Мёд для убожества. Бехровия. Том 1

Е.Л. Зенгрим (2024)

Ему говорили: «Бесам нельзя доверять». Мол, сделка с ними так соблазнительна именно потому, что рассчитана на отчаявшихся безумцев. Но он поклялся, что кара настигнет предательницу, а значит, помутившийся рассудок — ничтожная плата за месть. Шесть лет прошло с того дня, когда юный таборянин впустил в свою душу нечисть из иного мира. Теперь имя ему Бруг, и город-исполин Бехровия — последняя остановка на его пути. Многие — ныне покойники — пугали, что в подворотнях города легко напороться на клинок, а болота кишат тварями, каким еще нет названий. Что холодный расчет правит в Бехровии, а бюрократы, страшась новой войны, окружают поместья колдунами и жуткими механизмами. Бруг уверен: будь то люди или полулюды, констебли или уличные головорезы, да хоть сами боги, — все они либо послужат его цели, либо умрут. Но он еще не представляет, сколько самоуверенных чужаков думали так же. Равнодушная Бехровия объяснит, к чему приводит самоуверенность. И почему смерть — далеко не худший конец.

ГЛАВА 6. Шваржаг

Бруг. Рюень, 649 г. после Падения.

Догма первая: цеховое братство служит Бехровии и ее народу без оглядки на расу, пол и прожитые лета.

Догма вторая: цеховое братство ставит своим долгом охранять Бехровию от психических и чудовищных угроз, не жалея ни здоровья, ни психики, ни жизней своих.

Догма третья: цеховик обязан почитать мастера как отца своего или мать, ибо мастер — голова братства, а цеховики — тело его.

Догма четвертая: любой, кто вступил в цех добровольно, волен покинуть его, если не занят поручением; любой, кто вступил, спасаясь от казни или каторги, покинет братство лишь в гробу.

Первый мастер цеха неделимого Яков, отрывок из «Догматов Цехового братства»

— Вставай, новобранец, — я пробуждаюсь от резкого толчка. Удар тупой болью отдается в боку.

Распахнув глаза, тут же встаю на четвереньки. И меня начинает тошнить — долго и мучительно. Изо рта хлещет вязкое, со вкусом старой вонючей тряпки, никогда не знавшей стирки… В какой-то момент даже кажется, что гортань вот-вот разорвет, а челюсть вывихнет.

— Фу-у-уф, Пра… — кажется, всё. Кое-как сев, утираю губы рукавом. — Как же погано… Чем мы так напились?..

— Не знаю, дядя, — Лих тяжело опирается на шпагу, одетую в ножны. — Но оно, походу, сдохло.

Обрывки воспоминаний складываются воедино. Всё вокруг в отвратном желе. Я в желе, Лих в желе… Кажется, я сам теперь состою из этого желе.

Самое настоящее Бругожеле. Где-то такое уже было…

Замечаю под ногой Лиха большущую белую чашу. Скорее, гигантский кубок, только дырявый — две дырки поменьше, и одна огромная, откуда еще продолжает капать слизь. А вместо ножки у кубка — коротенький отросток, как бы собранный из толстых позвонков зобра…

— Точно сдохло, дружище, — чихнув остатками студня, подтверждаю я. — На черепушке стоишь.

— О, вона как… — устало покачнувшись, отступает Лих.

Приняв поданную руку, я с трудом встаю. И, превозмогая боль в боку, со всей дури опускаю на череп шишиги тяжелый башмак. Когда мягкие кости лопаются, раскрывшись бледным цветком, запускаю руку внутрь.

— Ну и гадость, — Лих шумно вздыхает, а щеки его бледнеют. — Ты там что, золото хочешь найти?

— Не всё золото, что блестит, дружище, — выудив из ошметков мясистый мешочек, скоблю его ногтем, — но что-то всё-таки золото. Или соль…

— Мудрость дня от Лиха: соль можно купить у бакалейщика, — морщится цеховик.

— Не такую, дружище! — я даже забываю про мерзкий вкус на языке, когда ноготь, разодрав оболочку, чиркает по белым кристалликам. — Это алемброт, пса крев! Редкая штука. Найдешь нужного человека, и деньжат можно на месяц выручить. Ай да шишига, удружила Бругу…

— Так это шишига, — отстраненно протягивает Лих, кутаясь в плащ. — Теперь буду хвастать, что от меня даже у шишиги башню сорвало… Я не я, если она меня не хотела. Видал, как титьки тянула ко мне?

— Тут ты прав, тварь не жрать нас собиралась, — хмыкаю, убирая алемброт во внутренний карман куртки. — Только это был мужик, а не самка. Шишиган, да еще и озверевший в пору гона. Первый раз такого жирного вижу.

— Гонишь, — хлопает глазами Лих, качнувшись вместе с Сиралем, как лист на ветру. — Я же видел у него… У нее титьки! Такие мешки, что…

— Правильно сестра тебя идиотом зовет. Это моло́ки! — я лающе смеюсь, но смех отдается внутри рвотным позывом. — Фуф… В общем, дружище, шишиган к тебе — в самом прямом смысле — хозяйство катил. Я всё гадал, что это за засор там… А это шишиган любовное гнездышко строил. Тебя, панночку, поджидал!

Лих не прыскает в ответ, даже не отшучивается, обидчиво надув губы. Только спрашивает бесцветным голосом:

— У шишигана же есть жало?

— Нет… — нахмурившись, неуверенно отвечаю я.

— Вот курва.

— Он же не… — я оглядываю Лиха с ног до головы, но не нахожу ран, — не «ужалил» тебя?

Лих теперь бледнее поганки. Не говоря ни слова, он распахивает полу плаща.

Чуть повыше колена, на бедре, только что прикрытом винной тканью, вспухла безобразная язва. Нога вокруг укола, словно вывернутого наизнанку, отекла, притом так сильно, что бриджи разошлись. И по брючине теперь стекает что-то мутное. Что-то, напоминающее молочную сыворотку — только розоватую от крови.

— Черт, да он тебя осеменил! — я хочу рассмотреть рану ближе, но Лих с шипением отдергивает ногу.

— Отвали, — хрипит он. — Это типа… очень плохо?

— Ну, мамкой не станешь, если ты об этом, — чешу бороду, слипшуюся в липкий комок. — Но он тебя глубоко, э-э, «ужалил». Повезет, если без ноги останешься…

— Пойдем, дядя. Больше здесь делать нечего, — хмуро бросает Лих.

Он делает шаг — и, оступившись, чуть не зачерпывает лицом остатки шишиги. Еле-еле, в последний момент парень успевает ухватиться за мой локоть.

— Каналья, как же жжет… — почти воет он, мертвой хваткой вцепившись в мою куртку.

«Да что он себе позволяет!» — визгливо раздается в моей голове. — «Братуха, ну-ка врежь ему по дырке! Пусть знает, как меня мацать!»

— Да ты совсем плох, дружище, — качаю головой. Даже и не знаю, откуда, но за ключицами просыпается тянущее чувство. Свербит как будто. Словно мне жаль этого мелкого засран…

Да не, брехня. Просто он знает, где моя Цепь. И Бруг вотрется к нему в доверие.

Хитрый Бруг всё предусмотрел! И никакая это не жалость.

— Давай, пацан, обопрись на меня, — подставляю я плечо.

— Сам дойду, — он кривит потемневшие губы. — Что я, девка, что ли…

— Да не боись, не ужалю! — скалюсь я и сам обхватываю его вокруг талии.

— Отвали, — бурчит он зло.

Но всё равно кладет руку мне на плечо.

***

— А где типа… Твой ошейник? — вдруг спрашивает Лих, когда мы доходим до середины винтовой лестницы. Той самой, по которой спускались в коллектор с улицы.

— Ну надо же, ты заметил, — язвлю, подтягивая его на следующую ступень. — Потерялся. Этим вашим игрушкам доверия нет. Одна пылинка — и нет навороченного ошейника.

— Выходит, ты мог просто уйти, — Лих морщится, перенеся вес на больное бедро.

— Мог.

— И чего не ушел?

— Наверное, потому что Бруг — славный малый? — прыскаю я. — Или хочет впечатлить твою сестренку, чтобы стать тебе свояком?

— Гонишь, — Лих впервые за долгое время улыбается, пусть и вымученно. — Она слишком стерва.

— Это да, перегнул палку, — соглашаюсь я.

— А если по чесноку? Мог же свалить…

— Ой, помолчи, дружище, — филигранно ухожу от ответа. — Думаешь, легко тебя на горбу тянуть и еще головой думать?

— Да ладно, ладно… — заверяет Лих, но спустя пару ступеней вновь прерывает молчание. — Курва, мы же засор не пробили.

— Рассосется.

— А леперы?

— Кому надо, сам пусть за ними ныряет.

— То есть, дядя, ты теперь согласен, что та рука леперская?

— Нет.

— Тебе что, извиниться западло?

— Продолжишь лясы точить, и я тебя вниз сброшу.

До заветного выхода осталось немного, но Лих будто набрал вес. Моя рука, обхватившая его вокруг пояса, ноет от усталости, да и ногами парень ворочает всё слабее. И пыхтит, что масел-котел.

— Чего расслабился? — кряхчу я. — Может, еще на шею мне сядешь?

— Размечтался… — невесело отвечает Лих. — Передохнуть бы.

— Наверху передохнешь, дружище, — отрезаю я. — Как нога?

— Как чужая, — Лих поднимает взгляд к своду шахты и шумно вдыхает. — Голова кружится… Пусти посидеть, а.

— Не-не-не, хитрец, — фыркаю я. — Ты сейчас отключишься, а мне тебя волоком тащить? Ты это, глаза не закрывай.

— Ладно.

— Смешную вещь хочешь? — не нахожу ничего лучше, чтобы взбодрить Лиха.

— Ну?..

— Внимание, анекдот. Закончился бой. Смертельно раненый респ лежит в лазарете. Тут мимо проходит лекарь, а респ его и спрашивает: «Кум, чую, недолго мне осталось. Скажи, а что будет после смерти?»

— А лекарь ему что?

— А он респу и отвечает: «Перестелим твою койку и положим другого».

Лих только хмыкает.

— Ой, неужели не смешно? — ворчу я.

— Было бы смешнее, — тихо отзывается Лих, — не окажись я сейчас на месте того респа.

На последних ступенях я взваливаю парня почти силой. Прислонив его к прохладной стене караулки, требую у него ключ. Приходится повозиться с замком — впотьмах не сразу-то и скважину найдешь. Но вот два заветных оборота ключа, и дверь со скрипом отворена.

Свет улицы бьет по глазам, и я прикрываюсь ладонью. Воздух Бехровии кажется свежим, как в сосновом бору — и легкие норовят растаять от удовольствия.

— Смешная вещь номер два! — кричу я взад, пытаясь проморгаться. — Почему шутки про утонувших респов всегда поверхностные?

Лих отвечает ворчанием.

— А потому что… — закончить не выходит. Вдруг что-то хлестко, как ветка в бурю, бьет меня по морде. — Шельма!

Лоб и щеку жжет до одури, словно приложился о край раскаленного котелка. Знакомая боль. Она отзывается покалыванием где-то в спине — бугристой от шрамов, на которые не скупился отец.

— Где мой брат, дикарская ты гнида?! — режет слух знакомый высокий голос.

В прорези меж пальцев я замечаю знакомую стерву. Инисто-пшеничная челка, острый нос с горбинкой и злющие — как у бешеной лисицы — глаза. В руке у девчонки раскачивается кнут, а грудь высоко вздымается под плащом цвета мокрого камня.

— Там, — коротко бросаю я, растирая лицо. Красный след мне обеспечен. Ну, хоть не кровит.

Вилка бельтом влетает в караулку, там слышится возня.

–…так задержаться! — эхо девчачьего голоса врезается в уши, что винт ошейника в фанеру. — Обязательно было запирать будку?!

— Давай… потом, сестренка, — вяло откликается ей.

— Что там у тебя? — тон Вилки сходит со злобы до озабоченности, но вновь возвращается к гневу. — Это тебя ублюдок так?!

— Не, это типа… Шишигон, что ли.

— Шишиган, — поправляю я, облокотившись о дверной косяк. Тру лоб, тру щеку — и не могу надышаться Бехровией. — Его к деду надо. Или он прямо здесь откинется.

Вилка возникает в проеме как ужасный дух возмездия. Да уж, Корпус призраков революции по ней плачет — с такой убедительной мимикой ей бы княжичей на допросах раскалывать.

— Что с ним? — рокочущим голосом требует она.

— Шишиган отравил. С ногой беда, — подслеповато щурюсь я. — Еле дотащил его тощую задницу.

— Не думай, что я тебе спасибо скажу. Это ты должен благодарить Табиту, утырок, — цедит она, мысленно уж, наверное, расчленив меня на маленькие Бружочки. — Пошевеливайся! Поможешь дотащить брата до шагохода.

— Не вопрос, моя госпожа, — натянуто улыбаюсь в ответ, но шальная девка не удостаивает меня даже плевком.

***

Когда Лих кулем развалился на заднем сиденье шагохода, Вилка ловко запрыгнула на переднее, не отворяя дверцы. Ее шагоход оказался мельче тех, что я видел раньше. Похожий окрасом на спелую оливку, вытянутый и привлекательный глазу своей обтекаемостью, он отдаленно напомнил мне безголового зайца. Когда Вилка крутанула внутри колесико, а после не глядя передернула рычажки, шагоход не затарахтел, не задымил, как просмоленная курильщица. Только выдал мягкую вибрацию, точно котенок, и напружинил блестящие шарнирные лапы.

— А Бругу местечка не найдется? — как бы невзначай спросил я.

— Чтобы ты загадил весь салон? — фыркнула Вилка, постучав пальцем по циферблату на передней панели. — Прогуляешься.

Она уперла ногу в пол, и шагоход легко, почти не качнув кабину, переступил с лапы на лапу.

— Стой! — я зашарил рукой под курткой. Грязные пальцы липли к черной подкладке, тоже измазанной слизью.

— Ты меня достал! — рявкнула Вилка, оборачиваясь ко мне. — Что еще?

— Лови.

Вилка, привстав в кабине, хлопком поймала брошенное и с сомнением покрутила его на ладони.

— Что за дрянь?! — чуть не сходя на крик, спросила она, подняв над головой мерцающий перламутровый шарик.

— Алемброт, подруга, — хмуро ответил я. — Отдай Строжке, он разберется.

Бросив на меня последний испепеляющий взгляд, Вилка брезгливо кинула шарик возле бедра, а после вдавила ногу в днище шагохода. Безголовый заяц цвета оливки проворно засеменил по переулку, изредка пыхая белым дымом из-под брюха. И скоро уж скрылся за углом публичного дома.

Выйдя на бульвар, шумевший сотней голосов, я с досадой оглядел ту самую вывеску. Девица в кружевном белье всё так же подмигивала сверху. Только теперь как-то… Жалостливо, что ли.

— Ну и дурак ты, Бруг, — вздохнул я, ощутив голодную пустоту в груди. Там, где кожа еще помнила округлость алемброта. — И снова без гроша на папиросы.

***

Я тащился по городу бес знает сколько. Когда с обворожительной — в стиле Бруга — улыбкой интересовался у прохожих, который сейчас час, от меня шарахались. Да, грязный. Да, волосы спутались в воронье гнездо, а борода — в хворого черного ежика, ну и что? Пахну навозной кучей? Да на себя посмотри, тюфяк набриолиненный.

С вышки масел-троса меня тоже погнали в шею. Констебль в окошке прокричал что-то вроде: «Прочь, бродяга, пока в карцер не забрал». Я грозился помахать ему перед лицом корочкой цеховика… Но не учел, что цеховик я только на словах. Пришлось бежать.

Кое-как, по наитию я кочевал по линии масел-троса от одной вышки до другой. Разглядывал палаты купеческих гильдий и увеселительные заведения всех сортов. Одни хвастали пухлыми куполами, другие — кровлей, вздыбленной гармошкой, или резными коньками наверху. Но все как на подбор отличались пестрыми вывесками, будто норовя перещеголять соседа. Эти домишки были на порядок веселее и затейливее хмурых строений пригорода, и повсюду: в просторных дворах и на пешеходных бульварах, — броско торчали шатры, будки ларьков… И цветастой змейкой уползали куда-то торговые ряды.

Наконец я добрел до широченного, о гранитных опорах моста, протянутого над водой. Узкая полоса канала с гладью темной, что вороненый металл, резко обрубила парад питейных, борделей, лавок перекупщиков…

Перейдя мост, я вновь очутился меж зубцов прибехровских крыш.

А там уж по старой памяти разыскал скорбную развалину Хремовой кирхи. В обеденной зале трещал свежими поленьями очаг.

— Явился, — кивнула мне Табита, сгорбившаяся над кучей исписанных тетрадей. Рядом стояла вчерашняя бутылка виски, чуть поодаль — стопка пустых стаканов. — Садись, Бруг… — поморщившись, она ухмыльнулась злорадно. — Ух, ну и несёт же от тебя, гамон.

— С почином, — вежливо поздравил Строжка, как бы случайно поднеся к носу платок. Он сидел рядом с мастершей, окруженный компанией лекарских инструментов. Тут же стояла открытая бутылочка с прозрачной жидкостью; пахнуло спиртом. — Сталбыть, нелегонько пришлось-то?

— Дерьмово, — выдохнул я и плюхнулся на стул. — Слишком дерьмово для первого цехового поручения.

— А никто не обещал, что будет просто, ага, — Табита обнажила в полуулыбке широкие зубы. — Тебе налить, сынок?

— Лишним не будет, «тётя», — насмешливо проворчал я.

— На первый раз прощаю, но назовешь так снова, — Табита почесала бычью шею, — язык отрежу, ага? А пока угощайся.

Бутылка звякнула о стакан в руках мастерши, и Строжка пододвинул ко мне заслуженное спиртное. Виски приятно обжег горло. Алкоголь не из изысканных, но я с удовольствием перебил послевкусие шишиги. В желудке благодарно потеплело.

— Как Лих? — справился я.

— Дык легко отделался, — скрежетнул Строжка, натирая платком узкий, как перышко, нож. — Ногу-то спасли, скоро плясать будет, хе-хе. Стоит тебе, братец, должное отдать: без алемброта пришлось бы попотеть старику. Большая удача такой абсорбент заполучить. С ним-то семя шишигино быстро…

— Строжка, давай не за столом, — покосилась на него Табита.

— Да-да, — замялся тот. — В общем-то, всё в порядке, но покамест гуморы в порядок не придут, придется мальчику отлежаться. Если можно, братец Бруг, такой вопросец…

— Спрашивай, старик, — устало разрешил я.

— Про алемброт-то ты откуда прознал?

— Как он зовется, узнал в Эстуре, — признался я. — Там Алые колдуны кругленькую сумму за него отваливали. Я неделями не просыхал… Но, если ты о Глушоте, до́ма его лизали с перепою, — усмехнулся я, вспоминая славные деньки. — Мы его зовем «бодун-соль».

— Познавательно, однако, — нахлобучив очки на крючковатый нос, Строжка вынул из штанов записную книжку и огрызок карандаша. Послюнявив кончик грифеля, дед принялся что-то сосредоточенно чиркать на полях.

Табита жестом дала мне знак, и я катнул ей пустой стакан. Вернула его она наполненным до половины — в отличие от своего, где виски опять плескался до краев.

— Стыдно признаться, Бруг, — облизав губы, она сделала крепкий глоток, — но ты, хоть и гамон, сегодня проявил себя молодцом. Не ожидала, ага.

— И что, даже не пожуришь молодца Бруга за ошейник? — прищурился я, отхлебывая из стакана.

— За то, что гремлинова поделка грязи боится? Не смеши, сынок, — скривилась мастерша. — Там, где ты ошейник оставил, ему самое место. Молодец ты потому, что Лиха не бросил. Поступил как настоящий цеховик, ага. Ой, можешь кривляться сколько угодно, но оно так: мы своих не бросаем.

— Ты даже не представляешь, как я рад за вашу маленькую дружную семейку, — иронично огрызнулся я и, отпив еще, погонял виски во рту. Язык, как ни странно, всё не мог забыть отвратного, с несвежей горчинкой, вкуса слизи. — Но мне бы мою Цепь, раз я такой умница. А то, знаешь ли, голыми руками с шишигами драться — не совсем мой конек.

— Не зарывайся, — Табита грозно сверкнула болотом глаз поверх полупустого стакана. — Моё признание твоих заслуг еще не означает, что я тебе доверяю. Это просто констатация факта, ага. Сегодня ты справился, но что будет завтра? Задушишь этой же цепочкой как последний гамон?

— Да не, подруга, — оскалившись, зло хохотнул я. — Она ведь лопнет на твоей шее!

— Ну и смелый же ты, сынок, — Табита угрожающе понизила голос, но во взгляде ее промелькнула искра веселья. — Когда-нибудь это сыграет с тобой плохую шутку, но пока… Вот, полюбуйся.

Табита потянулась вперед, навалившись на стол мощной грудью, и по дереву, испещренному короедом, скользнула маленькая книжечка. Когда та уж хотела пролететь мимо, я прихлопнул ее ладонью, точно неосторожную мышь. А когда поднял ладонь, брови мои поползли вверх.

Передо мной лежала небольшая, с красный документ Вилли Кибельпотта, книжица. Тонкая, в черной кожаной обложке с круглым оттиском — какая-то колючая башня на фоне очертаний гор.

— Познакомься, — со скучающим видом вставила Табита, — та дылда на гербе — это Глёдхенстаг. Даст Хрем, побываешь там, чтобы познакомиться с местными обитателями. Скажешь им «спасибо» за ошейник.

Обложка сочно хрустнула, добротная желтоватая бумага зашуршала, перевернувшись. На первой странице синела надпись: «Главное цеховое управление Бехровии», — а ниже, под заголовком «Догматы цехового братства» бесконечным списком уходили вниз нудные правила. Читать я их, конечно, не буду.

— Зря догмы пропускаешь, сынок, — усмехнулась в стакан мастерша. — Хорошо бы знать их, если встретишь ублюдков из Белого братства. Чтобы им самим напомнить.

— Мой талант в импровизации, — отмахнулся я, листая дальше.

И на следующей странице виски чуть не встал мне поперек горла.

— Спасибо вам от Бруга, что пихнули его в свой гребаный цех, — начал я, откашлявшись, — но…

— Всегда пожалуйста, сынок, — хохотнула Табита и отсалютовала мне стаканом. Строжка машинально кивнул, не вникая, и продолжил калякать карандашом.

–…но какого беса я теперь «Шваржаг»? — я запнулся; верхняя губа застыла то ли в усмешке, то ли в гримасе отвращения. — «Бруг Шваржаг»?!

— А что? — фыркнула Табита. — По-моему, очень остроумно. С предгорского это переводится как «черная куртка», ага.

— А звучит как «шваль»! — в сердцах захлопнул я цеховую книжку.

— Что тоже очень тебе подходит, — женщина не улыбнулась, но в ее взгляде отчетливо читалось ехидное удовлетворение. Добив виски одним богатырским глотком, Табита коснулась волос над правым ухом — и между пальцев у нее возникла мятая сигарета.

В висках у меня загудело, пересохло во рту. Под кадыком алчуще екнуло.

— Мастер, — внезапно севшим голосом обратился я к ней, — поделись с подчиненным куревом, а?

— Извини, сынок, — Табита вынула из кармана брюк потертую зажигалку, — каждый вечер я беру себе одну-единственную. Тут недалеко продают поштучно.

— Так можем, э-э, — я облизнул губы, — на двоих растянуть?.. Пополам, как цеховик с цеховиком.

— Извини, — повторила она, зажав сигарету между зубов, — для меня это что-то вроде символа. Успешного окончания дня, ага? А половина сигареты будет значить, что и день успешен наполовину. Согласен с мастером?

Я рывком поднялся из-за стола, громко грохнув стулом. Строжка испуганно вздрогнул, и очки съехали с его узловатой переносицы на самый крючок носа.

— Жмотяра! — рявкнул я.

— Братец Бруг, — аккуратно встрял старик, вновь промокнув платок спиртом, — коли нужно будет обмыться, то бадью, сталбыть, у выхода возьми… И да, энтот твой след на лице…

Кожа будто вспыхнула с новой силой там, где ее погладил кнут Вилки.

— Сам разберусь.

Раздраженно глянув на Строжку, заткнув цеховую книжку за пояс, я мухой вылетел из обеденной. Дожидаться, пока Табита закурит, а по залу поплывет заветный дым, не хотелось. Не ровен час запрыгну на стол и с боем отберу окурок, точно оголодавший дворовый кот — сосиску.

Уж слишком давно я не курил. До дрожи в коленях давно.

***

Сложно нести бадью и одновременно подниматься по лестнице. Ступеньки узкие, а бадья такая гигантская, что я в ней помещусь целиком. Приходится неустанно пялиться под ноги, чтобы не скатиться кубарем вниз, ведь впереди, застилая взор, маячит это необхватное дощатое нечто. А еще воду носить…

Дневной междусобойчик с шишигой дает о себе знать, и я уже вспотел как полёвка. Мда, видел бы меня отец… Добравшись до второго этажа, опускаю бадью на пол, надеясь перевести дух.

И беззвучно ругаюсь. Прямо напротив, облокотившись спиной о дверь моей комнаты, стоит Вилка.

— От тебя убийственно пасёт. Просто убожество, — презрительно выплевывает она, не поднимая на меня холодных серо-голубых глаз. Вернее, только одного глаза: другой скрыт длинной челкой, зачесанной набок и доходящей до острого подбородка.

— А я-то подумал, день не может стать еще хуже, — парирую я, разминая затекшую поясницу. — Решила, что мне на сегодня недостаточно одного чудовища, и пришла сама?

Как будто мало того, что руки ее скрещены на груди, она еще и ногу в колене сгибает. Узкие штаны из вельвета скрипят и, натянувшись на голени, оголяют изящную лодыжку. Закрытая поза высшей степени.

— Ты слишком высокого мнения о себе, раз думаешь, что мне есть до тебя дело, — Вилка морщит нос. — А мне всё равно… пока ты не выдашь свою гнилую натуру, таборянин.

Она качает головой, и высокий хвост ее волос цвета заледеневшей нивы рассыпается по плечам

— Это очередной комплимент или что? — закатываю глаза и тоже скрещиваю руки на груди. Моя куртка согласно скрипит, точно соревнуясь в музыкальности со штанами девчонки. — Строишь из себя белую и пушистую, а язычок у тебя тоже как у таборянки.

Вилка дует на челку, и та обнажает второй глаз. Как и его брат-близнец, он смотрит на меня с нескрываемой неприязнью.

— Тебе следовало уйти, когда была возможность, — упрекает девушка. — Не боишься, что найду для тебя другой такой ошейник?

— Так хочется меня приручить? — усмехаюсь я. — Что, тётушка Табита не разрешает завести щенка?

— Нет, — она делает шаг мне навстречу, порывисто, как шквал штормового ветра. — Только хочу понять, что нужно сделать, чтобы ты исчез из нашего дома, — Вилка щурит глаза. — Заплатить? Отравить? Зарезать во сне?

— Для начала, красотка, — я вздыхаю, — дать мне вымокнуть в водичке часик-другой. Можешь потереть работяге Бругу спинку, если нечем заняться.

В ответ она неестественно смачно, по-мужски сплевывет на пол.

— Так я и думал, подруга, — я пожимаю плечами. — Кажется, любезности кончились.

Подхватив бадью на руки, я ровным шагом направляюсь к двери. Вилка настороженно, как дикое животное, обходит меня полукругом и оказывается сзади. Я же пытаюсь нащупать ключом замочную скважину.

— Зачем ты вытащил Лиха? — вдруг спрашивает она.

— Чего? — переспрашиваю я, ковыряя дверь. — Не знаю. Надо было бросить его помирать там, что скажешь? А тут Бруг что-то… — ключ проникает в отверстие, — сглупил.

— И это всё? — скалится она, вновь недоверчиво скрестив руки. — Единственное, что держит здесь таборянина, это его таборянская тупость?

Дверь поддается с натужным скрипом, и я заталкиваю бадью внутрь.

— А еще жратва, теплая постель и его таборянская Цепь, — заканчиваю я, обернувшись к Вилке лицом. — Бругу жу-у-утко дорога его Цепь.

— Мой тебе совет: получишь цепь — уходи. И помни, лишь один косяк, и…

— Непременно, подруга, — ослепительно улыбаюсь на прощание и закрываю дверь перед носом Вилки. Но замок не звякает, а дверь резко останавливает ход, будто наткнувшись на камень. Виной тому туфля Вилки, втиснутая между дверью и косяком в последний момент.

— Спасибо, — напоследок бросает Вилка. От нее это слово звучит так, словно сказано нечаянно и впопыхах. — За брата.

Туфля так же быстро исчезает из щели. А когда я наконец нахожусь с ответом, мягкие шаги уже слышатся на лестнице — отдаляясь с каждой секундой.

— Обращайся, — невольно отвечаю я, застигнутый врасплох.

И тут же запираю дверь — как бы испугавшись неуместности оброненных слов. Или того, что обронил я их самому себе.

«Не верь никому, Бруг-Бружок!» — верещит в голове тот самый голос из коллектора. — «Уж мы-то с тобой два сапога пара! Бруг и его верная куртка! И когда все киданут, твой кожаный братуха останется с тобой», — шнуровка куртки растягивается сама собой, точно в плетеной усмешке. — «Да? Да?! Ну да! Вот только достанем цепочку — и ништяк! А пока… М-м-м, отмоем твой крепкий зад до блеска».