не записывай, ага? Не знаю, тут под курткой еще ошметки, похоже, потроха и-и-и… Да, кусочек уха. Запиши лучше: «ушной раковины», — так будет по-умному. Но это не от него. Его уши на месте.

Табита недовольно вздыхает, шаркает сапогами по угольной крошке, перебираясь к раздвоенной голове.

— Тип лица — западный. Глаза черные, разрез век нормальный, волосы и борода тоже черные…

— Мастер, я бы сказала, эм, — неуверенно вставляет Вилка, — волосы смолистые.

— Вилка, мать твою, и чем это отличается от черного?

— Ну, это не просто черный, а прямо черный-черный! — заминка, как если бы она кусала губу. — Такой черный, что будто бы блестит… Коты такие еще есть.

— Пф-ф, коты! — вставляет Лих. — Разве типа черный — он не везде черный?

Злобное тихое «заткнись» не пришлось долго ждать.

— Ладно, пиши как хочешь — только б в переводе на табитский это означало «черный», ага? Хм, рана на лице от чего-то режуще-рубящего. Топор или тесак? Не пойму. Края ровные, но почему-то не вижу кости на срезе. Как будто…

Пару секунд слышно лишь скрипы — фонаря на ветру и пера по листу протокола.

— Как будто что? — напоминает девчонка, бросив жевать кончик пера.

— Если у меня еще не поехала крыша, — аккуратно говорит мастер, — рана точно заросла.

Остается только один скрип — волнующий и монотонный — от фонаря. А вот перо не скрипит: Вилка, оторопев, не спешит записывать слова Табиты. Только заносит острие над строчкой для «травм и увечий» — и замирает, не обращая внимания на мелкие капли чернил, марающие протокол.

— Эй, — нарушает молчание Лих, — а вы не слышите? Звук типа. Как будто цепочка какая звенит?

***

Пространство — пульсирующий зал. Он постоянно меняется и не имеет стазиса. Стены — если уместно так их назвать — сокращаются сердечной мышцей. Но делают это неровно, случайно — как орган смертельно больного. И всюду клубится дым. Сочного такого мясного цвета, с вкраплениями то рубиновых пятен, то темных, что гагат. Рубин пробегает всполохами, непослушными крошечными молниями, а гагат — сгущается в клубах, словно силясь задушить всё остальное.

Здесь я не ощущаю себя — никакого чувства «самости». Зажат в этом беспокойном пузыре, а за ним — ничего. Но мы это уже проходили — не раз, не два и даже не… Сколько? Плевать. Я давно перестал считать число наших встреч…

— А ты, Цепь?

Из ниоткуда возникает курульное* кресло. Возникает вдруг — и кажется, было здесь всегда. Кованое потускневшее золото, подпаленный бархат обивки, а на бархате — полуобнаженная дева. Я бы сказал «обнаженная», но грудь и бедра утянуты неброскими стальными звеньями — точь-в-точь такими я душил Вилли. Звенья скрывают ровно столько, чтобы создавать легкую интригу, но не более. Поэтому я говорю «полу», хотя на деле это то еще лукавство.

— Ах, как это на тебя похоже, дорогой! — дева звонко смеется, закидывая ногу на ногу. — Ты никогда не придавал значения нашим рандеву. Как обидно!

Я поднимаю руку и щелкаю пальцами. Меж них появляется сигарета.

— Ты забываешься, Цепь. Ты здесь не гость, и у нас не свиданка двух подростков с потными ладошками.

Дева печально вздыхает и распадается на алый дым. Чтобы в ту же секунду беззвучно появиться у самого моего лица.

— Ах, ты чудовищно неисправим, — когда она машет головой, бронзовые кудри рассыпаются по плечам — таким хрупким, что должны трещать под тяжестью груди. — Давай помогу.

Она прикладывается губами к концу сигареты, томно прикрывает веки — и бумага начинает тлеть. Цепь игриво прыскает, и я вспоминаю, какая у нее нечеловечески идеальная улыбка. Становится немного жаль, что я знаю ее так хорошо.

— Благодарности не жди, бес, — затягиваюсь и выдыхаю горечь прямо в эти безупречные зубы.

Она не закашливается, но в глазах ее — рубиновый пожар.

— И все-таки ты чудовищный невежа! — снова растворилась в клубах. Секунда, и бронза волос проливается на золото кресла. — «Бес», «Цепь», снова «бес», потом опять «Цепь»! Разве это так тяготит тебя — обращаться ко мне по имени?

— По какому еще имени? — стряхиваю пепел, но тот просто пропадает в воздухе. — Ты про ту кличку, что дал тебе барон Надав? Его табор и сейчас плюется, вспоминая о тебе.

— Не делай вид, что не понимаешь!

— Там было что-то вроде… — ухмыляюсь. — «Багровая Курва»?

— Не это!

— Или там словцо потяжелее? Может, «Шельма»?

— Перестань.

— А-а-а, точно… «Красная Блудня».

Она обозленно шипит, выгибается в кресле кошкой, готовой к прыжку. Моя сигарета взрывается снопом искр, но пальцев не обжигает — как, впрочем, и не расслабляла до этого.

— Мое. Имя. Шенна, — будь у нее хвост, то хлестал бы сейчас из стороны в сторону.

— Думаешь, мне есть до него дело? Как беса ни назови, котенком он не станет.

— Ты просто… — царапает видавший виды бархат. — Чудовищен.

На самом деле, меня давно не беспокоит ее прошлое. Ни то, как она по десертной ложке выела психику слабоумной Надавской дочери, ни то, как перегрызла половину его спящих таборян… Наших бойцов она калечила тоже, притом немало. Ну и что с того? Дела таборов далеко позади, как и сами таборы с их ходячими твердынями. А мы остались. Не сказать, что оба в восторге от нашей связи. Цепь бы с наслаждением умылась моей кровью и вернулась к старым бесчинствам, а я… А я не откажусь от пары лет молчания с ее стороны: не выслушивать дурацкие женские капризы каждый пятый сон.

Однако в этом вся суть запечатывания: никто не владеет положением. Просто один чуть больше хозяин, а другой — пленник.

— Эй, — она изучает ногти, лежа в кресле. Изо всех сил разыгрывает безразличие, но мы-то знакомы давно. — Можешь проваливать, раз так не желаешь быть со мной вежлив. Твоё мужланское тело начинает отходить.

— И правда, — чуть не сказал ей машинальное «спасибо».

Что? Машинальное? Когда это я был машинально учтивым? Последний раз ты был учтив с той, кого поклялся отыскать. Отыскать, наказать, приволочь обратно. Но сейчас-то с тобой что, дружище? Только не говори, что привязался и к ней, Бруг.

Привязанности делают тебя слабым, а высокие чувства ставят рамки. Жить на кратких эмоциях, двигаться порывами — вот что твоё! Без разбора ломать всё подряд, забивая на тонкие материи — вот что легко. Тебе могло быть легко, но вот незадача! Ты привязался к другой. Размяк! Всего разочек ошибся и теперь волочишься за ней как собачонка с тоскливыми зенками.

Но ты не какая-то шавка, а ищейка. И ищейка идет по следу. Наказывать непослушных и покорять непокорившихся. Привязываться — всё равно что обвешаться цепями, а делать цепью Цепь — вовсе какой-то вульгар. Сердце у тебя одно, Бруг. И второго предательства оно не переживет.

— Если вдруг занятно узнать, — она прерывает молчание так вовремя, будто читает мои мысли, — то твоя поломанная шкурка собрала зрителей.

Хотя, Цепь ведь мне дорога. Не настолько, чтобы потакать ее капризам, конечно… Но в чем причина отвергать единственное разумное существо, чьи мысли волнуешь?

— Возьму на заметку, — отвечаю сухо.

— Так уж и быть, придержу для тебя одного, — выдавливает из себя зевок. — Но только оттого, что обитание здесь — чудовищно однообразное занятие.

В моей голове — бодрящее покалывание. Как если бы рядом ударила молния.

Двойственное ощущение: я, вроде, хочу наружу, но вместе с тем и нет.

— До встречи…

Стоит добавить «Шенна».

Точно, скажу «Шенна». Пора сказать…

— Увидимся, Цепь.

***

Слово «перевертыш» вызывает у люда разные ассоциации. К востоку от Бехровии, где кончаются горы и начинается Империя, оно сродни ругательству. Прямые, как самострельные болты, Центварцы считают всё непредсказуемое злом. Бесы, перевертыши и даже чужеземные божества — всё едино и призвано поколебать веру в прогресс и Императора.

И никого не волнует, что самого Императора никто не видел. Не имеющий лица или даже имени, он постоянен и правит уже больше века. Его надежность, верят центварцы, и есть главное.

Забавно будет, окажись он одержимым, как я.

На западе человечество чуть более… Романтично. Там считают, что перевыртыши давно вымерли — сами, или же им помогли лозунги Комитета. Но в легендах они живы. В байках их рядят в балахоны ведьм и еретиков, еще чаще — пихают по пещерам и заставляют красть девственниц, пока какой-нибудь особенно отважный рысарь не выпотрошит фламбергом*… Перевертыша, не девственницу.

К девственницам-то у рысарей особенный подход.

Но самый популярный сюжет — про княжича с Предгорий, что проклят бесом. Днем он красавец, каких поискать — ну вылитый я — а ночью воет зверем. И вот он спасает республиканскую красотку, сам становится преданным кумом Республики… Ну и счастливый конец: все рады, упиваются кавой, выкуривают по папиросе, славят Комитет.

Больше всего бесит, как мало в таких байках говорят о самом «переворачивании». Чудовищно мало — так бы сказала Цепь. Если повезет, пояснят, мол, лоб покрылся шерстью, или даже добавят, как горят глаза в ночи.

Но утром ужасное отродье Эфира — всё тот же княжич с багряными губками и ровно постриженными ногтями, как у самой дорогой шельмы. И абсолютный предел беспорядка — сверкающий локон, выпавший из-под венца.

А ты, поднимая опухшие веки, упираешь взгляд в свое избитое тело. Растянутые бриджи и лопнувшая шнуровка косухи — вот твой наряд с иголочки. Потные волосы и липкая от крови борода — твой непослушный локон. А вместо губок бантиком — безобразный рубец через все лицо.

Мои отекшие глаза снова открыты. Широко и изумленно, как у убитого животного. Старый добрый человеческий рот с шумом глотает воздух — прямиком в пустые легкие.

— Какого…

Лязг цепи, вскрик от боли и неожиданности. Истерический щебет фонаря.

— Мастер!

Я механично вскакиваю, пытаюсь подняться — и тотчас валюсь на колени. Хватаюсь за бок — крутит и жжет, точно в брюхо зашили горящее полено. Я не из слабаков, но тут любой покроется испариной.

— Шевельнетесь — убью.

Меня лихорадит. Не пойму, почему.

В ушах будто маслорельс гремит, а сквозь грохот невидимых колес доносится высокий девичий крик:

— Пусти ее!

Он режет слух, и я вымученно шарю взглядом по земле.

Передо мной немолодая женщина. Сидя в самой грязи, она пытается разжать стальные звенья, но Цепь накрепко свела ей ногу — от сапожного каблука и вверх по голенищу. Лица женщины не разобрать, зато нагрудник, надетый поверх жилета, тускло бликует от фонаря.

Глядя, как Цепь впивается ей в незащищенное колено, я скалю зубы: дура! Надо было о ногах заботиться, не о сиськах.

Боковым зрением замечаю еще двоих: парня и девку, но быстро теряю к ним интерес. С виду — вчерашние подростки. Справлюсь легко.

— Я сказала, пусти, — шипит девчонка.

— Рыпнется — и кости станут крошевом, — отвечаю я.

Слышу звук натягиваемой пружины.

— Брось самострел! — шикает на нее парнишка. — Ты нормальная?!

— Заткнись, Лих! Если это убож…

Щелкаю пальцами, и женщина не сдерживает стона. Голенище ее сапога всё больше напоминает дерево, задушенное лианой.

— Мастер Табита, — самострел чуть не подпрыгивает в руках девчонки, — вы…

— Вилка, успокойся, ага? — кривится женщина, названная мастером. — Или ты хочешь, чтоб я ходила на костылях?!

В животе у меня что-то чавкает, и внутренности будто обдает кипятком. Какого черта так болит?! И почему не проходит, если мои раны всегда заживали после отключки?..

— Давайте так… — языком мне ворочать не легче, чем этой стреноженной кобыле — ногой. — Я пойду своей дорогой, а вы — своей. Иначе ходулю вашей мастерши ни один костоправ не соберет.

— Эй! — вмешивается парень. — Ты всё-таки на прицеле, бес сраный!

Сплевываю в ответ красный сгусток.

— Дипломатично, ха! С такой дыркой ты не доживешь и до утра, — хрипит мастер, кивая на мой живот. — Это же масло, да? Оно не заживет само по себе. А кончишь меня — получишь болт промеж лопаток. Мы из цеха. А цеховикам при исполнении разрешается убивать.

Так вот оно что. Масло.

Будет идиотски смешно, загуби меня та же дрянь, на которой я сюда добрался. Жаль, посмеяться будет некому. Если только Кибельпоттова неупокоенная психика не глядит на меня откуда-то сверху.

— Не вижу другого выхода, — теперь жжет еще и ладонь, на которую капнуло из брюха. Не обманула? Эта кислятина и впрямь просто так не пройдет? — Или предлагаешь нам обняться и выпить за мое здоровье?

— С безносой выпьешь, идиот, — уверен, палец девчонки и сейчас на спусковом рычажке самострела.

— Вилка, не мешай! — мастер было срывается, но тут же берет себя в руки. — А что, выпить — это можно, ага?

Я не успеваю возразить. Когда я приказываю Цепи напомнить Табите о ее неудобном положении, женщина уже срывает с пояса флягу. Звяк металла — новый стон. Фляга падает в пыль и катится в мою сторону, пока мастер качается взад-вперед, обнимая колено.

— Я предупредил…

— Да водка это! — не выдерживает Лих. — Сам проверь!

Я откручиваю крышку, и в нос ударяет знакомый запах: что-то среднее между прелым сеном и квашеными яблоками. Почти что силос, только режет ноздри и горло саднит. Да, действительно водка. Но не простая.

— На кой черт тебе помбей? — ослабляю кольца Цепи. — Твой желудок свинцовый?

В питейных бутылки с помбеем пылятся на полках по нескольку лет, ведь редко найдется человек, что рискнет купить это пойло. Еще реже — попробовать на вкус. Помбей — из разряда забав, о которых лучше сто раз услышать, чем один раз глотнуть. И наконец, помбей — твой выбор, если не боишься наутро выблевать печень.

— Не только у тебя есть секреты, одержимый, — хмыкает мастер.

Да что с ней не так? Думает заглушить боль в ноге, упившись в сопли? Соблазнительно, я бы и сам не прочь унять жжение… Но нужно сохранять трезвость ума — так что и ей хрен! Замахнувшись, отправляю флягу в полет. Где-то в потемках двора раздается сдавленный булькающий грохот.

— Ты погано разбираешься в бесах, раз видишь тут одержимого, мастерша.

— Да ну? Половинчатая мордашка тебя выдает, сынок. Или навешаешь тётеньке Табите лапшу, что эта штука у нее на ноге — просто побрякушка? — женщина хочет хмыкнуть, но стискивает зубы. — Больно, гамон! И помбей-то за что?

От всей этой болтовни начинает мутить. Только не говори, что ты сдаешься, тупое человеческое тело! Так, сначала выровняй дыхание, Бруг. Глубокий вдох…

Плохая идея. Очень плохая!

Из брюха с новой силой валит нечто, обжигая как тот самый помбей. А не стоило ли глотнуть из фляги? Раз все лекарства по определению отвратны на вкус, то почему неверно обратное? Тогда бы помбей быстро перекочевал из баров в аптеки…

— Переходи к сути, мастерша! — мучимый раной, я складываюсь пополам. — Не тяни ты время. Зуб даю, что узнавать Бруга ближе тебе не захочется!

Моя голова — как колокол с трещиной: не может работать чисто. Что тут, что там — бессвязный гул вместо ясного звона. Никакой конкретики. Зато вот бредовых идей, болезненных видений — этого в избытке.

«Ну давай, сука, соображай!» — молю я колокол.

«Дум-дум», — отвечает он.

Мне чудятся тени и шорохи за спиной. Шорохи и поросячий визг.

— Хорошо. Хочешь валить — вали. Вилка, разряди игрушку.

— Но мастер! — шипит вслед.

«Дум-дум», — кровь капает с подбородка в уголь.

«Ск-кряб», — вздыхает скоба самострела.

— Вали, говорю!

Я неловок, будто сбитая птаха, но не обречен. Чьи злоключения оборвутся так быстро, а? Уж точно не мои. Моя песня еще не спета, ведь я только взялся выдумывать первые ноты. Только бы подняться, а дальше дело за малым…

«Дум-дум», — задают ритм виски. И этот ритм глушит все прочие звуки Прибехровья.

Зажимая прохудившийся живот, шатаясь на нетвердых ногах, я ковыляю в сторону проулка. Долго ли смогу бежать, если напрягусь? Не-а. Да и Цепь не успеет за мной… А ведь мне нужна фора. Если отзову Цепь прямо сейчас, гадючная девка раз — и шкрябнет стрелялкой. Два — и проделает во мне дополнительное отверстие… А дырок в Бруге и без нее теперь больше, чем хотелось бы.

И вот я уж почти у поворота. Ай, да что тут валяется?!

А, это я оставил. Труп оставил. Только не такой он какой-то…

Как рана моя: жженый и дымящийся. Поднять ногу, перешагнуть. Так, почти дошаркал…

Я уже вижу теплые отблески на шершавой стене. Приятно так мелькает свет — и даже боль на мгновение позабылась, уступила место голодному кручению в желудке. Но не могу я уйти просто так: не в моём это стиле.

И иногда стиль берет надо мной верх.

Неловко крутанувшись на пятках, тычу назад кулаком. Хоба — и кулак становится неприличным жестом.

— Надеюсь, не свидимся! — в башке стучит, а я давлюсь слюной, почти себя не слыша. — Идите вы все к…

Удар таков, будто в спину врезалась телега. Я кубарем качусь обратно в темень двора и пролетел бы еще дальше, не уткнись лицом в что-то липкое.

Нос и рот заполняет кислый смрад масла, исходящий от мертвеца. В горле встает ком, когда я понимаю, что руками уперся прямо в раскисшую, еще дымящуюся плоть.

— Пса крев…

Пытаюсь отдернуть ладонь, и вязкий лоскут кожи тянется вслед за ней.

Но вдруг нечеловеческая мощь отрывает меня от земли, и я чую душную вонь животного. Животного такого большого, что приближающиеся цеховики кажутся детьми. Я пытаюсь вырваться, но только барахтаюсь, как схваченный за надкрылья жук. Пальцы нащупывают нечто ороговевшее, бугристое; их колет жесткий волос. Хочу оглянуться, но замечаю бегущих цеховиков. Это те двое со странными именами: Лих и Вилка, — но какого черта? Какого черта не боятся?

В крошке внизу — металлический блеск, что сверкает прямо у ног цеховиков. Змеино струится ко мне, а цеховики… Пса крев, они загоняют Цепь! У Лиха невесть откуда — шпага, и он выводит самым острием зигзаги на земле. Клинок вздымает клубы смуглой пыли, а Вилка так и норовит носком сапога отбросить Цепь вбок. Промедли моя питомица — и шпага пригвоздит ее на месте, войдя прямехонько в стальное кольцо.

Я задыхаюсь от возмущения. А может, от удара в спину задыхаюсь.

Цепь уже рядом, и я мысленно молю о помощи. Но мольбы никогда не помогают. Божества молчаливы, как старики, разбитые параличом. И со слухом, думаю, у них тоже не всё в порядке.

Потому я упираюсь в щетинистые лапы неведомого зверя и отчаянно, из последних потуг отталкиваюсь. Еще одно крошечное усилие — и мое тело выкрутится из хватки разболтавшимся винт. И-и-и…

Никак, черт побери!

Мои выкрутасы только укрепили сжатие лапищ, и жесткий ворс — что собачья щетка — вгрызается в рану на животе. Шею сзади обдает жарким облаком — это гневно дышит тварь, пропитывая меня духом скисших яблок и мозглой соломы… Помбей?

Цепь пружиной летит мне навстречу — но я понимаю, что положение моё ошеломляюще безнадежно. Понимание приходит за секунду до того, как грубая, вся в трещинах рука-копыто прихлопывает Цепь легче, чем назойливую муху. И та продолжает трепыхаться в копыте, оплетая звеньями то один палец, то другой.

Я испытываю щемящее чувство разочарования. Такое, что не хочется даже хрипеть.

— Белое братство! — чей-то старческий голос. Он звучит неисправно, словно говорит на языке подплавленных приборов и психо-замыканий.

— Улепетываем!

Мир приходит в движение, проулок трясется, а горячие силосные облака обдают всё чаще. Мы несемся через неухоженный дворик. То есть меня несут через него. А вот и узкая улочка, где больше не пахнет водкой и похотью.

Я был здесь! И больше мне сюда не нужно, тупая ты морда! Но зловонная махина закидывает меня на плечо и влачит теперь как тряпичную куклу: перед самым лицом мелькают закопченные окна и пыльные свесы первого этажа. Цеховики спешат следом — трое, четверо, десять? В тряске не разобрать.

— Хорха, айда ювелирней-то! — опять поломано шумит. — Пробьешь бесу лобешник!

Кишка водосточной трубы появляется из ниоткуда. Я успеваю лишь судорожно сжать челюсти, прежде чем висок пробивает тупой болью.

— Глянь, как беса приложило! Убожество.

Хочу огрызнуться в ответ, но новый удар настигает старину Бруга быстрее. Фонарный столб прилетает мне промеж глаз, и невысказанные слова тонут в металлическом звоне.

— Хорха, ну ёкарный хрок!

Вместо мыслей мелькают белые пятна.