Трубадур

Иван Быков

«Трубадур» – первая часть фэнтезийного триптиха-саги. Сага равнины. Равнина, что раскинулась вдоль Немого хребта. Равнина, где сбываются мечты, где пересекаются миры. Равнина, что рассечена надвое Радужной Стеной. Равнина, где слово весит больше, чем золото, и может быть опаснее, чем нож. Пусть читатель сам решает, что такое сага равнины: плачь о безысходном будущем или жизнеутверждающая песнь о высоком предназначении человека. «Трубадур», «Жрец», «Военком» – три части одного целого.

1

Надежда умирает последней. Так говорят люди. Неправду говорят. Не умирает надежда. Особенно в пути. В долгом опасном пути по тем землям, в которых никогда не был, о которых лишь слышал в древних песнях от бродячих сказителей; по тем землям, о которых сам пел на площадях и в тавернах. Как можно потерять надежду в пути, если только она одна и ведет тебя к сказочной цели? Это все равно что лечь и умереть — отдать себя на растерзание палящему солнцу, вездесущему голоду, случайным мародерам и диким псам.

За мучительные километры пути время перестало быть осязаемым, перестало распадаться на составляющие части. Черные ночи и белые дни растушевались, расползлись в сплошной серый тон. Время превратилось в расстояние, а расстояние он измерял людьми, поселениями, песнями — сочиненными или услышанными, едой, кружками эля, схватками, ожогами, ранами, Шлюхами и редкими драгоценными книгами. И всего этого было пройдено предостаточно. Предостаточно для смерти целого десятка надежд. Если бы надежда могла умереть — не важно, первой или последней. Но надежда все-таки не умирает.

Тряпица, в которую он прежде заворачивал хлеб и которую использовал как скатерть, была разорвана на лоскуты и теперь стягивала голень его левой ноги. Эта ненадежная повязка почернела от пыли и заскорузла от крови. Ступать на поврежденную ногу было больно, каждый шаг становился преодолением. Таблетки и мази от Лекаря кончились так некстати. Вряд ли кратковременный привал и скудная еда подарят хоть какой-то отдых, но если не сделать остановку, то последние силы иссякнут и никакая надежда не спасет путника — его одинокий путь закончится здесь.

Поэтому, едва найдя среди загорелых за века пустынных валунов клочок земли, свободный от мелких острых камней, он позволил телу относительный покой. Все порезы, рваные раны, растяжения, ушибы и потёртости тут же напомнили о себе. Под горячей выцветшей банданой пекли завитки ушей. Нос (если бы он мог рассмотреть свой нос) был похож на молодой картофель — он когда-то видел в одном поселении такой розовый клубень с шелушащейся кожицей поверх желтой крахмальной плоти.

Тряпица-скатерть ушла на повязку, поэтому еду он выложил прямо на землю. Ломоть черствого хлеба, пара тонких полосок солонины из мяса мохоеда, пучок съедобных лопухов, что сорвал неподалеку. Сделал несколько глотков из фляги. У теплой воды был металлический привкус. Некоторое время выискивал крошки по сокровенным углам сумы и меж её складок. Ничего не нашел, отложил суму, глянул в небо.

Солнце клонилось к Западу и готово было спрятаться за хвостом Дракона. Скоро сумерки превратятся в ночь, а ночь не время для странствий. Как и середина дня. И днем, и ночью смерть караулит на открытой местности. Ночью смерть рычит и скалиться из мрака со всех сторон, шипит из-под каждого камня, роет ловушки в пыли, а днем норовит изжарить путника между двумя раскаленными противнями — меж каменистой пустыней и безоблачным ослепительным небом.

Пора было идти. Нужно было найти ночлег засветло. Спрятал флягу, двумя лямками через плечи закрепил суму на спине. После отдыха нога разболелась пуще прежнего. Он двинулся вслед за Солнцем, вначале осторожно, но с каждым новым шагом привыкая к боли, пока не вошел в привычный ритм — четыре шага на вдох, четыре шага на выдох.

Тело его ослабло и повиновалось неохотно: давала знать недавняя схватка с дикими псами на пустыре между останками полудюжины развалившихся лачуг. Прежде пустырь был центральной площадью крохотного поселка. Теперь от жилищ остались лишь одноэтажные коробки, без крыш, с провалами окон и дверей. Мертвая деревня за Долиной слез.

Среди этих строений нашла себе пристанище семья диких псов. Десяток худых щенков, из которых через полгода в живых останутся один или два самых изворотливых пса, пять-шесть плешивых сук и два здоровенных кобеля — уверенный неспешный альфа и суетливый, агрессивный, непрестанно скалящийся бета.

Сказители поют о том, что в давние времена псов называли четвероногими друзьями человека. Количество ног с тех пор осталось без изменений, а вот отношение псов к человеку дружбой никак не назовешь. Между поселениями люди перемещались вооруженными группами. Караванами с нанятыми Охранниками и Носильщиками. Псы опасались, сторонились людей, охотились на мелкую дичь — кротомышей, мясных шершней, диких кур, — но одинокий путник для голодной стаи был реальной, а потому желанной добычей.

Псы не торопились нападать. Щенки заливались лаем с безопасного расстояния, брали жертву в круг и на испуг. Суки рассеялись и, крадучись, по одной заходили в тыл через левую руку. Кобели демонстративно отворачивались, потягивались и даже выгрызали из шерсти насекомых, словно их, кобелей, не касалась вся эта женская и детская суета. На самом деле, заняв правый фланг, просто выжидали самый подходящий для атаки момент.

Он аккуратно, без резких движений перетащил суму со спины на левое предплечье. Теперь у него появилась какая-никакая защита — тряпичный щит, который первым примет на себя клыки и когти. Неизменное оружие — почерневший от всевозможных трудов большой нож с обвитой веревкой рукоятью (приемный отец говорил, что этот нож родом из Эпохи Бунтов) — он, предвидя опасность, снял с пояса еще на подходе к заброшенному селению.

Такую предосторожность он взял за правило с первых дней путешествия, это уже не раз спасало его от неприятных приключений. Как будто приключения на равнине бывают приятными! Раскинув руки в стороны и даже привстав на носки, он постарался выглядеть значительно больше и опаснее, чем был на самом деле. Хотел было издать воинственный рык, но передумал: резкий звук мог не напугать хищников, а спровоцировать их нападение.

Пустырь нужно было миновать, не останавливаясь, не осматривая коробки строений. Здесь нечего было искать: все ценное наверняка унесли его предшественники. Не он один стремился к сказочной мечте, а тропа к ней пролегала через этот поселок, через Мертвую деревню. Многие из тех, кому посчастливилось дойти до цели, миновать Долину слез, должны были пересечь этот пустырь. Так что нужно было тихо разойтись с дикими псами и двигаться дальше своей дорогой.

Маленькими шагами, по дуге, вдоль строений, так, чтобы иметь возможность использовать стены как укрытие, он медленно приближался к западному краю бывшей поселковой площади. Оставалось последнее усилие, он даже вздохнул с облегчением и ускорил поступь. Что оказалось ошибкой. Псы восприняли это ускорение как бегство и ринулись в бой.

Суки попытались напасть со спины и опрокинуть добычу наземь. Были бы псы чуть менее трусливы, было бы расстояние для прыжка перед атакой чуть покороче, путь к мечте мог закончиться для него на этом пустыре. Но он успел развернуться и двумя быстрыми взмахами крест-накрест рассек две ближайшие оскаленные пасти. Раненые псы завертелись на месте, скуля от боли. Четыре оставшихся суки промахнулись и теперь, перебирая лапами, искали удобную точку для нового прыжка.

Кобели не прыгали, они атаковали по росту — в пах и живот. Спасла сума, но даже сквозь тряпичный щит он почувствовал на локте тиски собачьей пасти. Пырнул ножом не целясь, снизу вверх. Тиски разжались, стая лишилась еще одного бойца. Псы отступили, посчитав слишком дорогой такую плату за добычу. Самый проворный щенок не услышал приказ к отступлению и рьяно трепал вражескую голень. Получив удар наотмашь через морду поперек хребта, взвизгнул и умчался без оглядки оплакивать потерянное ухо и раненую спину.

Все это произошло в одно мгновенье. Спустя миг, понесшая потери убитым и ранеными стая обиженным бессильным лаем провожала опасного гостя. Гость некоторое время пятился задом, лишь через сотню шагов за границей поселка вернул суму за спину, развернулся и перешел на обычный шаг, однако непрестанно поглядывал через плечо до тех пор, пока коробки строений не слились с горизонтом, а голоса псов окончательно не стихли вдали.

Вначале ярость битвы заглушала боль. Теперь же голень при каждом шаге напоминала о щенячьих клыках. Но появление псов на пути служило верным знаком: там, где обитают псы, пусть даже дикие, там неподалеку обитают и люди. Псы тянуться к сытым очагам, выживают только вблизи не покинутых поселений. Где-то впереди его ждет встреча с другой стаей — человеческой, а эти создания нередко бывают пострашнее любых собак.

Короткий отдых все же принес пользу: идти стало не то чтобы легче, но чуть веселее. Возродилась надежда. Пробудилась с новой силой поугасшая за время пути вера в правдивость слышанных от других и спетых им самим легенд. Боль в ноге притупилась, прикушенный сквозь суму локоть совсем уже не ныл. Даже прибитый черствым хлебом и солониной голод отступил на время. Цель уже рядом. Может, совсем близко. Может даже случиться, что эти псы — стражи на границе с мечтой.

Солнце стремилось к горизонту, к той его части, где изгибался темной полосой Немой хребет — словно седой Дракон, что потерял интерес к этому искореженному миру и сонно вытянулся в тысячелетней пыли, чуть подвернув хвост. Весь его путь лежал вдоль этих древних скал — через холмистые долины, через каменистые пустыни, через мутные ручьи, еще не успевшие стать реками, через поросшие клочьями кустарников мшистые овраги, давно переставшие быть реками. Он и сам не мог объяснить, что послужило толчком к началу пути, что заставило его сделать первый шаг в неизвестность.

Песня перетекала в песню, история — в историю. Каждый новый сказитель что-то забывал, что-то добавлял от себя. Многое зависело от публики. Пьяные мужики в таверне ждали сальных историй, и рассказчики говорили о доступных женщинах, об обнаженных телах и страстных оргиях. Люд на площадях жаждал крови и зрелищ, и актеры разыгрывали представления о лишениях и страданиях, о бунтах и войнах, о преступлениях и наказаниях. Детишки на ярмарках просили волшебства, магии, неразгаданных тайн и невиданных созданий, и певцы слагали песни о злых чародеях и хищных чудовищах.

Купцы в караванах брали сказителей в дорогу, чтобы те пели о несметных богатствах и древних сокровищах. Поселковая стража и купеческая охрана требовали песен о сражениях, и герои песен бились с врагами, со злом, друг с другом и всегда побеждали. Городские Набобы на свадьбах дочерей хотели слышать сказки о счастье и вечной жизни — почему же не рассказать им об этом? Просили смеха — сказители давали смех, просили слез — зрители получали слезы. Такова работа лицедея — делать лица, создавать нужную правду на потребу толпы.

Так из года в год тысячи ушей и сотни уст создавали удивительную легенду о далеком Городе. Городе, где сбываются мечты, где нет голода и едких ливней, да что там! — где нет самой смерти. Где все богаты, одеты, сыты, где никто не болеет и все живут вечно, а главное, для обретения всей этой благодати не нужно делать ровным счетом ничего. Нужно просто найти этот Город, нужно просто дойти до него.

Он и сам пел, рассказывал, придумывал, играл, добавлял яркие сцены, убирал скучные места и затянутые сюжеты. И однажды, пропев легенду о Городе в очередной раз, он сам поверил в нее. Поверил настолько крепко, что, доев заработанную в таверне миску супа, набросил на плечи дорожную суму и отправился туда, где, по указанию всех вариантов этой сказки, должен находиться Город, — отправился вслед за солнцем вдоль бесконечного Немого хребта, от головы Дракона к его изогнутому хвосту.

Если бы он вел счет времени в днях, то с удивлением узнал бы, что сегодня разменял уже четвертую сотню. Но он измерял пройденный путь событиями, а не каким-то временем. События — это то, что оставляет след в жизни, в памяти, за что можно ухватиться, что приносит действительную пользу или наносит действительный вред. О времени можно лишь размышлять, оно нужно лишь для того, чтобы считать его безвозвратно утерянные части и даже малого представления не иметь о частях, оставшихся впереди. Так что для него время не имело значения. Этот мир вообще не терпел абстракций, этот мир любил конкретику.

Темнело быстро, что вызывало тревогу. На открытом пространстве ночью можно повстречать кое-кого и пострашнее диких псов. С темнотой на равнину выходили охотится тени. Никто не мог бы рассказать, как выглядят тени, чем они опасны, как им противостоять, как от них спрятаться. Если кто из путников неосторожно отдалялся ночью от каравана, то просто пропадал — без каких-либо звуков, без каких-либо следов. Ни отпечатков лап, ни крови на камнях, ни брошенных вещей, ни лоскутов одежды — был человек, и нет его.

Чем меньше могли рассказать очевидцы, тем больше могли додумать испуганные слушатели. В местах исчезновений наблюдали только переливы серого и черного, игру теней — вот и все, что можно рассмотреть глухой ночью на расстоянии. Потому и прозвали загадочных похитителей тенями. И каждый рисовал зверя, добавлял деталей в меру своих фантазий и страха. Так что опасность скрывалась не только в ночной равнине, но и в головах путников.

Еще рассказывали о Жрецах таинственного храма, Последнего Храма, — о Миротворцах. Согласно легендам, такое прозвание заслужили они еще в Эпоху Воюющих Банд, когда семеро Жрецов, вооруженных одними посохами, защитили мирную деревню от сорока Разбойников. Разбойники обирали все поселения в округе, так что, защитив одну деревню, Жрецы спасли от разорения целый край. Благодарные жители поделились с защитниками запасами продовольствия и прозвали их Миротворцами. Скорее всего, эта легенда была эхом более древних сказаний, но название прижилось.

Он трижды встречал на пути этих странных одиночек в длинных, до земли, серых одеждах-сутанах. Встречал не на переходах, а в тавернах и на улицах селений. Каждый такой Миротворец действительно владел тонким гладким посохом длиною в человеческий рост. Посохи, несомненно, ковали искусные мастера. Все три жезла, что он видел в руках Жрецов по дороге, были украшены круглыми навершиями. Два крыла, каждое с ладонь, под которыми сплелись две змеи, завершали ансамбль. Посох Жреца — штука громоздкая и не очень удобная как для ходьбы, так и для сражений. Сами Миротворцы называли эти посохи кадуцеями.

Вокруг Жрецов ходило много слухов. Славой они пользовались недоброй. Побаивался их народ, пусть и называл Миротворцами. Мало кто осмелился бы подсесть к такому за столик в таверне и заговорить. А если кто отважный и задал бы вопрос Миротворцу, то вряд ли получил бы ответ. Молчаливые они были, людей не сторонились, но и к себе близко не подпускали.

Все чужое народ недолюбливает, наделяет всякими жуткими качествами, приписывает всякие недобрые свойства. Вот и про жрецов говорили, что только могли придумать. Что служат они каким-то кровавым богам (кто вообще помнил нынче о богах?), что живут все в одном горном Храме, который называют Последним, что проводят они омерзительные обряды, для которых отлавливают по ночам на равнине отбившихся путников. Так что встретить такого в одиночку меж поселениями все равно что повстречаться с тенью. А может, одно и то же.

Много более понятных, а потому менее страшных опасностей подстерегало путников на равнине. Ближе к подножию гор, меж каменных карьеров и холмов, обитали мягколапые сфинксы. Он видел одного такого издалека несколько переходов назад, когда обходил овраг горной тропой. Как большая лесная коша, только абсолютно лысый, без меха. Серая кожа сфинкса делала его неразличимым меж камней. Подкрадется такой в сумерках — и не заметишь. Но сфинксы держались в стороне от людей, предпочитая охотится на отбившихся от стад ослабевших горных крабов или старых, менее шустрых броневепрей.

Еще из известных угроз ближе к устьям рек в земляных хижинах и скальных пещерах жили рыбоведы. Жили двумя-тремя семьями, собирали ягоды, делали запруды на стремнинах, чтобы легче было лапами вытаскивать из воды большущих серебряных рыб-голышей. Поговаривали, что эти косматые огромные звери были настолько разумны, что сами обустраивали борти в редких зарослях на склонах, где выращивали диких жужелиц и добывали медовый нектар. Не лезь к таким — первыми не тронут. Но если забредешь случайно к их берегам, заломают и скормят рыбам, чтобы сам тут не бродил и никому больше не мог раскрыть к ним дорогу.

Солнце неумолимо клонилось к Западу, приходилось щурить глаза, шагая вслед за Солнцем. Вот оно уже коснулось краем диска шипов на хвостовом гребне Дракона. Забагровела тонкая полоса закатного зарева.

— Не успел. Печально, — сказал он в закат.

Печально. Долгий путь окончен. Вряд ли ему повезет пережить эту ночь на равнине. Он зачем-то ускорил шаг, хотя теперь это уже было бессмысленно. Со стороны гор накатил холодный ветер. Он поежился, оглянулся по сторонам. В лунном свете равнина открывалась глазу на много шагов, но нигде не было даже намека на укрытие. Он твердо решил не останавливаться, идти всю ночь в сторону зарева. Может быть, суждено ему угодить в воронкообразную ловушку могильщика, или повстречаться с тенью, или попасть в лапы сфинкса, или быть затоптанным стадом броневепрей, или уготована роль жертвы в Храме Жрецов. Ну и пусть! Он встретит судьбу не дрожащим от страха на земле под походным плащом, а уверенно шагающим к своей мечте.

Зарево не угасало. Солнце давно уже скрылось за изгибом Немого хребта, но багровая полоска все еще мерцала на горизонте. Нет, не багровая — радужная. Странный закат, радужные переливы. Он забыл о боли, почти побежал. Он дошел. Он все-таки дошел. Он почти рядом. Радужные переливы! «И по ночам сияет радуги стена!» — строка из древней песни. Неужели? Весь путь — не зря. Мечты — не зря. Все — не зря.

Так — то бегом, то шагом — он двигался всю ночь в сторону радуги. Рассвет встретил в дороге. С первыми лучами сияние поблекло. Солнце вступило в права, затмевая иные источники света. Только сейчас он заметил, что бредет по накатанной земле. Прямая дорога уводила к окраинным домам селения. Города. Он все-таки дошел. Здравствуй, Город.