Мёд для убожества. Бехровия. Том 1

Е.Л. Зенгрим (2024)

Ему говорили: «Бесам нельзя доверять». Мол, сделка с ними так соблазнительна именно потому, что рассчитана на отчаявшихся безумцев. Но он поклялся, что кара настигнет предательницу, а значит, помутившийся рассудок — ничтожная плата за месть. Шесть лет прошло с того дня, когда юный таборянин впустил в свою душу нечисть из иного мира. Теперь имя ему Бруг, и город-исполин Бехровия — последняя остановка на его пути. Многие — ныне покойники — пугали, что в подворотнях города легко напороться на клинок, а болота кишат тварями, каким еще нет названий. Что холодный расчет правит в Бехровии, а бюрократы, страшась новой войны, окружают поместья колдунами и жуткими механизмами. Бруг уверен: будь то люди или полулюды, констебли или уличные головорезы, да хоть сами боги, — все они либо послужат его цели, либо умрут. Но он еще не представляет, сколько самоуверенных чужаков думали так же. Равнодушная Бехровия объяснит, к чему приводит самоуверенность. И почему смерть — далеко не худший конец.

ГЛАВА 5. Вкус товарищества

Бруг. Рюень, 649 г. после Падения.

Широкое распространение в Бехровии шагающих машин — и теперь повод для насмешек в республиканских концернах. Меж тем, сохраняя хладность ума, смею отметить: при несомненной дороговизне производства и хрупкости движителей шагоходы не так безнадежны. Их отличают высокая проходимость на пересеченной местности, лучший обзор для возничего и… эффект устрашения. Да-да, трудно поверить, что Глёдхенстаг всерьез готовится к боям на своей территории <…> Однако примечателен случай, когда убежденный шпик и провокатор Комитета по имени <стёрто> (позывной «Живодёр») дезертировал от одного вида железных чудовищ Бехровии.

Клаус Шпульвиски, доклад на XII Ежегодном съезде Комитета в честь годовщины Революции

В обеденной правит полумрак. Только свет очага пляшет по стенам огнефеями, да свечи роняют отблески на длинный стол, изъеденный жуком. Обеденная — в прошлом молельный зал кирхи. Кирхи, ныне заброшенной и утратившей блеск, но бывшей когда-то храмом старых божеств Востока.

Теперь на Востоке нет других богов, кроме Императора. Пролитой кровью и дымящими заводами он искоренил все старые культы: вековые песни вырваны с языками, их знавшими; тысячелетние легенды забылись. Каменные идолы, старше самого человечества, обрастают мхом или водорослями, и лишь болотные гады и рыбы морские приходят к ним на поклон.

Но здесь, в ветхой кирхе на самом краю Бехровии, угасшие духи Востока не разучились ждать.

Взирают с брусовых стен исполинские бородачи, вырезанные в дереве. Их меха, топоры и рогатые шлемы давно потемнели и выщербились по краям. По стропилам слетают крылатые девы. Где-то обожженные до углей, где-то содранные по небрежности, они поют полчищам маленьких восточан, что беснуются, вдавленные в колонны. Восточане сшибаются в жестокой сече, мрут, оживают, блудят и пьянствуют — чтобы на новом витке колонны опять порубить друг дружку на куски.

И так раз за разом, пока сумасшедший круговорот жизни и смерти не поднимет их по стволам к самому потолку. А наверху, где продыху нет от въевшейся сажи, закончится их путь, обещавший быть вечным. В темноте, под слоями копоти. В забытьи.

И под эту бесшумную резню я ковыряю ложкой в миске. Я ем этот неведомый холодный суп с большой охотой, делая такие большие глотки, насколько позволяет ошейник. Желудок наливается приятной тяжестью — пока в однородно-пунцовой, кислой с горчинкой массе супа не всплывают какие-то… продолговатые предметы.

— Что это? — хмурясь, задаю вопрос всем и одновременно никому. — Большущие червяки?

— Ага, — напротив по столу поддакивает Лих, роняя изо рта хлебные крошки, — глисты-переростки!

Но тут же вскрикивает от звонкой затрещины: Вилка сидит рядом.

— Дык то бехровские миксины, — Строжка прихлебывает гешир из блюдца и с гордостью поднимает палец кверху. — Пресноводные, во как! Такие токмо у нас живут, эндемиком считаются.

Я недоверчиво поддеваю миксину ложкой, но та скатывается обратно и уходит на дно. Червеобразно, несъедобно, пугающе.

— Жрать-то их можно? — уточняю я.

Справа от Лиха раздается презрительное фырканье.

— По-твоему, тебе их в ботвинью просто так положили? — Вилка каждый раз заново убивает меня взглядом — кусачим и злым, огрызающимся из-под косой челки. — Уж если б хотели отравить, то не переводили еду на такое убожество.

Так это ботвинья… Странно, что самой ботвы в супе не видать.

— Это точно, ага… — зевает Табита, разглядывающая на просвет стакан мутного виски. Уже полупустой и к тому же не первый. — Но кажется мне, скоро нас тошнить от рыбы будет. С тех пор, как респы в Княжествах, торговля совсем никакая.

— А меня уже тошнит, — огрызается Вилка, закидывая ноги в сапожках на край стола.

Похоже, я распробовал супчик. Кислинка в нем — от кваса и щавеля, мягкая горечь — от редьки и репы. Ну а хваленые миксины — всего-навсего копченые рыбешки, только без косточек. Необычное блюдо, совсем не западное — но с голодухи я вычистил миску до блеска.

— Раз тошнит, то поделилась бы с голодным стариной Бругом! — подмигиваю девчонке, облизывая еще соленые от миксин губы. — Мы же теперь товарищи по цеху как-никак.

— Да от тебя меня тошнит, — рот Вилки — треугольник презрения. — Не раскрывай свою пасть, «товарищ». Так от тебя только сильнее пасёт.

— Я тебе и не целоваться предлагаю, — хмыкаю в ответ. — Но за добавку обещаю умываться утренней росой, а рот розовой водой полоскать — если тебе так хочется. Дважды в день!

— Ты вконец сумасшедший, да?

— «Романтик», ты хотела сказать?

Лих от смеха давится хлебом, Строжка обеспокоенно-шумно дует на гешир, а Табите, кажется, поровну на нашу перепалку сквозь призму бурого алкоголя.

Вилка резко спускает ноги, готовая вскочить:

— Ты просто идиот, — ее тонкие пальцы ложатся на кнут, обернутый вокруг талии.

— Или романтик?

— Идиот!

— Или…

— Прекратить, — Табита с грохотом опускает пустой стакан на стол. Как раз вовремя: похоже, у Вилки глаз дергается. — Ты, Бруг, заткнись и жди добавки молча. А ты, Вилка, поверь: если твой многоуважаемый мастер решила усадить кого-то за общий стол — значит, на то есть веская причина.

— Субординация, — многозначительно вставляет Строжка между глотками гешира.

— Он вчерашний преступник! — Вилка сдувает челку, что лезет в глаз и только сильнее ее распаляет. — Убийца, перевертыш… Дикарь! Серьезно, дикаря за стол?!

— Если всё сложится, этот «дикарь» станет полноправным цеховиком, — Табита с приятным «чпоньк» откупоривает начатую бутылку виски. — Нашим цеховиком. И раз так, лучше уже сейчас вам начать притираться…

— Пх-х, притираться, — Лих хмыкает в кулак.

— Не буду я к нему притираться! — вскакивает девчонка.

–…характерами, — кончает Табита.

Вилка сжимает-разжимает пальцы — точно вцепится кому-то в лицо. И я не питаю иллюзий, чью симпатичную мордашку она предпочтет расцарапать в первую очередь.

— Что-то ты переволновалась, — спокойно, как вол, продолжает Табита. Чудится, ее больше волнует, как бы не пролить ни капли виски, чем душевное равновесие Вилки.

— Я. Не. Волнуюсь, — уверяет Вилка сквозь зубы. Выходит, разумеется, крайне убедительно. — Пусть сидит здесь, хорошо. Пускай ест нашу еду! Но когда он опять озвереет… Когда убьет кого-то или кто-то умрет из-за него — вы поймете, как говенно облажались.

Табита отпивает из стакана, блаженно опустив веки.

— Лих, проводи сестру в комнату, — приказывает она. — Хорошо бы ей вспомнить, как разговаривать со старшей по званию, и сделать выводы.

— Эх, дочурка… — Строжка с грустью ставит чашку на блюдце.

Лих поднимается с насиженного места, но Вилка бросает на него такой испепеляющий взгляд, что тот с силой плюхается обратно.

— Ладно-ладно, не очень-то и хотелось… — поднимает он руки, как бы сдаваясь.

— А ты, — вот и моя очередь превращаться в пепел — от пылающих серо-голубых глаз, — берегись. Один косяк — и ты труп.

Она снимает со спинки стула мятый плащ — цвета мокрого камня, и исчезает за колонной.

Где-то в глубине кирхи скрипят несмазанные петли, и по ногам стелет сквозняком.

— Хорошенько притерлись, — я поскреб миской стол, изображая трение.

— Она всегда с пол-оборота заводится, — Лих хватает с подноса пирожок. Готов побиться об заклад, тоже с миксинами. — Но чтоб кто-то та-а-ак ее выбесил… Никогда не видел!

— Энто ей желтая желчь-то в голову бьет, — старик качает головой. — Издержки молодости: гуморы бурлят.

— Пройдет, — констатирует Табита, хрустнув шеей. — Но ты, Бруг, не заигрывайся, ага? Мы с тобой не друзья и связаны только договоренностью. Ты нам, мы тебе. Никаких симпатий — просто сухая работенка.

— А это тоже часть нашей договоренности? — показываю на свой ошейник. Он новый, не тот, что был в подвале.

— Именно, — Табита кивает. — Это гарантии.

— Гарантии того, что я до конца дней своих буду ходить на поводке? — я скрещиваю руки на груди. — Тогда вам следовало присобачить к ошейнику цепь. Или вы не в курсе, как работают ошейники?

— Мы-то знаем, что да как с энтим ошейником, — Строжка поправляет очки. — К нему никаких поводков не надобно. Токмо вовремя настраивать механизм, смазывать…

— Какой еще, к черту, механизм? — насупливаю брови.

— Прости уж, братец, — виновато моргает старик, — запамятовал, что ты у нас новенький. Энтот ошейник — гремлинова работа. Они их раньше сами пользовали, чтоб каторжан в узде держать, хе-хе… Да каторжане посмирнели, когда гремлины покопались у тех в гуморах, вот и…

— Строжка, давай ближе к делу, ага, — вздыхает Табита, зевнув над заново полным стаканом. — Меня от твоих лекций в сон клонит.

— Любите же вы старика затыкать, молодежь, — ворчит дед. — Так вот, если ты, братец, пощупаешь ошейник за загривком… Да, в энтом самом месте. То найдешь, значит, винтик. Эй, аккуратнее с ним! Не то убьет.

Я вмиг отдергиваю палец от выпуклой, ушастой головки болта.

— С чего это он меня убить должен? — усмехаюсь я. — Слышал, что курение убивает. Что выпивка — тоже. Но чтобы винтики…

— О! — оживляется Лих. — У меня так приятель гвоздей съел. На спор, за бутылку водки. Он гвозди даже пожарил сначала! А всё одно потом живот резали.

— Но спор-то он выиграл? — хмыкаю я.

— А то! Только от гвоздей у него в животе язва открылась, — Лих широко улыбается. — И водку ему теперь нельзя!

— Смейтесь, смейтесь, — брюзжит Строжка. — Да токмо, если винт особым способом не подкручивать, он сорвется — и оп-ля! Насквозь пройдет и не заметит. Пробуравит шейные позвонки, точно хлебный мякиш.

Мне и правда становится не до смеха. Может, я и живучая тварь, но не настолько, чтобы обходиться без шеи.

— И вы правда думаете, — я щурю глаза, — что во всем вашем городишке старина Бруг не найдет никого, кто снимет эту игрушку?

— Рассмешил, ой рассмешил! — неисправно скрипит дед и хлопает по столу худой ладонью, густо усеянной старческими пятнами. — Как найдешь согласного, дык покажи мне энтого умельца! Токмо знай, что неправильная подкрутка тоже смертью чревата… Тут инструкция важна! А гремлины ее невесть кому не раскрывают…

— Просто потрясающе, — выдыхаю я. — И сколько времени у меня в запасе до… «подкрутки»?

— Четверть суток, — сухо отвечает старик. — Но лучше загодя подкручивать… Одни боги знают, насколько надежна эта гремлинова приспособа, хе-хе.

Восхитительно. Просто восхитительно. Мало того, что я буду зверушкой на побегушках, так еще и на счетчике! Каждые чертовы шесть, а лучше пять часов придется терпеть артрозные старческие пальцы на холке. Скажи кто-нибудь неделю назад, что жизнь Бруга будет зависеть от рассеянной памяти деда-склеротика, я бы рассмеялся тому в лицо. Обмолвись кто-либо, что я буду гонять харчи в пыльной кирхе, связанный «гарантиями» занудных легашей… О, я бы как следует дал тому под дых.

Но жизнь — подлая сволочь. И остается только одно. Стать сволочнее нее.

В глубине кирхи хлопает дверь. Тяжелое громыхание шагов сотрясает мои мысли.

— Добавка, — хмельным, неровным голосом объясняет Табита, откинувшись на спинку стула.

— Ой, не, — Лих держится за живот, глубоко выдыхая. — Еще хоть кусок, и на мне дублет разойдется.

Огромное, вдвое выше человека существо возникает между колонн. Его необъятное пузо, покрытое серой щетиной, кажется, растет прямо из шаровар — таких просторных, словно сшиты из цельного паруса. Ручищи и гнутые ноги, толстые как бревна, оканчиваются пальцами-копытами, а каждый кулак — размером с мою голову. Бочковидная грудь, огромная клыкастая голова, вдавленная в покатые плечи минуя шею… Зверь мог выглядеть еще свирепее, если б не одутловатая морда — с выражением полного смирения на ней.

— С Хорхой вы уже знакомы, — ухмыляется Табита. — Он волок тебя на плече от самой станции, ага.

— Точно, — поддакивает Лих, — и та-а-ак тебя о стену приложил! Клянусь, я даже грохот слышал!

— Ну спасибо, э-э-э, Хорха, — я смотрю на зверюгу снизу-вверх. Мне становится не по себе, когда я вспоминаю, с какой легкостью тот оторвал меня от земли. Как пушинку.

— Хорк-ха, — отвечает полулюд, навострив широкие рваные уши.

Когда Хорха не то говорит, не то хрюкает, его обвисшие жирные щеки трясутся под пучками дымчатого меха — почти что студень. Доброжелательная улыбка? Злобный оскал? На серой морде сложно различить какие-то эмоции — уж больно нечеловеческая у Хорхи мимика. А от глаз-бусинок и вовсе остался только черный блеск — так прочно они угнездились в складках нависших бровей.

— Хорха-то у нас парень ладный, — успокаивает Строжка, как бы секретничая со мной. — Сила животная, а нрав… Столько доброты ни в одном человеке нет.

— Хорк-ха тха-гу, — отвечает полулюд и согласно дергает пятачком на оплывшем кабаньем рыле. Я только сейчас замечаю, что в руках у него — массивный котелок. Хорха опускает его на стол, лязгая крышкой, и из зазора валит пар с насыщенным рыбным запахом.

— Свинуш-цеховик, — озвучиваю я свое внезапное открытие.

— Наблю… дательный, — икает Табита.

— Но ведь свинуши как рабы, — недоверчиво объясняю я свое удивление. — В Республике они за еду и крышу работают, а здесь… Цеховик?

— Бехровия — свободный город, сынок, — гордо поясняет Табита. — Бесправных здесь не бывает, ага. Что человек, что гремлин, что свинуш — разницы нет. Здесь каждый получает ровно столько, сколько может заработать честным трудом. А респы — просто гамоны. И их гамоново «равенство» — пустая брехня.

— А где ж мои права, раз Бехровия такая вся из себя замечательная? — огрызаюсь.

— Вместе с правами приходят и обязанности, — отвечает женщина. — Так что, как мастер — цеховику, советую тебе перестать вякать о своих законных правах, не то придется и за преступления по закону ответить.

— Когда мы Хорху взяли, — скрипит старик, пытаясь сменить тему, — он-то на котельной трудился. Угольщиком, значит. Совсем плохой был, тощий, больной…

— Хозяин котельной споил его, гамон, — Табита выпячивает челюсть. — Дошло до того, что Хорха работал за спирт, будто мы в каком-нибудь Стоцке! Но мы всё утрясли… По-своему, — она мрачно улыбается, прикрыв глаза болотного цвета. — Иногда можно и забыть о правах тех, кто сам о чужих правах забывает.

— Таби! — шикает на нее Строжка.

— Но это неправильно, ага, — поправляется женщина. — В общем, Хорха теперь полноправный цеховик.

— Мы-то отучили его от спирта, да вот от силосной водки никак не удается… — гнет свое Строжка.

Помбей. Я вдруг вспоминаю, как расплескал флягу этого пойла тогда в Прибехровье.

Какая же хитрая баба…

— Так вот на кой черт ты достала помбей, когда мы вели нашу милую беседу, — щурюсь я. — Ты приманила свинуша на запах.

— Ха, раскусил-таки, — довольно щерится Табита. — Ловкий прием, ага?

— Шельма, — цежу я, обиженный на себя за собственную глупость. Я ведь еще и сам метнул ту дьяволову флягу… А для чуткого свинушьего обоняния это было похлеще взрыва на парфюмерной фабрике. Идиот.

Лих, до того сосредоточенно ковырявший в зубах плоской деревяшкой, вдруг влезает в разговор.

— О, точно! — выплюнув щепку, он проводит языком по зубам. — Этот трюк еще дядя Яков выдумал. Ну, когда он еще…

Лих внезапно умолкает, словно сболтнул лишнего. Он опускает взгляд в стол, а Табита меняется в лице.

— Лих, етить тебя… — шепотом ругает его Строжка.

— Мы засиделись, — гробовым тоном объявляет мастер. — Подъем рано, а вы тут… языками чешете.

— Ну, я просто… Того… — жалко оправдывается Лих, поскребывая ногтем по пустой миске.

— Отс-с-ставить, — обрубает Табита, поднимаясь из-за стола. Несмотря на количество выпитого виски, движения женщины остались ровными, чего не сказать о заплетающемся языке. — Я уш-ла. И вам стоит. Строжка, — она бросает на старика холодный взгляд из-под горшка темных волос, — дальше сам.

— Хрок-ха н-ху на? — вопросительно хрюкает свинуш, обнажив желтые клыки.

— Доброй ночи, ага, — завершает она и, накинув на плечи чернильный плащ, пропадает за колонной.

В кирхе воцаряется неловкое молчание. Ровно до тех пор, пока не хлопает входная дверь.

— Это что еще было, дружище? — не выдерживаю я.

— Дядя Яков, — вполголоса повторяет Лих, — больная тема…

— Лих, ёкарный ты балбес! — скрипит на него Строжка, строго сверкнув стеклышками очков. — Помолчи-то уж, ради богов. Тебя в разведку не возьмешь, всё-то выболтаешь…

— А я что? — Лих надувает губы. — Я ничего…

— Ой, — дед отмахивается, — чем трепаться попусту, ступай-ка и проводи братца Бруга до его комнаты.

— Понял, понял, дед, только не зуди, — фыркает Лих.

— Мне кто-нибудь уже расскажет грязные тайны цеха или нет? — не унимаюсь я.

— Всё-всё, разговорчики завтра, молодежь, — ворчит старик. — Я встану с зарей-то, дык тогда и ошейник утром налажу, пока спать будешь… Всё настроение отбили, экие вы.

Собравшись пойти прочь, я закатываю глаза. Но тут же вспоминаю про котелок на столе, уже успевший расстаться с жаром и паром:

— Погоди, дружище, а добавка?

Но Строжка, оказывается, сложил очки в кармашек на груди и куда-то уковылял. Уверен, он прекрасно расслышал мои слова, но прикинуться глухим ему показалось лучшим выходом. Удобно ты придумал, ушлый старикан.

В обеденной остался только немногословный свинуш. Хорха уже схватил котелок в охапку и другим копытцем сгребает грязные плошки-поварешки в свернутую скатерть.

Ну и Лих, конечно — опершись о колонну, напевает какой-то незнакомый мотив. Парень старается делать праздный вид, но не высказанная им обида повисла в воздухе, явная и почти что осязаемая.

— Ты там скоро?

— Да-да, дружище, — усмехаюсь я невесело. — Уж не терпится осмотреть свои хоромы.

Скорей бы спать — и с головой в рабочие цеховые будни!

Нет, шучу.

***

Мое новое жилище роскошью не отличается. Горемыку Бруга поселили в полупустом двухэтажном бараке, возведенном на заднем дворе — между кузней и дощатым гаражом для мудреных местных кибиток. Лих рассказал, что раньше, когда цехом руководил таинственный «дядя Яков», бараки были битком: цеховиков селили по двое-трое и даже делили здание на мужскую и женскую части.

Куда пропал Яков — тайна, покрытая мраком. Но, какая бы участь его не постигла, ныне цех Хрема находится в упадке. Большинство цеховиков плюнуло на Табиту и разбежалось по городу: одни вступили в Белое братство и иные цеха, другие подались в констебли или вольные кондотьеры, что охраняли питейные заведения и усадьбы богачей… А третьи — встали на путь криминала. К счастью для этих третьих, Калека, личность даже более загадочная, чем таинственный Яков, своим бандюгам платил щедро.

В цехе Хрема осталась лишь жалкая горстка — и заселила второй этаж бараков, где было суше осенью и меньше насекомых летом. Нижний этаж остался под склад всякого хлама — наследия лучших времен. Лих объяснил, что Табита уже не один год порывалась устроить там уборку, но Строжка всякий раз был агрессивно против ревизии драгоценного мусора. Утверждал, что там «всё нужное» и «авось пригодится». Но на деле все эти одежды, заскорузлые до прочности цемента, потемневшая мебель и бесформенная металлическая начинка, вырванная из невесть каких агрегатов, так и врастают в стены и пол бараков по сей день.

Моя комнатушка на втором этаже тоже знавала лучшие времена. Паркет утратил ровность, дыры в желтоватых обоях сыпали песком, клочками мха и мышиным пометом. В одном углу кособоко притулилась печь-буржуйка — чтоб не окоченеть холодными бехровскими ночами, в другом — скучал секретер, оседланный перевернутым стулом. Прямо у двери караулила койка — простецкая и скрипучая, но матрас на ней неестественно чистый, хоть и просевший посередине под чьим-то грузным брюхом.

Я наспех обмылся в кадке, чтоб не замочить бинты, надел чистое тряпье, бывшее мне не по размеру… И матрас, укрытый бельем с приятным душком дешевого мыла, принял меня в свои пружинные объятия.

Эта ночь стала самой сладкой за последние недели. Меня не беспокоили ни призраки былого, ни разлука с Цепью, ни даже тяжелая железка на шее. Всё это временно, бодрился я.

Временно — как и то, что фонарь под потолком лишен моего любимого абажура.

***

Утром меня разбудил навязчивый старик. Что-то напевая себе под нос, он долго подкручивал ошейник — тянул, давил, скрипел, не обращая внимания на сонную ругань Бруга. А когда ушел прочь, сна было ни в одном глазу.

На секретере я обнаружил свои нехитрые пожитки, сложенные стопкой. Я удивился, когда вдруг понял, что вся моя одежда отстирана и заштопана. Даже окованные носы на башмаках оказались вытерты от красных разводов и угольной пыли. Единственное, рубашка была другая — ведь старая годилась теперь только на тряпки. Ее, разодранную мохнатой грудью Нечистого, колотую ножом, запятнанную кровью моей и чужой, было не спасти. Но черная кожаная куртка, моя самая верная — после Шенны — спутница, как влитая села на плечи. Чертовски сладкое чувство. Неужели всё налаживается, Бруг?

Ага, конечно, наивный ты увалень. Ошейник тут, а Цепи-то и в помине нет — ни на столе, ни в карманах, ни даже под матрасом. А без нее ты голый и никчемный — и только куртка прикрывает твою беспомощность. Только она, скроенная тобой самим из толстой кожи зобра, придает тебе силы. Делает тем, кто достоин зваться гребаным Бругом.

А пока сожми зубы, вдолби вшивую гордость поглубже, хоть в самую печень — и марш втираться в доверие цеховикам. И хоть о стенку расшибись, но заставь их доверять тебе.

Пусть все узнают: Бруг — любому цеху друг… пока Бругу это выгодно.

Так думал я наверху, расчесывая бороду пальцами. Но, как выясняется теперь, сидеть на месте мне не суждено. Кирха пуста и темна — как взгляд Вилли Кибельпотта, падающего на рельсы.

И только Лих, этот безусый пацан с несмешными шутками, ждет меня внутри. Задрав ноги на стол и пяткой касаясь миски, что соседствует со стаканом чего-то бурого.

— Проснулся, — он зевает, аристократически не размыкая губ. — Давай хавай и пойдем.

Он наглеет вконец и постукивает сапогом миску.

— Еще раз лапти к моей жратве поднесешь, и я тебя схаваю, — я многозначительно провожу пальцем по своему лицу. От пробора в смолистых волосах, через нос и до самой бороды. По заросшей линии, где еще недавно белели зубы Нечистого.

— Ой-ой, — закатывает глаза Лих, нехотя отодвигаясь. Парень не знает, что Нечистый надолго ушел в спячку, — неделю в ведро срал, а тут нате, княжна какая!

Я молча сажусь перед миской. Вчерашние миксины неаппетитно ломаются на языке, а остывший суп черпается сгустками. Даже не разогрели, собаки…

— Ты хавай быренько, — подгоняет Лих, — времени в обрез.

— А куда нам спешить? — с набитым ртом спрашиваю я.

— На дело, куда еще! — фыркает Лих. — Все уже разошлись с первыми петухами. А меня запрягли с тобой няньчиться…

Парень и правда уже собрался «на дело». Облегающие темно-синие бриджи, такого же цвета блуза и сверху — лазурный жакет, украшенный новомодным серебристым узором, что называли «аргальским огурцом». По имени Аргалии, города-порта, чьи торговые армады бороздят Спорное море. Вообще, в каждом порте Хаззской лиги: от Эстура до, собственно, Хаззы, — постоянно изобретают свои «огурцы». И каждый год рынки всего Запада ломятся от новых выдумок приморского бомонда.

— А чего ж ты меня не разбудил, если так от скуки изнываешь? — щурюсь я.

— Ну, э-э-э, — мямлит Лих. В полумраке кирхи кожа его лица кажется неровной от густой россыпи веснушек. — Я как бы беспокоить не хотел…

— Или просто дрых здесь, натирая дыры на портках.

— Ничего не дрых! И нет там никаких дыр, — надувает губы Лих, мигом сев на стуле ровно. — Откуда дыркам взяться, когда одежда только-только куплена?

— А с каким расчетом покупал? — ухмыляюсь я. — Что карманники будут разбегаться, вот-вот завидев твой благородный голубой оттенок?

— Доел, я смотрю?! — Лих вскакивает со стула, и выражение его по-девчачьи ладной мордашки сменяется на уже знакомое мне. Въедливое и злое, как у его стервосестры. — Тогда вставай и идем, дядя.

— Эх, малый, разве не учили тебя, как важен первый прием пищи? — посмеиваюсь я, отодвигая прочь тарелку с ободком из застывшего жира.

— А тебя разве не учили, что карманники — не забота доблестных цеховиков? — передразнивает Лих.

— А что же тогда забота? Девки и вино, наверное?

— Ну да… Ну, то есть нет, не главная забота, — парень снова становится самим собой, замешкавшись и расслабив мышцы лица. — Наша забота — это твари всякие, само собой. Типа… Нечисть там, одержимые… Ой, короче, покажу тебе всё сегодня!

— А оружие мне полагается? Цепь какая-нибудь, например? Например, моя? — я поднимаю бровь, с опаской отхлебывая мутно-коричневое нечто из стакана. На поверку это просто-напросто травяной отвар. Подслащенный медом, он не утратил горечи, но дарит сносное шалфейное послевкусие.

— Таби… Ну, мастер Табита то есть, не велела, — пожимает плечами Лих. — Говорит, ты на волоске висишь, и «испытательный срок расставит всё по местам, ага». Да и черт его знает, где твоя цепочка…

— Бред какой-то, — я со стуком опускаю стакан на стол. — Мне что, залож… одержимых поцелуем разлучать? — даже ввинчиваю таборянские словечки, обомлев от такого абсурда. — Или вежливо просить их повеситься на ближайшем столбе?!

— Да не трусь ты, Бруг, — Лих самодовольно задирает острый подбородок, и по лбу его рассыпаются кудри цвета ячменного пива. — Как положено, любому новобранцу дают цеховика-наставника. А у тебя их целых два! Первый, это я, если ты не понял…

— А второй? — хмыкаю я, уже предвкушая незабываемое наставничество.

— Великолепный Сираль, конечно! — торжественно заявляет Лих и, нагнувшись к спинке стула, вдруг резко выпрямляется — как тетива болтомета после выстрела.

Металлически чиркает, и в вытянутой руке «цеховика-наставника» возникает длинная шпага. Та самая, что гнала мою Шенну в Прибехровье. Чертова шпага… Однако выполнена неплохо. Пусть клинок ее с нехарактерным желобком и много шире, чем у шпаг дуэльных, но отполированная до блеска чашка, защищающая кисть руки, выглядит статусно. Она не из золота и даже не позолочена, да уж больно хитро и тонко сплетены ее дужки.

— Ну, как он тебе? — с плохо скрываемым возбуждением интересуется Лих.

— Нормальный, — с видом ценителя киваю я.

— Просто нормальный?! — Лих возмущенно разрубает над столом невидимую нечисть.

— Хороший.

— Потрясающий! — возмущенно протыкает воздух Лих. — Ты должен сказать, дядя, что это лучший клинок отсюда и до самой Льдечии!

— Да-да, лучший, — соглашаюсь я, а сам прикидываю, за сколько злотых можно заложить эту игрушку в ломбарде. — А чего Сираль-то?

— А, так его ворожей-кузнец назвал. Ну, он-то сам из Хаззы. И говорил, типа, это по-местному… Какая-то самая хищная и свирепая морская птица, вот.

— Чайка, что ли? — усмехаюсь я.

— Сам ты чайка! — Лих возвращает шпагу в ножны. С нажимом так, словно в наказание прячет «лучший клинок» от моих недостойных глаз. — Чайками крылатых крыс зовут, я это точно слышал. А то птица! Хищная, морская!

— Ладно, — вздыхаю я. — Раз хищная и морская, то безоружный Бруг спокоен за свою безопасность.

— Вот и сразу бы так, — вновь задирает подбородок Лих, подхватывая со стула мятый плащ винного цвета. — А теперь пошли уже. Не то ошейник твой…

Я сглатываю, вспомнив про счетчик, на который поставлена моя жизнь. Стальная удавка сразу как-то ощутимее стягивает мне горло, и я спешно поднимаюсь на ноги.

— И правда… — шнурую куртку до середины, и та согласно скрипит. — Пора бы Бругу размяться…

— Тогда за мной, новобранец!

…а когда Бруг разомнется, вы завизжите от восторга перед его мощью. Но от восторга — только вначале.

***

Я впервые увидел город при свете дня. Впрочем, Прибехровье так и осталось серым, безрадостным муравейником работяг. Запыленными легкими угольщика, что кашляли трубным чадом и отработанной сажей. Солнце, взобравшееся по склонам гор, не делало этот утлый райончик краше. Наоборот.

Здесь было несравненно чище, чем в каком-нибудь Стоцке, тонущем в помоях и уличных свалках, но нищая убогость улиц резала глаза. Веками не мытые, местами заколоченные окна даже не намекали на радушие жильцов. Ободранные фасады бараков пестрели кривыми надписями, либо похабными до примитива, либо состоявшими из символов, значения которых я не понимал.

Лих вел меня по узким, замызганным улочкам, которые бесконечно виляли и разветвлялись, так и норовя увести в слепые дворики. Из одних дворов тянуло куриным пометом и горелой снедью, из других — спиртом. Мой чуткий нюх радостно оживал, припоминая запахи давно забытой панацеи от любых невзгод… Но Лих предостерег ходить туда, особенно в потемках. Мол, самогоном, которым торговали прямо из окон первых этажей, впору только руки обтирать. Да и синие пропойцы, откисавшие во дворах сутки напролет, может, народ и хилый, но подлости им не занимать. Улыбнутся скромно, на стакан поклянчат. А отвернешься, так накинутся исподтишка, толпой да ножичком — и ищи себя по мусорным кучам.

А им бутылка за счет твоих карманов. Им — праздник.

Как только в конце переулка показался проспект, Лих резко отдернул меня. Я пошатнулся, отпрянул к пыльной стене — и мимо прогромыхало нечто несусветное. Запачканный копотью короб, тарахтя и плюясь дымом из трубок позади, чинно прошагал мимо. Отливающий свежей черной краской, большой, выше меня вдвое, он твердо перебирал четырьмя шарнирными лапами. Сочленения лап скрипели, когтистые подошвы поочередно втыкались в крупный щебень — как у наловчившегося жука-инвалида.

— Что за зверюга? — раскрыл я рот.

— Шагоход же, — усмехнулся Лих. — Как будто на западе таких нет?

В ответ я отрицательно помотал головой. Вид стального зверя отдался внутри щемящим чувством ностальгии: эти лапы, грохот, темнота металла и дым напомнили о ходячих городах моего народа. «Гуляй-грады» — так их кликали таборяне и я когда-то. У меня вдруг возникло непреодолимое желание коснуться этого табора в миниатюре, словно мимолетное прикосновение могло на секунду вернуть меня на родину, освежить в памяти ее красоты и неукротимый характер. Я потянулся к шагоходу, вытянул руку, но тот предупредительно замычал. Я вздрогнул, отступил снова… Чтобы заметить сквозь окошко кабины, как внутри двинулся человек.

Он крутил пальцем у виска и бурно шевелил губами, однако толстое стекло не пускало слова наружу. Один черт знает, что он мне пожелал, но уж точно не доброго утра.

— Как он двигается? — спросил я у Лиха, когда шагоход скрылся за поворотом. — Колдовство? Внутри бесы?

— Бесы! Иди ты! — фыркнул цеховик, но вмиг посерьезнел, осознав, что я не шучу. — Вообще-то, у нас тут всё на масле ходит. Ну, то есть почти всё. Маслорельс-то точно на масле, а шагоходы на, э-э-э, типа… Чистом масле? Короче, «бальзам» называется.

Мой живот ужаснулся от мысли, что помимо масла существует еще некая «очищенная» субстанция. Под бинтами зачесалось.

— Но эт тебе к Вилке, — соскочил с темы Лих, зашагав по проулку дальше. — Она дурастая до жести, но в механике шарит. Стоит ее выбесить, она сразу в гараж — возиться со своей ногастой железкой, чтоб ее…

Вслед за шагоходом мы свернули вправо, и меня оглушило шумом проспекта.

–…мне вообще кажется, — продолжал Лих, перекрикивая гомон улиц, — что за свою механогу она брата родного продаст. Но эт я шуткую!.. Только Вилке не говори, лады?

По черной, блестящей от масла мостовой сновали шагоходы. Не было и минуты, чтобы очередная махина не пролязгала мимо, торопясь куда-то по своим механическим делам. Тесные тротуарчики жались к необыкновенно высоким, чуждым Прибехровью домам — по пять-шесть окон от подвала. Их стены тоже были серыми — под стать району — но в их серости виднелось меньше нищеты и упадка, чем в бараках или даже в Хремовой кирхе. В Прибехровье эти дома представлялись суровыми дозорными, стоявшими на страже проспекта — высокой мрачной стеной, неприветливой и опасно-зубчатой из-за косых односкатных крыш. Черепица в лучах утреннего солнца отливала сланцем.

Тротуары же были узки до неудобства. Узки настолько, что приходилось впечататься в стену, чтобы пропустить прибехровцев, шедших навстречу. Поначалу я плюнул на правила и шел по обочине, лишь бы не мыкаться среди хмурых работяг. Но первый же шагоход, протрубивший в спину, отвадил меня от этой затеи.

Если сперва мне были в новинку бесконечные ряды пивнушек-малюток, бакалейных лавок и пустых магазинчиков, выросших прямо из подвалов домов как какие-нибудь боровики, то вскоре я начал скучать. Проспект оказался однообразным до зевоты, и только нехватка папирос вынуждала меня смотреть по сторонам в поисках курильни. Но когда счет курилен дошел до пятнадцати, я заскучал снова.

К счастью, больше бродить по проспекту не пришлось. Мы юркнули в угловатую, выше домов, башню, над которой был протянут толстый стальной канат — начинавшийся где-то за крышами домов и убегавший вглубь проспекта по литым сваям. Взбежав по лестнице на самый верх, ступили на открытую площадку — с остроконечной будкой в окружении скамеек и навесом из шифера над головой.

Лих попросил меня подождать, а сам кинулся к будке и что-то долго объяснял в приоткрытое окошко, размахивая черной корочкой цеховика. Я же присел на скамью — рядом с полной женщиной в застиранном кружевном чепце.

— Эй, подруга, — подмигнул я ей. — Закурить не найдется?

Женщина сонно кивнула и с радушным «чичас, чичас» принялась рыться в сумке, а я нетерпеливо затопал башмаком по полу. Стук словно вывел даму из полусна, и женщина, подняв на меня глаза, в ужасе отшатнулась.

Взгляд ее уперся мне в шею, и пухлые руки судорожно смяли сумочку. Мое сердце екнуло, переживая за судьбу хрупких папиросок.

— Чего застыла? — нахмурился я. — Ну не побрил я шею, ну и что?

Я вскинул руку к кадыку, и пальцы вместо того, чтобы привычно уколоться о недельную щетину, уткнулись в холодный металл ошейника. Подумать только, я шел с ошейником через всё Прибехровье! А ведь удивлялся еще, чего на меня прохожие косятся. Всё грешил на свою дикарскую красоту.

— Черт… — вполголоса выругался я. — Да ты не бойся Бруга, это… Стиль такой!

Но женщина уже соскочила со скамьи и, пятясь по-рачьи, маленькими шажками отползла на противоположный край площадки. Папиросы уползли вместе с ней.

Я высоко натянул ворот куртки, но ошейник прятаться не хотел. Так и выглядывал, сволочь, клеймя безвинного Бруга каким-нибудь каторжником.

— Ну как ты тут, новобранец? — придержав ножны, Лих плюхнулся рядом. — А я нам проездной достал!

— Да ты просто мой герой, — саркастично ответил я. — Но лучше бы ты достал нам тряпку, «наставник».

— Тряпку? Какую тряпку?

— Чтобы замотать этот гребаный ошейник, что вы на меня нацепили!

— Вот срань, — Лих шлепнул себя по лбу. — Ничо, сейчас придумаем что-нибудь.

Он оглянулся по сторонам, похлопал себя по карманам… А после с победоносным «во!» расстегнул свой лазурный жилет. Откуда-то изнутри, наверное, из тайного кармана, он ловким движением фокусника извлек большой бордовый платок.

— Вот так ничего будет, — довольно выдохнул парень, повязав мне его на шею. — Только смотри не замарай! Это подарок вообще-то.

— Подарок, как же, — я чуть ослабил узел, вспомнив, что у Вилли Кибельпотта был похожий платок. — Мамочка сшила на пятилетие?

— Нет у нас матери, — Лих, поджав губы, с нажимом застегнул жилет вновь. — А подарок этот от одной девчонки. Тебе имя знать не к чему.

— Боишься, что уведу? — прыснул я, ощущая чуждую мне неловкость от того, что сдуру ляпнул про мать. Мягчеешь, Бруг? Или это потому, что сам рос без женского тепла?

— Не боюсь, — отрезал парень, скрестив руки на груди. — Не твоего она полета птица.

— Чайка, что ли?

— Ой, да иди ты…

Так мы сидели в молчании какое-то время. Лих ковырял пальцем пятнышко на ножнах Сираля, а я смотрел на утреннее Прибехровье. Масштабы пригорода, раскинувшегося на многие версты вокруг, впечатляли. За время моей охоты я побывал во многих городах Запада, но Бехровия оказалась чем-то особенным, нечеловечески исполинским. Такой город ожидаешь увидеть где-нибудь на берегах Спорного моря, разжиревших на торговле. Или в Республике — мятежной наследнице Царства… Но никак не здесь. Не в темнице жестоких гор, где даже солнце — и то светит безрадостно.

Вдруг послышался скрежет — и вид на Прибехровье закрыла большущая тень. Формой она напоминала нечто среднее между гигантским кабачком и лодкой: раздутая и приятно округлая, она возникла откуда-то сверху, поблескивая на солнце листами клепаного металла и стеклом десятка оконцев. Я не сразу заметил на верху ее чудной механизм, похожий на внутренности музыкального инструмента — с кучей сверкающих стяжек, кабелей и скоб. Скобы попеременно стукали по литым рожкам на крыше, высекая искры, а рожки плотно, наподобие щипцов зубодера, сжимали стальной канат — тот самый, что паутинной нитью протянулся через весь квартал.

Остановившись, лодка-кабачок качнулась еще пару раз, а когда замерла, станцию огласил механический женский голос. Точь-в-точь тот навязчивый, неестественно благожелательный голосок, что вещал в вагонах маслорельса.

— Уважаемые пассажиры, масел-трос прибыл на станцию «Проспект Расовой Дружбы», — протрещала невидимая девушка. Уверен, где бы она ни находилась, с ее искусственной мордашки не сползала натянутая улыбка. — Просьба не пытаться открывать масел-ворота вручную: они откроются самостоятельно и незамедлительно после полной остановки масел-троса.

Масел-трос послушно закряхтел, распахивая решетчатые ворота. В проеме подвесного вагона тут же появился пузатый мужчина — в серой шинели и знакомой каске констебля. Он нагнулся, закряхтев не хуже ворот, дернул какой-то рычаг, и из днища масел-троса выехал мостик — почти что чиркнув по краю станционной платформы.

— Айда внутрь, — подскочил Лих. — Не то следующий придется пятьсот лет ждать.

Когда мы ступили на мостик, констебль привычным жестом вдавил в глаз монокль. Он бегло пробежал глазами по огрызку картона и цеховой книжке, которые протянул ему Лих, почесал тонкие седые усики, щекотавшие румяные, сытые щеки — и пробил картонку дыроколом.

— Вдвоем едете, получается? — спросил он, зыркнув через плечо Лиха на меня.

— Ага, — подтвердил парень и тыкнул за спину пальцем. — Этот новенький, удостоверение не получил еще.

— Ну, такбыть, впереди всё, — добродушно ответил констебль. — Тогда я вам два прокола поставлю. Уж не обессудьте, но без второй корочки это не парный цеховой проезд, а цеховой и гражданский. Там на кассе написано, если посмотрите.

— Ай ладно, что поделать, — махнул Лих. — Главное доехать!

— Побольше б таких понимающих, — улыбнулся констебль. — А то ж взыщут с меня… В Глёдхенстаге им всё одно, какая ситуация. Лишь бы цифры сходились, видите ли!

— В цифрах зло, — философски согласился Лих. — Но лучше б их в доходе было побольше.

Констебль тихо рассмеялся в усы, пробивая картонку снова.

— Это точно, — отметил он, пропуская нас в вагон. — Хорошей поездочки, господа цеховики.

***

Так мы и оказались внутри железной банки, бегущей по тросу над самыми крышами домов. Внутри пахло деревом от длинных лавок и чем-то еще, дегтярным.

— Уважаемые пассажиры, будьте осторожны, масел-ворота закрываются, — предупредила невидимая масел-богиня. — Следующая станция — «Главный вокзал». Масел-трос проследует со всеми остановками. Во время движения не высовывайтесь из окон, а также сохраняйте сидячее положение тела или держитесь за поручни.

Я упал на лакированную лавку и широко расставил ноги. Лих приземлился рядом.

— Она когда-нибудь затыкается? — спросил я у него.

— Кто? — он отцепил ножны со шпагой от пояса и положил на колени. — А, она нет. Но ты привыкнешь, дядя. Я вот не замечаю даже.

Масел-трос встряхнулся, над крышей заскрипело, и искры рыжей стружкой промелькнули в окне. Мерно покачиваясь из стороны в сторону, вагон медленно набирал скорость.

— Уважаемые пассажиры, — будто насмехаясь надо мной, заладила механическая зараза, проникая в уши из жестяной шкатулки под потолком. — Городское объединение «Бехмаселтранс» выражает благодарность за пользование услугами фирмы. Комфортное и безопасное перемещение — наша общая победа. «Бехмаселтранс» — будущее не за горами.

Вагон был полупуст. Помимо нас с Лихом и констебля — только сурового вида старушка и миловидная девица, сидевшие на лавке напротив. Лих подмигнул девице, когда мы только уселись, и та, помнится, зарделась, смущенно опустив глаза в пол. Старушка, не сказав ни слова, поучительно наступила ей на туфельку.

А потом, довольно облизнув губы, девице подмигнул я. Соблазнительно так — как только Бруг умеет. Но старушка отчего-то скривилась, схватила побледневшую девчонку под острый локоть и утащила в конец вагона. Наверное, испугалась, что подопечная совсем голову от меня потеряет.

Ну еще бы. Старуха-то опытная, сразу распознала во мне знатного сердцееда.

— Я смотрю, тут кругом одни горы и только, — толкнул я Лиха в плечо, пока тот напрасно силился понять, отчего женская половина вагона сменила позицию. — Горы, горы, горы… Это ж сколько надо было киркой долбить, чтобы город построить?

— Ну, тут гор-то и не было, — повернулся Лих к раскрытому окну, в которое ветер загонял мелкую морось. — Давным-давно были, конечно, но это о-о-очень давно — как если б Строжка шесть раз подряд прожил. Потом, говорят, сюда звезда упала — и в яме от нее уже город построили. Как-то так.

— Это твоя придумка — время в дедах мерить? — хмыкнул я.

— А что? Понятней же.

— Прошу прощеньица, господа цеховики, — кашлянул констебль, подходя к нам, и взялся за поручень над моей головой. На каске у него отсвечивала кокарда из простого железа. — ненароком разговор ваш подслушал. Уж не обессудьте.

— А мы что? А мы ничего, — занервничал Лих, как будто считать эпохи в Строжках — это что-то неприличное. — Я тут типа новобранцу про историю города рассказываю.

— Просвещаюсь, — усмехнулся я, поправляя платок на шее.

— О, это похвально, — почесал ус констебль. — Не обидитесь, если встряну? У меня, знаете, старик мой в архиве работал… Когда архив еще гремлины к рукам не прибрали. Может, и вспомню чего…

— Новобранцу полезно будет. Верно, дядя? — Лих издевательски похлопал меня по колену. Кажется, лекции по истории казались ему чем-то вроде пытки, и парень пакостнически злорадствовал. Я тоже тот еще корифей науки, и багаж моих познаний о мире копился только в пивных, курильнях и сомнительных заведениях… Но узнать побольше о месте, где буду рыскать, представлялось мне не лишним.

— А почему бы и нет, дружище, — хитро сощурился я, тут же обернувшись к констеблю. — Мы с моим недонаставником закончили на «яме». Пацан говорит, Бехровия в яме построена.

— Хо, яме! — в углах глаз констебля поползли морщинки. — Уж не обессудьте, что умничаю, но это яма «кратером» зовется. Как что упадет с неба — так под ним кратер вырастает. Но это сильно бахнуть должно… Вот бабулька моя басню травила, мол, здесь у нас раньше королевство было — сильное, почище Империи. И так зазнались местные короли, что возомнили себя богами…

— И настоящие боги их разубедили, уронив что-то с неба, — закончил я.

— Если бы! — рассмеялся констебль, довольный, что я не угадал концовки. — Короли эти машину придумали, что могла б их на небо вознести, взаправду богами сделать. Но, видать, чего-то они непрально рассчитали, и машина, такбыть, превратила столицу в луну. А кратер наш — след от шара, что луной стал.

— Толково, — я пригладил бороду. — Лучше той брехни про звезду, а, Лих?

Лих закатил глаза, снова став копией своей стервосестры.

— А то, — согласился констебль, — бабулька на пилюлях сидела. И не такое еще выдумывала. А вот знаете, еще была у нее басенка…

Так обещанный рассказ о Бехровской старине превратился в обмен байками. Констебль поведал, что раньше трава была зеленее, а пиво не такое жидкое. Пожаловался на жену — уж больно она у него придирчивая и с годами лучше не становится. Потом достал свой блокнот с черно-желтой эмблемой Бехмаселтранса и долго показывал каракули внуков.

Я же принес констеблю последние вести с полей: что Предгорные княжества разграблены и теперь там мародерствуют респы в обнимку с некнягами; что в Моро́ве стало не продохнуть от проповедей лактани́тов, а в Стоцке, напротив, жить можно. Шлюхи симпатичные, и папиросы потрясные. С красной полоской на бумаге.

Констебль похвалился, что год уж не курит — и внуков стращает: мол, как только возьмут в рот самокрутку, так за ними и придет Бехровское Лихо. Лих, очнувшийся от дремы на слове «лихо», снова задрых на лавке, по-детски раскрыв рот.

Так пролетали остановки масел-троса. Констебль обычно просил дать ему «секундочку», разбирался с новыми пассажирами и их проездными — и возвращался снова.

Одна за одной остались позади «Главный вокзал», «Канал князя Дирка», «Рыбов ряд» и прочие, прочие станционные вышки… Когда Лих наконец продрал глаза, мы с констеблем уже обсудили сорта виски, бурбона и плавно переходили к чистому спирту.

— Срань Двуединая! — воскликнул парень, напугав стайку кудахтавших в вагоне пассажирок. — Какая сейчас станция?!

— «Приют Святого Лаццо», — как по команде отчитался констебль, словно в мозгу у него был нарисован маршрут масел-троса. — Неужели выходите?

— Выходим! — громче положенного ответил Лих, и пассажирки зашушукались бойче. — Фух, чуть не проехали…

— Ну, такбыть, на том прощаемся, — констебль протянул мне ладонь, улыбнувшись усами и морщинками век. — Вы уж не обессудьте, господин цеховик, что болтал не представившись. Зовите меня Отто.

— Не боись. Дружище. Бруг не из тех, кто обессы… обессу… обессуживает, — я пожал Отто руку. — Это я Бруг, кстати.

«Уважаемые пассажиры, масел-трос прибыл на станцию…» — подгоняла масел-богиня, ревнуя меня к Отто.

— Ваша станция, — с едва уловимой грустью объявил констебль. — Такбыть, пойдемте. Всё одно мне мостик опускать.

***

Приют Святого Лаццо скучен. Всего-навсего богадельня, только с красивым названием.

К счастью, нам не туда.

Мы с Лихом свернули на шумный, обсаженный елями бульвар, и запетляли меж торговых прилавков — на любой вкус и цвет. Один торгаш зазывал попробовать «лучшие шашлычки в городе», другой, в забавной шапке — приобрести волшебные игральные кости, «не знающие поражений». Позади звонко окликали мальчишки-газетчики, слева и справа горланили лоточники, а спереди — тоскливую мелодию тянула колесная лира, выпрашивая монетку для уличного музыканта, что крутил ее рукоять.

И совсем рядышком, только сверни с бульвара и перейди дорогу — алела вывеска публичного дома. Рисунок на вывеске — классика жанра. Плохо одетая девица, в кружевном белье да в единственном чулке, кокетливо подмигивала намалеванным глазом. Изящество тонких линий, натуральный телесный оттенок… Художество вышло отменное, Бругу нравится. Даже захотелось зайти и осмотреться на предмет, кхем, иных произведений искусства.

К несчастью, нам не туда.

Нам — в невзрачную каменную караулку с глухой дверью. Караулка отыскалась неподалеку от борделя, в подворотне. Притаилась между домов, точь-в-точь как продавец запрещенки. Кажется, вот-вот распахнется дверь, а стены изнутри увешаны поддельными документами, нательными ножами, ядами и с ног сшибающими препаратами со всего Запада.

Но нет. Когда Лих расправился с замком караулки, за ней оказался лишь черный провал колодца. И винтовая лестница, тающая в темноте.

— Давай ты скажешь, что мы просто отлить сюда зашли? — бросил я Лиху.

— Эм, ну… — затянул парень.

— Ясно, — выдохнул я. — И что это за дырка? Воняет страшно.

— А как из коллектора пахнуть должно, дядя? — Лих, привстав на носки, снял с потолка караулки масел-фонарь, брякнувший стеклом о железо. — Розами, что ли?

— А день начинался так славно… — сморщился я. — Не думал, что работа вашего цеха — копаться в нужниках. Раз надо, Бруг покопается, черт с тобой! Но вниз ты чур первый.

— Ага, щас, — масел-фонарь зашипел, высветил, разгораясь, лицо Лиха, от недовольства заострившееся еще сильнее. — Чтоб ты меня пинком под зад скинул?

— Какого же ты мнения о своем новобранце! — усмехнулся я, будто такая мысль не приходила, пусть и на секунду, мне в голову. — Своим недоверием ты портишь весь командный дух, наставник!

— Доверяй, но проверяй, — парень пихнул мне в руки масел-фонарь, подталкивая к лестнице. — Так Табита говорит.

— А может, к черту это дельце? — попытался я. — Найдем кабак поукромнее, закажем пива. Никто ж не проверит, если…

— Спускайся давай, дядя, — Лих вдруг необычно строго насупил брови. Ладонь его легла на эфес шпаги. — Или типа… Сираль тебя спустит.

— Полегче, парень! — шагнул к ступеням я, немного оторопев. Не думал, что пацан способен прижать меня к стенке, но дальше проверять не хотелось. По крайней мере, пока Нечистый не придет в себя. — Чуешь этот душок, дружище? В воздухе повеяло знакомым сволочизмом. Как от твоей сестренки.

— Полезай, говорю, — процедил Лих. — Не заставляй наставника ждать.

— Ладно тебе, наставничек, не сердись. Это же шутка-прибаутка Бруга! — я шагнул в темноту, и фонарь лизнул сырые камни колодца. Дна было не видать.

— То-то же, — надменно хмыкнул Лих, совсем по-надзирательски нависнув надо мной. — Будешь знать, как задирать цеховика.

— Уж буду знать, — согласился я. А шепотом добавил, зло обнажив зубы. — Пижон хренов.

***

Запах сырости, плесени и тухлой воды. Добавь к нему капанье с потолка, писк потревоженной крысы — и вот тебе бехровский отстойник. Почти бесконечный туннель, куда с поверхности стекает мерзость городских улиц. Здесь чертовски темно — даже для меня — и остается только гадать, что за зловонная жижа хлюпает под ногами. Но оно и к лучшему, что не видно деталей… Даже Лих, кажется, специально держит масел-фонарь повыше: дрожащий свет скользит по лоснящимся стенам, гладит поросли чего-то противного, прикипевшего к потолку клубками мокрых ниток… Но под ноги — ни-ни! Рассмотришь вдруг, в чем вязнут башмаки; разглядишь, что наступил вовсе не на мертвую крысу — и прощайте утренние миксины, так уютно осевшие в желудке!

Сейчас я сам чувствую себя миксиной. Вымокшей, выпачкавшейся, одуревшей от вони. Черт знает, чем они живут и в каких каналах водятся, но отстойник — самое подходящее место для такого рыбочервяка.

На липких стенах коллектора поблескивают слизни, кишащие меж кирпичей. Жирные, неопределенного цвета, они сползаются в целые желейные стада вокруг полукруглых прогалин — туннелей поменьше. Туннели перекрыты решетками, старыми и ребристыми от ржавчины, и сквозь рыжие прутья течение приносит сточные воды. Не жидкие, но и не вязкие, они хлещут натужными толчками: как будто туннели простужены и прокляты вечно сморкаться.

Хлам, помои и дикая вонь — вот она вся, изнанка бехровского лоска.

Нога вдруг путается в чем-то, и я, чтобы не упасть, шлепаю подошвой по жиже. Брызги летят в стороны — и Лих грязно ругается.

— Можно поаккуратнее?! — шипит он, осматривая свои модные бриджи. Чуть ниже колена, на темно-синей ткани, кажущейся почти черной в сумраке подземелья, мокро блестит. Парня передергивает, и масел-фонарь скрипит в его ладони.

— А чем ты думал, дружище, одеваясь как на свиданку? — огрызаюсь я, ощущая, как что-то холодное и липкое затекает в башмак.

— А как еще-то? — Лих пытается оттереть пятно, но только сильнее размазывает, марая пальцы. Поднеся их к носу, он сдавленно кашляет — совсем как кот, наглотавшийся шерсти. — Что мне, в комбезе идти? Типа по городу?!

— Как будто комбез будет хуже твоих обшварканных шмоток, — я оставляю его позади, стараясь не замечать, как хлюпает в башмаке. — Или обратно ты не через город собираешься?

— Ой, да иди ты! — бросает Лих мне вслед. И это вместо справедливого «извини, Бруг, ты мудрец, а я просто не подумал, потому что тупой».

Коллектор не меняется. Он совершенно тот же, что одну, что две сотни шагов назад. И готов поклясться, впереди нас ждет всё та же однообразная клоака. Пока Лих гремит позади фонарем, переживая за свои дурацкие обновки, я тщетно всматриваюсь в темноту. Даже прикусываю губу — как надо, до соли на языке. Но лучше не становится: уж слишком мало времени прошло с тех пор, как я обращался в последний раз. Нечистый жутко ленив, когда напитается. И вдобавок, он та еще сволочь, чтобы помогать мне без повода. А повод у него один — вдоволь наиграться с мягкими человеческими телами.

Даже нюх — и тот почти оставил меня. Чтобы выделить хоть один запах из смрадного воздуха, мне приходится стоять недвижно. Застыть, превратиться в огромный собачий нос, вдохнуть поглубже всю эту вонь, от которой хочется расчихаться до крови…

И ничего. Когда ты просто человек, помойка всегда пахнет помойкой, сколько ее ни нюхай. А эта помойка была однообразной до сверби в ноздрях.

Однообразие всегда меня раздражало. Здесь, в подвале кирхи, да даже в Глушоте… Однообразие превращает тебя в самозванца, который живет твою жизнь за тебя. И делает это невообразимо скучно.

— Эй, дружище, — окрикиваю я Лиха, чтобы как-то отвлечься. — А на кой черт тебе это всё?

— В смысле, дядя? — масел-фонарь высвечивает его недовольно насупленные брови. — Можешь даже не уговаривать меня свалить, я тебе…

— Да я не об этом, — отмахиваюсь я. — Как тебя в цех занесло?

— А… — лицо парня расслабилось, и он откинул со лба вьющуюся прядь — чтобы снова сморщиться от запаха пальцев, поднесенных опрометчиво близко. — Ну, мы типа выросли при цехе. С Вилкой то есть. Дед нас еще в пеленках сюда приволок, — Лих мнется, опустив глаза, — с мусорной кучи.

— Ты Бруга этим не разжалобишь, — отворачиваюсь я, чтобы он не заметил, как дернулось веко. — Не вы одни без мамки росли: ползапада таких. И подчас безотцовщина, скажу я тебе, бывает лучше некоторых батек.

— У тебя, выходит, такой батька был? — Лих шлепает следом.

— Не важно. Ни тебе, ни мне до него дела нет, — сплевываю вбок, отправляя вслед за слюной и дурные воспоминания. Там-то, в дерьме и соре, самое им место. — Лучше скажи старине Бругу, почему ты еще здесь. Вырос при цехе — и ладно. А дальше? Что, не можешь от Табитиной юбки оторваться?

— Во-первых, у Табиты штаны, — доносится сзади обиженно. — А во-вторых, ты сука.

— Так всё-таки почему? — усмехаюсь я, чуть повеселев. — Тебе бы девок клеить и воробьев стрелять, а не в помоях по пупок лазать. Подался бы в Хаззкую лигу, там каждая вторая — чья-то богатая дочь. Они-то любят смазливых мальчиков.

— Может, это типа мое призвание! — заносчиво выпаливает Лих, зачастив ногами, чтоб поравняться со мной. — Ну, я не про девушек… Не только про них! В Бехровии быть охотником на нечисть почетно, если ты не знал.

— Ну-ну, здесь-то всё прямо вымазано этим твоим почетом.

— А вот посмотрим скоро! — кривится Лих, потрясая ножнами Сираля. — Не тот герой, кто через постель стал важной шишкой, а тот, кто сам, клинком пробился. А я пробьюсь, дядя! Из низов, да в самые верхи!

— Что, подвинешь Табиту, чтобы напиваться вискарем из ее мастерского бокала? — фыркаю я. — Это-то предел твоих мечтаний?

— Тебе не понять, — задирает он подбородок. — Когда-нить я стану таким цеховиком, что Белое братство мне кланяться будет. И все те, кто предал нас за монету, станут обратно проситься. Типа «пустите-примите, господин-мастер Лих»! «Хотим под вами на дело ходить, мастер Лих!»

— Величия не будет, когда не готов идти по головам, — возражаю я. — Вот стервосестра твоя похожа на такую. Замешкаешься — прирежет. А ты… Наивный еще.

— Думаешь, дядя, я не такой? Не решительный? Слабый типа? — Лих вдруг замирает, широко расставив ноги, и шпага его скользит из ножен. В отблесках масел-фонаря длинный клинок кажется лентой из желтого света. — Ты сейчас не с Кибельпоттом разговариваешь, и не с уличным рваньем. Я — Лих из цеха Хрема! И Лиха в Бехровии знают.

— Как самовлюбленного мальчишку, что любит вытаскивать шпагу при любом удобном случае? — я напрягаюсь, встав в ту же стойку, что и он. — Убери свою зубочистку и не смеши меня больше.

— Как дуэлянта, идиот, — Лих цедит сквозь зубы. В глазах его, сощуренных и злых, мечутся дьявольские огоньки — от масел-фонаря и уязвленной гордости. — С тобой я был добрым, наставником сделался, но тебе же всё равно! А я таких сразу на дуэль вызываю. И режу до смерти.

— И кого же ты резал? — скалюсь я, не очень-то веря бравурной речи. — Цыпленка на обеде?

— Вот кого, — правой рукой, не выпуская рукояти шпаги, Лих отдергивает винный плащ. На нем внизу, с изнанки мерцают разноцветные кругляшки, продырявленные посередине и подшитые леской к намокшей ткани. Одни зеленеют бронзовой патиной, другие отливают свежей медью, третьи серебрятся… Иные вообще — радуют золотом.

Монеты. Гроши и шелеги, кроны и лиры, марки и злотые. Разной ценности, разного размера, вшитые в полы плаща в три ряда, они напоминают драгоценную мозаику. На удивление аккуратную и столь же кощунственную. Сколько денег было легкомысленно испорчено сверлом, чтобы посадить их на плащ? И главное, зачем?

— Когда мне проигрывают, я не шмонаю карманы. Я выше этого. Всего-то беру одну монету, — Лих криво улыбается половиной рта. — И жизнь! Плащ тяжелеет, зато я помню всех.

Монет много. Плащ идёт складками на сквозняке, и я сбиваюсь со счета на втором десятке. Это меньше трети — и только там, где удается разглядеть. Конечно, мальчишка мог просто брать монеты из собственного кошелька или красть… Или нырять в фонтаны за мелочью. Но эта его почти лихорадочная усмешка сбивает с меня спесь. Будь он хоть вполовину так умел, как рассказывает, шпага из его руки никуда не делась. А у меня из оружия — только чертовское обаяние на пару с ошейником-убийцей.

Да и последний играет против меня…

— И что теперь, дружище? — облизываю пересохшие губы. — Вызовешь на дуэль безоружного Бруга?

— Слишком просто, дядя, — пацан отпускает плащ, и тот грузно опадает, звякая монетами друг о дружку. — Это не для меня. Да и карманы у тебя пустые. Вот заработаешь хоть грошик, тогда посмотрим. А оружие я тебе достану. Ну, тебе же поровну, с чем в руках помирать?

— Договорились, — хмурюсь я. — Жаль только, что не доживешь до звания мастера.

— Еще как доживу, — азартно взмахивает клинком Лих. Кажется, теперь мои слова не задевают его, а наоборот — только раззадоривают. — И буду всем подряд показывать твой жалкий грош. Грош дядьки, который во мне сомневался! А пока… — Сираль снова возвращается в ножны. — Пойдем-ка дело делать. Тебе ж заработать надо.

***

Склизкий туннель коллектора приводит нас к распутью. Здесь, в подтопленной зале он разветвляется на две одинаковые кишки.

— И куда теперь, наставничек? — раздраженно спрашиваю я.

— А мне почем знать? — Лих поднимает масел-фонарь над головой, словно над входами должно быть начертано некое указание, куда нам идти. Но стены остаются пусты, если забыть про вереницы слизней. — Ну, проверим типа оба по очереди.

— Было бы легче разобраться, скажи ты мне, что мы вообще ищем, — упираю руки в бока.

— Засор, — отвечает Лих, подсвечивая сначала одну арку, а потом подходя ко второй. — Сказано было, где-то здесь стоки засорены. Вот мы и ищем.

— Серьезно, пса крев? — я теряю терпение. — Так мы трубочистами заделались?!

— Не, — Лих почесывает в кудрях, явно не представляя, какой из туннелей всё-таки засорен. — Сначала сюда леперов заслали, но те не вернулись. Заблудились, наверное. Ну, или утонули…

— Каких, к черту, леперов?!

— Ну-у-у, — протянул парень, — это типа тоже цеховики, но другие. Они как бы все больные чем-то, вот и не боятся запачкаться. Вот их и шлют на простые задания, где грязно и пованивает.

— Вроде этого, да?

— Ну типа. Они же Шфельгину поклоняются, вот и не боятся грязи. Ну, или подхватить заразу какую-нить…

Шфельгин, один из Пятерки. Бог хворей, голода и неизлечимо больных. Его почитают по всему Западу. Не только прокаженные, чахоточники и прочие обреченные на смерть, но также врачеватели, могильщики и — больше всего — рабы. Формально в Республике вера едина: в Лактана, будь он проклят, — но культы Шфельгина даже налогом не облагают. Бога хворей считают безобидным, ведь будучи еще божеством жизненного цикла и возрождения, он, мягко говоря… Отрешен от мирского.

Не то чтобы другие боги Пятерки сильно помогали людям, но от них хотя бы случались чудеса. Так, бог войны Дрид, ходят легенды, сокрушил стены Тсарлемской твердыни после года безуспешной осады. Бог знаний Глодо, молвят, открыл колдунам Аргалии секрет зеркал… Эрата вон, богиня любви, вообще спускалась на шабаши Сумеречных ведьм, наделяя их истовой страстью. Да уж, хотел бы посмотреть…

Шфельгин же, самое большее, отсрочивал неизбежное. Дарил страдающим годик-другой или облегчал их муки, да и то из-за кулис, тихо и как бы тайком. Наверное, его участие даже важнее других божественных чудес — но масштаб не тот. Не так эффектно.

— Сдается, плохо твои леперы Шфельгину молились, раз не вернулись, — пожимаю я плечами. — Если только не пошли пить пиво вместо шатания по этой дыре. Будь оно так, я их не виню.

— Не, на них не похоже, — Лих задумчиво постучал по колпаку масел-фонаря. — Бойцы из них никакие, но дел они не бросают… Ладно, сейчас всё решим, дядя.

Я обрадовался было, что у Лиха есть какая-то карта, о которой он забыл. Пометки какие-нибудь или, на крайний случай, волшебное цеховское чутье. Но нет.

Пацан просто берет и зачитывает… детскую считалочку:

К нам явился Двуединый,

Притащил сундук старинный…

Одарил без лишних слов

И детишек, и богов.

Меня раздражает, с какой беспечностью Лих переводит палец с одного туннеля на другой с каждым новым словом считалочки. Еще я беспокоюсь о куртке. И оттого раздражаюсь сильнее. Готов побиться об заклад, что вся гамма местных ароматов впитается в черную кожу косухи…

Подарил он Глодо книгу,

А топор с узором — Дриду.

До мозга костей провоняю подгородом. А именно мусором, слизнями, крысиным дерьмом… Ну, и гнилью вдобавок.

Для Эраты — пояс узкий,

Ну а Шфельгину — капусту!

Стоп. Чем вдобавок пропахнет? Гнилью? Какого…

Раз, два, три,

Получай подарок ты!

Я сгибаюсь, упершись ладонями в колени. Прикрываю глаза и сосредотачиваюсь на обонянии. Не без отвращения раздуваю ноздри, втягивая густой влажный воздух.

— Ну, налево, получается, — выдает Лих.

Вот теперь-то я чую ее! Тонюсенькую, едва различимую прядку этого запаха. Чуть более резкого, приторно-сладкого — такого, что чуть-чуть выпирает из общего комка тяжелого подземельного духа.

— Нет, направо, — утираю я нос. И тут же устремляюсь в темноту правой арки.

— Эй, почему! — возмущенно прилетает в спину. Голос Лиха расходится эхом, обгоняя меня, но я уже спешу по следу гнили.

Запах тухлого мяса набирает силу, сворачивает в сторону — и я рвусь за ним, бодро шлепая башмаками. Раскидываю руки — и на бегу касаюсь пальцами прутьев, торчащих из стен частоколом кривых зубов.

Решетка сорвана. Не перепилена, не расплавлена гремлинским инструментом — уж слишком неровные края. Пусть проржавела от вечного противостояния с водой, но такую железку не выломать ни обычному человеку, ни даже Нечистому.

Неужели заложный? По запаху — вылитый тухляк.

Нет, так глубоко они не забираются. Это гузнари любят темные и укромные места, вот только сюда им не пролезть… Больно жирен гузнарь и неповоротлив.

— Фух, вот ты где, новобранец! — сначала я слышу голос на пару с бренчанием фонаря, потом вижу круг масел-света и только за ним показывается Лих, запачканный до самых колен. — Ты что, типа не слышал, что нам налево?!

— Чуешь? — хватаю я его за край плаща, заставив остановиться.

— Я? — Лих принюхивается. — Не-а.

— Разложением тянет, — объясняю, опустив голову книзу. — Гнилье свежее. День-два, не больше.

— И ты это по запаху понял, дядя? — Лих недоверчиво хмурится. — Гонишь!

— Пошли. Близко уже.

Туннель делает виток — и мы выходим в просторную комнату. Просторную и вширь, и ввысь настолько, что потолка почти не видно. Но сверху, там, где зал будто сужается до бутылочного горлышка, сквозь металлическое кружево купола льется солнечный свет.

— Это еще что за срань? — присвистываю я, кружась и разглядывая игру лучей на камнях.

— Похоже на… Накопитель? — предполагает Лих.

— И что же он накапливает, дурень? — хохочу я. — Пустоту, что ли?

— Сам ты дурень! Грязь типа, — Лих озирается по сторонам. — Видать, тут-то засор и есть… Накопитель, ну, он же полный должен быть.

Полукруглые стены гигантского колодца когда-то были одинаково серыми, но от поганой воды окрасились в цвет кирпича-сырца. На яркой, будто красноглиняной кладке уже поселились белые разводы — то ли соли, то ли извести. Чем бы этот подземный дворец ни был когда-то, осушен он давно.

Запах гнили вдруг делается нестерпимым. Я гляжу на Лиха — тот зажимает нос пальцами. Теми самыми, которыми оттирал вонючее пятнышко с бридж… Кажется, из двух зол парень выбрал наименее смердящее.

Нелепо замахав руками, я сбегаю вниз по гряде сора. Под башмаками шипит и шваркает, как на торфяном болоте; хрустят веточки и хрупкие крысиные кости. Вспугнутый моим топотом, из кучи слежавшегося тряпья выныривает зверек. Маленький и тощий, не больше кошки, он вскидывает неприятно-голую, шарообразную головку, поводит ею из стороны в сторону, изучая меня. Сверлит одним-единственным желтым глазом — зато огромным, на половину черепа.

Я удивленно оступаюсь, и под ногой снова хрустит. Зверек, клацнув по-детски мелкими зубками, шмыгает обратно в компост.

— Чего уставился, дядя? — рядом ловко съезжает Лих, взбучив сапогами компост. — Это шрюп. Но ты не ссы, они безвредные. Как крысы типа, только живучее.

— Первый раз таких вижу, но… — моргаю я. — Но ты лучше вон туда посмотри, дружище.

— Куда? — Лих недоуменно хмурится, но поворачивает голову в направлении моего взгляда. — Ого…

То, что вначале показалось мне грудой лома, прибитого течением к стене и обросшего слизью, приходит в движение. Груда эта размером с тухляка, да и пахнет не лучше. Она с треском надувается до предела… И тут же опадает с тошнотворным бульканьем. На желтой оболочке пролегают свежие надрывы, а из них, будто сок из плода, валит пузырчатая пена.

— И-и-и… — протягивает Лих, осторожно, почти на цыпочках приблизившись к месиву, — что это?

— Поздравляю, дружище! — хлопаю я Лиха по спине так, что тот чуть не падает лицом в пузыри. — Очень похоже, что мы нашли твой «засор». Только выглядит он так, будто весь город сюда стошнило.

— Фу, — Лих высовывает язык. — Оно еще и шевелится! И как его, э-э-э, прочищать?

— Как хочешь, а старина Бруг и палец об это марать не станет, — фыркаю я. — Ты ж у нас главный, вот и полезай! А я могу тебя за ноги придержать.

— Ха-ха, очень смешно, новобранец! — морщит нос Лих. — Стой-ка, там внутри… Ну, видишь? Во, плавает что-то!

— Дружище, я бы не…

Но Лих уже обнажил шпагу и аккуратно, самым острием входит в склизкий ком. Кожица сначала гнется под клинком, но скоро поддается. С неприятным чавканьем края разреза расходятся, и наружу валит желтушный студень.

— Мать моя, пасёт-то как! — Лих, выпучив глаза, прячет нос в локоть. — Там точно что-то сдохло!

— Не что-то, — я через силу, задержав дыхание, подхожу к луже, — а кто-то.

На кляксе, медленно утекающей сквозь хлам, обсыхает человеческий кусок. Чья-то рука, бурая с синим, вся в язвах и липких обмотках, кротко прилегла у моей ноги. Оторванная от туловища целиком, белеющая обломком кости, она выглядит несчастной брошенкой.

— Лепер! — Лих отскакивает от обрубка с такой прытью, словно тот вот-вот нападет. — Это леперская рука!

— Потому что грязная и воняет? — насмешливо поднимаю бровь. — Не думал в уличные предсказатели податься?

— Ой, да иди ты, — парень опасливо перехватывает шпагу. — Вон бинты на ней, а леперы всегда бинтуются!

— Ну не знаю… Когда, говоришь, они пропали?

— Пару дней назад? Может, три или больше… — Лих напрягает память так, что вздулась вена на лбу. — Да черт его знает! Мне такое не докладывают!

— Или ты просто забыл, — фыркаю я.

— Давай еще обвини меня, дядя! — Лих повышает голос, и слова его расходятся эхом, отражаясь от кирпичных стен. — И вообще, это не нужно знать! Тут бинты есть, понял?!

— Пф-ф, меня вон Строжка бинтует, — я тыкаю пальцем в живот. — Так может, и я лепер теперь?

— Раз ты типа не веришь мне, так доставай оттуда остальное! — Лих раздувает ноздри, и лицо его приобретает оттенок спелого персика. — Ну же, давай посмотрим на жмура целиком! Тогда-то убедишься, что это лепер!

— Еще чего, — я скрещиваю руки на груди. — Бруг свое дело сделал: нашел засор. Настала твоя очередь показать свою полезность, наставник!

— Полезай! — парень сходит на крик, и кончик Сираля, измазанный в слизи, теперь указывает в мою сторону. — Или Лих из цеха Хрема забудет, что у тебя ни гроша за пазухой! И тогда…

Лих из цеха Хрема не успевает договорить. Мы оба отвлекаемся на засор, когда тот начинает бурлить и булькать — как забытая на огне кастрюля. Вновь надувается пузырчатая масса, и новые трещины, напоминая голодные беззубые пасти, раздаются в ней.

Я покорно жду, когда засор успокоится опять. И он, побуянив еще немного, действительно опадает. Тогда я снова обращаюсь к Лиху, чтобы вежливо высказать всё, что думаю о сложившейся вертикали власти в нашем небольшом отряде… Но не успеваю даже ухмыльнуться, поймав его растерянный взгляд.

Что-то вытянутое и скользкое опережает мою ухмылку. Врезается в Лихову грудь — и отбрасывает парня на добрые пять локтей. Чтобы так же быстро втянуться обратно в заросший тоннель.

Мне чудится, будто удар опередил сам звук удара. Хлесткий, но хлюпающий звук. Смажь нагайку растопленным жиром, взмахни — и будет точно он.

Когда в туннеле набухает опять, я пячусь. Наружу выплескивается большое, бесформенное… Вязкий сгусток, каким-то образом народившийся из сора и слизи, скоро вытягивается в длинную маслянистую фигуру. Расправляет отростки, выдувает голову, скошенную посреди лба…

Бульк — и на ней всплывают два глаза. Без зрачков или белков; непроницаемо-черные, как у рака.

— Шишига, — озвучиваю я догадку.

Словно поняв мои слова, тварь угрем ныряет вниз. Растворяется в свалке с удивительной грацией, а дно ходит ходуном: то вздыбливается, то проседает, — и движение это с каждым разом всё ближе и ближе.

Вдруг из компоста вышмыгивает зверек. Тот самый, одноглазый и тощий, не больше кошки — Лих назвал его шрюпом. Шустро взобравшись на спинку разбитого стула, он беспокойно озирается, и лысая шкурка дрожит на костлявом хребте.

Я делаю шаг назад, под подошвой хрустит ветошь. И шрюп, вспугнутый этим хрустом, нервно шипит. Где-то внизу проходит гуд. Кажется, от него даже вода в моих башмаках вибрирует.

— Тихо, дружище, — я прикладываю палец к губам, — давай-ка не…

Договорить я не успеваю.

Там, где только что был шрюп, взметается облако сора. Опрокинувшись на спину, закрываю лицо от щепы и вижу тонкое щупальце, растущее из-под земли. Оно торчит шипом, извивается змеей — а в хватке его мечется желтоглазый щрюп. Зверек успевает лишь коротко взвизгнуть — и умолкает навсегда, затянутый вглубь накопителя.

Я судорожно вскакиваю на ноги — и бегу, бегу! Перепрыгивая через доски, оскальзываясь на рваном шмотье… Соберись, Бруг, ты бил шишиг и раньше — в болотах Глушоты… Но эта времени зря не теряла: отъелась, раздобрела на нечистотах целого города.

Спокойно, Бруг! Большая или маленькая, но ты знаешь, как прикончить шишигу… О Пра, какая же она огромная!

Дрянь и гниль ползут подо мной как живые. Дважды я чуть не падаю снова. Трижды — чуть не влезаю ногой туда, где секунду после разверзнется чавкающая полость.

Краем глаза я замечаю синее копошение вдали. Лих! Живой еще, проныра. Это хорошо, пса крев! Теперь, чтобы выжить, мне не нужно двигаться быстрее шишиги.

Достаточно бежать быстрее Лиха.

Я подлец? Ни черта подобного! Теперь каждый за себя. И уж лучше я буду живым подлецом, чем мертвым героем. Своя куртка ближе к телу! Так что идеалы гребаного цеха идут лесом. А с ошейником Бруг что-нибудь сообразит…

…или нет.

Всплеск, треск, утробное бурчание. Передо мной вздымается вал, нашпигованный заразой и осколками — и хлещет навстречу.

— Шельма! — рычу я, прежде чем меня накрывает с головой.

Я чувствую, как кожа покрывается занозами, а под куртку льёт холодная жижа. Как шаловливые духи проказы и чумы переминаются меж пальцев, лижут шею под воротником, норовят залезть во все возможные отверстия моего таборянского тела.

Какая же тупая и бессмысленная смерть, Бруг! Захлебнуться дерьмом бехровцев!

Нет, Пра тебя подери. Ты не сдохнешь. Ты не сдо…

Неведомая сила выхватывает меня из трясины. Я жадно глотаю воздух, и он уже не кажется таким затхлым и зловонным. Мои ноги теряют опору, и я с удивлением осознаю, что вишу в воздухе. Туго стянутый поперек пояса чем-то скользким, липким, извивающимся…

— Да что ж такое… — скулю я от досады, смахнув с лица грязь.

Передо мной — те самые по-рачьи непроницаемые глаза. Не угадать, куда они смотрят и смотрят ли. Но их взгляд гипнотизирует.

Так бы и загляделся, если б не уродливая харя шишиги. Неестественно-гладкая, туго обтянутая водянистой кожей цвета свежего синяка, она напоминает голову утопленника. Те же вздутые щеки, рваная дырка носа, будто обглоданного рыбами… Но вместо человеческого рта — ворох егозистых отростков. Клубок червей, а не пасть.

Но самое жуткое в шишиге — ее башка, кончающаяся прямо за глазницами. Череп ее обрывается так внезапно, словно боги забыли достроить его до темени. Дальше — только ровная выемка, до краев наполненная сверкающей жидкостью. Когда чудовище склоняет голову, эта жидкость не выливается, не ходит кругами от толчков тела. Она словно существует по своим собственным законам, а по не тем, что даны природой.

— Э-э, как дела? — завожу я разговор, натянуто улыбнувшись твари.

Та туже сжимает меня щупальцем. Под бинтами режет, будто швы разошлись.

— Ну и мразь же ты! — ослепленный болью, я хочу отодрать щупальце, проникнуть в него пальцами, расцарапать насквозь… Но ногтям не за что зацепиться — всё равно что поддевать пиявку иглой.

Шишиге не нравится. Она подносит меня ближе, и я могу разглядеть самый крохотный отросточек на осклизлой роже. Ее червивый рот мельтешит совсем рядом… И тогда я вспоминаю, что самое отвратительное в шишиге — это всё-таки смрадный тандем двух ароматов: тухлых устриц и раскопанного кладбища.

— Ну давай! — напоказ храбрюсь я, не оставляя попыток вывинтиться из хватки чудовища. — Хочешь сожрать Бруга? Да Бруг сам тебя сожрет, пивная ты закуска!

Шишига изгибается и зачем-то опускает меня ниже. Туда, где на гладком теле надулись два пухлых мешка. И каждый мешок — с половину бедняги Бруга.

Глаза мои ширятся, а сердце уходит в пятки.

— Не-не-не! — бешено кручусь в навязанных объятиях, поняв наконец, почему тварь не торопится мной отобедать. — Бруг на это не согласен! Найди другого, приятель!

Я вою пуще жалобницы, но шишиге плевать. Перевожу взгляд с мешков на ротовые щупики, дрожащие в животном нетерпении. Щупальце гладит меня по шее, затягивается ласковой удавкой… Становится дурно.

Воздух рассекает свист — и шишигины щупальца встают торчком. Ее хватка ослабевает, а я взлетаю. Совсем на мгновение — пока мусорная подушка, рыхлая и податливая, не принимает мое упавшее тело.

Я с удивлением замечаю бледный кусок стали, что слабо серебрится чуть пониже мешков. Шишига корчится, свистит вскипевшим чайником. Щупальца невпопад молотят по сторонам, рвут и мечут. Корчатся, сворачиваясь кольцами. Выбивают из накопителя клубы сопревшей трухи.

— Эй! — перекрикивает свист и грохот знакомый голос. — Ты цел?!

— Лих?! — за шишигой мелькает синее пятно. — Лих! Уходи, пса крев!

Тут шишига перестает свистеть, переходя на низкий гуд.

— Не пойду! — криком отвечает Лих, странно подергиваясь. — Не брошу Сираль!

Я с кряхтением поднимаюсь на ноги и вдруг понимаю, почему клинок еще не покинул студенистой плоти. Его уже и не видно почти: обманчиво жидковатые телеса похоронили под собой половину шпаги, накрепко склеились с ней. Только самое острие — жалкий уголочек блеска — дрожит из брюха шишиги.

Тварь теряет ко мне интерес. Одарив меня плевком, она отворачивает голову. Размазывая слизь по лицу и шее, я успеваю заметить, как скошенная черепушка противоестественно плавно, по-совиному очерчивает полукруг на бесформенной «шее». Щупальца ее напрягаются и пружинисто сигают к Лиху.

Парень вскрикивает, но тварь уже нависла над ним смертельной аркой — и отвратные мешки перетекли по телу к добыче. С гадким чревным бульканьем.

— Бруг! — не своим голосом вопит Лих, вдавленный шишигой в самое хламье. — Оно сейчас… Помоги, курва!

Вдруг под кадыком у меня щелкает, и сквозняк гладит по липкой шее. Я подношу руку к горлу — и глуповато ухмыляюсь.

Ошейника нет. Пальцы касаются кожи. Она сопрела, под щетиной зудит нечеловечески — но как же я рад! Всё равно что отрастить конечность из культи, вот на что оно похоже.

Под ногами раздается лязг — так заканчивает свое движение заостренный болт. Он ввинчивается в обломок размокшей фанеры у моего башмака — и дырявит насквозь.

Чертов болт на чертовом ошейнике. Раскрытом, перемазанном слизью ошейнике.

Получай, гремлинова приблуда! Виной тому ошибка механика или слизь шишиги — плевать! Никакому прогрессу не удержать таборянский дух Бруга.

— Бруг! — режет по ушам вопль Лиха. — Быстрее, шрюп тебя…

Голос его захлебывается, и у меня пересыхает во рту. Я вижу, как шишига расползлась над парнем, точно вязкий шатер — и не видно уже ни синего дергания бридж, ни благородного блеска стали.

Я переношу вес на ногу, порываюсь скакнуть к твари… Но какой-то внутренний голос вдруг осекает:

«Что удумал, Бружище?!» — слышу я визгливый укор. — «Поводку кирдык, а ты всё цацкаешься?»

Мозг обманывает меня, рисует Лиха трепыхающимся, хлебнувшим горькой слизи. И следом напоминает о другом Лихе. Том, что проткнул шпагой зверюгу, когда она уж готовилась провернуть со мной непристойную пошлость.

«Беги со всех ног, Бружок!» — истерически верещит голос. — «Спасай свой крепкий зад!»

Надо скрыться в темноте коллектора и тут же выбросить из памяти всё, что знаю о Лихе. Я свободен, пса крев! Почему же тогда ты медлишь? Нельзя привязываться к людям. Они — лишь пометки на полях твоей истории.

А Лих — просто придурок, самовлюбленный мамкин садист с манией дуэлянства. Но разве не такие нравятся Бругу?

Если так, то мир и впрямь станет без Лиха… скучнее.

А еще цех. Хремовцы не оставят меня в покое — настучат констеблям. Спрячут Цепь за десятью замками, а весь город станет гоняться за мной, как волки за зайцем. Нет, Бруг, ты спасешь пацана не из слабости, а из холодного расчета.

«Ты размяк, братан!» — негодует голос. — «Рви отсюда!»

И я, схватив с земли ошейник, рву. Разбегаюсь, отталкиваюсь от помойной кучи — и прыгаю.

Шишига свистит, когда наточенный болт впивается ей в спину. Щупальце лениво дергается, взмахивает над моей головой — словно отгоняя муху. Башмаки скользят, левая рука вязнет в желейной туше, но я упрямо взбираюсь по ней, раз за разом вонзая ошейник в водянистую плоть. Меж пальцев сочится липкая пена, пучась из свежих проколов.

Руки хватаются за ровный край башки-блюдца. Я подтягиваюсь, сажусь на загривок шишиги — и пропадаю в отражении жидкости, что плещется в выемке ее головы.

Лужица идет рябью. Смазывает и горбатый таборянский нос, и глаза — черные, бешеные… Это мои глаза и не мои сразу — ведь смотрят с чуждым мне смятением.

Я шумно выдыхаю. А после, приложившись к выемке губами, начинаю пить.

Первый же глоток сводит горло спазмом.

Глаза слезятся, лицо дергает как от падучей болезни. Я давлюсь, задыхаюсь, но пью. И не перестаю, даже когда шишига свистит и щупальца ее оплетают ноги. Тварь покачивается и опадает подо мной, но холодные отростки всё тянут — да так, что трещат швы на животе.

Последний глоток я чуть не выплевываю обратно; зрение мутит, а пальцы разжимаются сами собой. Загривок шишиги стал вдруг необычно жидким — и я слишком поздно осознаю, что увяз в нем по пояс. И продолжаю тонуть.

"Вот же дрянь, Бруг…" — успеваю подумать я. А потом слизь растворяет все мысли.