Странствия Света

Иван Пустельга (2024)

«О грустном писать легче» — такую фразу услышал автор на одном литературном конкурсе. И тезисом этим был брошен ему вызов. Это сказка, но с преступными отпечатками горькой правды и шершавой обыденности, ошибок и заблуждений, обезвреженных добротой и порядочностью, вполне настоящими, так как автор поленился их выдумать. Автор старался избегать описания жестокости и насилия, хотя эпоха мечей, волшебства и несуществующих чудищ располагает к этому едва ли меньше, чем наша. Доброта некоторых персонажей может показаться нереалистичной и сказочной, но она (как и некоторые чудесные встречи) имеет реальные прообразы, настоящий исток. Честное слово. Взаимопомощь и ответное добро, но так же и ситуации, в которых всё наоборот, где благодеяния и доверие ведут к падению и саморазрушению. И тогда перед персонажами возникает вопрос, на который мало кто найдёт ответы, — чему доверять в переменчивом мире?

Глава 3

Глава 3. Свет очага

«…и почувствовал, как её беда больно ударила его в сердце: он всегда тяжело переносил чужие беды. Это было трудно для жизни, но он не хотел расставаться с этой привычкой, не бросал тяжелую, но дорогую ношу. И это была его жизнь и спасение»

В.К. Железников, «Чучело»

Много времени прошло, прежде чем Невейн смог ещё раз выбраться в город. Его окружили неусыпным контролем и такой атмосферой бдительности, словно он был ходячим сокровищем государства. Даже когда он принимал ванну, под окном стояли стражники с полотнищем в руках — на тот случай если принц решит выпрыгнуть в окно, они готовы были безопасно пресечь попытку побега.

Когда волнение поутихло, он отправился к найдённой девушке, о которой очень беспокоился. Разумеется, его сопровождал отряд стражников, умело маскирующихся под обычных горожан. За спиной тянулся длинный шлейф самых разных людей, от ремесленников до знатных особ, они постоянно менялись, порой возникая далеко впереди и в боковых улицах.

Он робко постучал в дверь придворного лекаря. Внутри было тихо. Он вдруг смутился, когда представил, как об этом доложат отцу, и немного взволновался за судьбу девушки. Но тут же отмёл нелепые мысли, уверенный, что отец не будет к ней строг и позволит им дружить.

Дверь отворилась, и на пороге возник слабый трепещущий огонёк жизни. Однако он с удовольствием отметил, что её тощие руки стали менее угловаты и костлявы, ключицы над вырезом рубахи уже не выпирали так резко. Лицо, на котором залегли тени голода, немного округлилось. Она поправлялась, набиралась сил, бледная кожа чуть-чуть порозовела.

— Ты не против, что я войду?

Она молча отступила на шаг, пропуская принца внутрь, и прикрыла за ним дверь, ощущая на себе заинтересованные взгляды совершенно незнакомых людей.

— Тебе нравится здесь? — спросил он рассеянно, не зная, с чего начать разговор.

Девушка осталась стоять у двери с задумчиво склонённой головой, так и не выпустив ручку.

— Надеюсь, учитель не докучал тебе историями о моём прошлом и всяких нелепых случаях? Если он всё же станет, знай, что большинство этих историй — чистая правда. У меня врождённый талант попадать в странные ситуации.

Он поспешил добавить:

— Но тебя я не считаю странной. С тобой мне повезло.

Девушка посмотрела на него с недоумением.

— Вас чуть не убили. Разве это везение?.. — спросила она, фыркнув.

— Конечно, везение. Ведь есть это самое «чуть». Мне повезло оказаться там, где нужно, где я смог помочь тебе. Разве не чудо, что единственная моя вылазка в город обернулась тем, что границы зла пусть немного, но отодвинулись?

Она молчала, пытаясь понять, не хвалит ли он себя самого. Именно так оно и выглядело в её глазах. Слово не всегда приносит тот же смысл, что был в него вложен, подобно тому как бурное море не всегда доставляет в порт тот же прекрасный и невредимый корабль, что покидал родные берега.

Когда позднее Руан спросил его, почему он захотел помочь нищей девчонке, о которой ничего не знал, которая могла легко обмануть его и воспользоваться его щедростью как слабостью, Невейн ответил так:

— Боль неизбежна, у каждого — своя. Что я знаю об этой боли? Кто-то страдает телом, кто-то сердцем, кто-то от чужих рук, кто-то — из-за своих ошибок, без шанса их исправить. Я бы хотел отодвинуть предел страданий. Как отодвигается горизонт по мере приближения к нему. Взрастить радость там, где всё заросло колючими сорняками горя, страха, безнадёжности. Как по-твоему, не слишком невозможная у меня мечта?

— Не знаю. Прецеденты бывали, но… на пути к такой мечте даже пасть отрадно.

Однако вернёмся к Невейну, в смущении бросавшему мимолётные взгляды на незнакомку, которая наконец отошла от двери и встала в тёмном уголке. Принцу казалось, что она его боится.

— Тебе здесь нравится? — снова спросил Невейн, с трудом выговаривая слова.

Она кивнула.

— Принести вам чаю?

— Был бы очень рад. Пить чай здесь намного радостней, чем во дворце. К тому же я принёс с собой парочку вкуснях, которые так и взывают к чаепитию!

Сердце её потихоньку таяло, пока Невейн важно расхаживал по жилищу аптекаря, точно нашел что-то увлекательное в её быте. Он словно старался по предметам обихода понять, что творится на душе у девушки. Взошло ли солнце для неё? Найден ли верный приют и надёжный путь? Живёт ли она полной мерой?

Ответами он хотел успокоить себя, переживая за неё с такой силой, какую не могли бы выразить никакие слова. Боясь, что он окажется слабым и не удержит её от той бездны, в которой она жила. Боясь проиграть в битве за чью-то веру в добро. Он не знал её невзгод, только догадывался, видя, сколь отличается она от него самого. Он пытался представить себе те страшные события, что могли бы сделать человека таким поникшим и безрадостным. Конечно, и он сам порой огорчался чему-нибудь, ведь жизнь то поднимается гордой волной, то разбивается о скалистые берега. Но может ли тоска пропитать всё сокровенное в человеке? Невейну казалось, что он ощущает эту тоску в мимолётных движениях, что проносились на её прекрасном лице, подобно ряби, сминающей отражающиеся в воде солнце, облака и ясное небо.

— Ты здесь, парень, — проговорил старый лекарь, входя в аптеку. — Как ты? Очухался?

— Ага. Пребываю в лучшем виде.

— Хм.

Невейн повернулся к ней:

— Я просил старика позволить тебе остаться здесь.

— Кого это он называет стариком, — проворчал лекарь.

— Да я в хорошем смысле. В том смысле, что ты порядочный человек и надёжный друг.

— Каков наглец…

— Здесь ты сможешь жить, — продолжал Невейн, — и честно трудиться. Будешь собирать травы вместе с Лутро. Ему уже не так легко это делать. Со временем изучишь науку исцеления и, может…

Слова прозвучали у него внутри, но он не дал им сорваться. Да и что толку в словах? Вселенские тайны не подвластны словам, лишь скользящим по их поверхности.

— Быть может, тебе здесь понравится. Я буду рад, если ты останешься, — продолжал он взволнованно. — Подумай. Не спеши. Никто не требует немедленного ответа, но будет чудесно, если ты найдёшь здесь покой и счастье.

Лутро вздохнул.

— Не смущай нашу гостью своею прямотой.

— Я уже ухожу… Прости, забыл спросить… Как тебя зовут?

— Зачем тебе моё имя? Завтра ты забудешь его.

— Ну, память у меня не настолько плохая, — отвечал тот. — Но чтобы дружить, нам желательно знать имена друг друга. Меня вот одарили именем Невейн. Если сократишь до Нэви, я не обижусь. Честное слово!

В наступившем натянутом, как струна, молчании они смотрели друг другу в глаза. Этот взгляд был подобен призрачному мосту из одной старинной легенды, что появлялся лишь в редкие часы и только для тех, кто чист душой и достоин войти в зачарованный замок. Между столь непохожими людьми по воле судьбы возникло на миг непостижимо глубокое понимание. Так молния, вопреки обычаю, устремляется вверх или из одной тучи в другую, пленяя воображение.

— Эйруэн, — сказала она тихо.

— Что ж, выздоравливай, Эйри. Ну, то есть… я хотел сказать… Эйруэн. У тебя красивое имя, — и, не сдержавшись, прошептал: — Да и сама ты прекрасна.

Смущённый своей собственной невольной искренностью, младший принц обратился к старому лекарю, чтобы скрыть краску волнения, залившую юное лицо:

— Спасибо тебе, Лутро. Ты хорошо позаботился о своей воспитаннице. Надеюсь, ты примешь её к себе в ученики.

— Если она сама пожелает… — проворчал тот. — Никто не волен решать за других.

— Знаю. Поэтому и благодарен тебе. Не у каждого есть возможность выбрать. Это дорого стоит…

— До свиданья, ваше высочество. Постарайтесь на этот раз добраться до замка без стрелы в спине.

— Слушаюсь. До свиданья, учитель. До свиданья, Эйри!

Она отвернулась, ничего не ответив.

Невейн зашагал по улицам Астена. Вечерело. Странные фигуры скользили за ним, как тени за спускающимся к горизонту солнцем. На этот раз принц добрался домой без происшествий.

Он упал на огромную кровать, наполовину засыпанную лавиной из книг, что громоздились здесь и там, словно камни каких-то древних руин. Он вдыхал их аромат, их жизнь, не угасающую в книгах веками. Ему мерещились блеск лат на солнце, ветер, развевающий плащ над крупом могучего коня, крутые склоны, что так и манили мчаться по ним вниз, в цветущие долины, надёжно хранящие свои волшебные тайны и начало невероятных приключений. Чудеса проносились перед его глазами, и мир казался таким прекрасным! Ему чудилось, что строки из книг оживают и вливают свою таинственную бессмертную силу ему в кровь, бурлящую кровь юности, не знающей слова «нет».

Ему стало так тепло и так счастливо дышать и жить в мире, где воплощались его сокровенные мечты, где удалось похитить драгоценный свет из лап подбирающегося зла. Герои эпосов, не знающие мелочных мыслей, живущие, казалось, не телом, а одним своим могучим духом, — поднимались перед ним. Строгие глаза сверкали из-под забрала шлемов, точно изгибы моря, отражающие луч солнца в погожий день.

И всё казалось возможным! Он готов был в этот миг сразиться со всеми чудищами на свете…

В ту ночь Невейн так и не смог уснуть. Он бродил по комнате и ещё долго не мог открыть свои книги. Он был полон до предела волшебством, что настойчиво требовало воплощения.

В конце концов, оно обрело форму слова и излилось на бумагу в виде стихов. Ему не терпелось зачитать их отцу и братьям. Он так и поступил. На следующее утро водопады строф обрушились на головы вышеназванных особ, заставив их отвлечься от государственных дел.

Одно из них, названное «Ода травинке, пробившейся сквозь камень мостовой», особенно полюбилось королю. Он часто просил зачитать его снова, так что Невейн вскоре его выучил наизусть.

И однажды строки этой оды помогли одному человеку вернуться из мрачного склепа, в который он превратил свой ум и сам себя заточил в нём. Но к тому вёл долгий путь, в конце которого узнать наших героев будет нелегко.

Невейн и предположить не мог, что когда-нибудь несколько слов помогут разлучённым надолго отцу и сыну вспомнить друг друга. Сейчас он вкладывал весь пыл и задор, что разгорался в груди мальчишки, не ведая будущего, позабыв о прошлом, он нырнул в водоворот судьбы. Волны подхватили его, как щепку… и волнам, способным сокрушить корабль, не удалось переломить её, маленькую щепку, отколотую столкновением великих сил.

***

— Почему ты помог мне? — спросила однажды девушка.

— Хотел позаботиться о господине министре.

Встретившись с непонимающим взглядом, он добродушно пояснил:

— Ты же видела его непомерную талию? Позволь я ему оставить этот мешочек с золотом у себя, боюсь, он бы лопнул от обжорства. Не мог же я покинуть бедного министра в беде!

Но затем, покачав головой, сказал серьёзнее:

— У него нет мозгов. В плохом смысле слова.

— А бывает хороший?

— Травинка, когда её срубят, вырастает снова и снова. Хотя у неё нет никаких мозгов, она превосходит нас в неизбежности бытия.

В его словах не было смысла. Возможно, поэтому они так глубоко трогали девственный ум Эрин. Она привыкла жить подле баррикад, главная из которых пролегала внутри неё самой. И с ней, по эту сторону заграждения не было никого. Бессмысленность его слов смягчала границы непримиримых различий. Не прямо, но далёким эхом таинственное «что-то» долетало к тайникам её души, не раскрытым и не тронутым, затерянным в неприступной, мутной глубине.

— Он бы не смог тебя понять, тот министр банкетов, — произнёс Невейн непривычно серьёзным тоном. — Знаешь почему? Тот, кто никогда не падал, вовек не поймёт того, кто упал, но поднялся.

Девушка молчала долгую минуту, погруженная в противоречивые мысли.

— А ты?

— А я просто дорожу тобой, почти ничего не понимая. Не могу объяснить тебе, почему оно так, а не иначе. Травинка вот, пробившись сквозь камни мостовой, тоже не знает, почему это — и как именно — она тянется к солнцу. Её ведёт то, что было прежде любой мысли, что намного древнее, глубже и совершеннее. Никто не объяснял ей, что так будет правильно или что свет пойдёт ей на пользу. Но она тянется, причём на постоянной, неизбежной основе. Навстречу солнцу и дождю, вопреки камню и косе. Вот и я тянусь. К тебе-то. А почему, спроси ту же силу, что побуждает травинушку вновь и вновь воспрянуть духом и снова жить, вырастать на месте опустошения, где прошлась безжалостно слепая коса, в самых невыносимых и бесчеловечных условиях, сквозь замызганные камни мостовой, где никогда не бывает спокойно, но ей хватает толики света, пробившегося сквозь нагромождение из снующих туда-сюда человеческих тел, и капель влаги, упавшей с неба как благодать и подарок. Вот и ты — мой чудесный подарок. Ты ведь тоже на меня упала, в самом прямом смысле слова.

Невейн хохотнул.

— По всем признакам — ты именно такое же чудо. Возражения есть?

Если они и были, то требовали значительного навыка в болтовне и лингвистике, чтоб сразиться на равных с невейновским войском из метафор и тончайших аллюзий, а также артиллерией из прямоты и непосредственности. Все предыдущие превратности судьбы не могли подготовить девушку к подобному. Невейн был «катастрофой для катастроф», исключительной и, наверное, единственной в своём роде, он требовал для победы над собой величайшей, отчаянной импровизации и запасов безжалостности в патронташе.

У девушки он давным-давно пустовал. Не было уже сил сражаться — только терпеть. Иногда она злилась на принца за то, что он построил (или, может, отразил зеркалами из слов) слишком прекрасный мир, который она могла смутно уловить своим чистым умом, но ведь он, мир этот, был совершенно невозможен и существовал только до тех пор, пока тлели слова в памяти, и исчезал вместе с ними, словно роса на листке. Так ей казалось.

— Существует теория одного учёного, что наши предки в очень далёкие времена бродили по земле на четырёх лапах. А потом у них что-то озарилось в тёмном тогда сознании, как молния в туче, и они ни с того ни с сего поднялись на задние конечности, чтобы, цитирую, «что-нибудь нести в передних». Так давай же нести в своих верхних лапках добро, чтобы не подводить наших замечательных мохнатых пращуров. Не допустим, чтобы их увлекательная и рисковая авантюра произошла напрасно. Согласна?

Эрин не могла бы согласиться ни с одним из его странных слов, но и возразить тоже не удавалось. Её уверенность в фундаментальных аксиомах дала трещину весьма очаровательной формы. Те законы, что помогали выживать, где на удар следовало отвечать ударом, а ещё лучше предварять его, разить врага, пока он не ждёт, — они вдруг показались миражами, маревом над раскалённой сковородой общества. Она не могла этого объяснить себе прежними терминами. Оставалось только допустить, что есть нечто более могучее, глубокое и тёмное, чем факты, исчисляемые в таки бренных и таких величественных, нетлеющих словах.

— В жизни не слышала ничего более странного.

— Всё бывает в первый раз. Я рассказывал тебе, как мне и моим братья довелось выручить из трудной ситуации медвежонка?

— Нет ещё. И как тебя угораздило? Хотя… ладно ты, но неужели твои братья такие же?

— Они очень все разные, но у нас обнаруживаются точки пересечения, для которых я не в силах найти слов, — говорил Невейн упоённо. — Вообще-то то приключение — тайна, за которую нас сильно наругали, когда она вскрылась. Но это ничего страшного. Лучше когда тебя ругают за что-то хорошее, чем за плохое. Согласна?

— Даже не знаю, что сказать.

— Ну, такой ответ тоже сгодится, — говорил Невейн, а затем изрёк очередную истину: — Если тебя не посчитали болваном в первую секунду, есть надежда.

— Надежда исправиться или надежда, что тот второй смирится?

Невейн чуть не свалился со стула от удивления, когда на бледном лице девушки возникла слабая улыбка, как будто туча истончилась, пропустив к миру лучик солнца.

— Не знал, что ты умеешь подтрунивать над ближним. Кто это тебя научил? Неужели я? К-хе… Почему ты вдруг так опечалилась?

— Это ведь сон, да? Слишком прекрасный, чтобы быть явью, — сказала она, поникнув.

— Насколько я знаю, нет. Хотя вопрос философский. Все наши представления о мире могут быть лишь обрывками сна, увлечённостью ролями, из которых бывает нелегко развоплотиться.

— Зачем же ты спас меня? — снова спросила девушка.

— Прекрасный вопрос на тот ответ, что я только что дал.

— Ты всегда себя так ведёшь?

— Нет, конечно. Ничто не вечно. Даже солнце иногда скрывается от наших глаз. Наверное, чтобы отдохнуть от нас, — добавил он вполголоса. — Могу я задать тебе один вопрос?

— Какой?

— Я не смогу объяснить его суть до того, как спросить…

Её щёки округлились, а в уголках губ появились ямочки: так забавно было смотреть на почти умоляющее лицо принца. И Эрин великодушно позволила ему продолжить свою мысль, не застряв на полуслове. Её кивок подкинул дров в пламя диалога. Невейн вздохнул — то ли от облегчения, то ли, возможно, от тяжести слов, что готовились прозвучать с его помощью, то ли по двум этим причинам сразу.

— У тебя есть близкие? Люди, которые позаботятся о тебе?

— Уже нет. Наверное…

— Прости, что спросил.

Невейн умолк, рассеянно смотря на ряды разноцветных склянок и мешочков с травами, что заполняли полки в аптечной лавке. Тишина царила довольно долго. Наконец, принц решился.

— Тогда я… я позабочусь о тебе, — произнёс он медленно, точно отвоёвывал у сомнений каждое слово.

— Ты не сможешь, — ответила она резко, точно его мягкость спровоцировала мрачные воспоминания о том, что было утрачено. — Лучше бы ты не помогал мне тогда. Лучше бы я сгнила в тюрьме! — вскричала она, не сдержавшись. — Я всё разрушила. Каждый должен делать то, для чего он рождён. Кто предназначен уничтожать, не сможет переменить ход своей жизни. Таковы уж люди. Человек никогда не меняется. Можно сколько угодно мечтать о прекрасном, но стоит что-то сделать, как всё гибнет у тебя на руках…

Невейн услыхал, как скрипнули в напряжении зубы.

— Не говори так! — прервал он её сурово. — Человек не сводится к какой-нибудь концепции, что определяет его путь. Человек подобен небу: проходят светлые и тёмные времена, ясные дни и дни пасмурные, прекрасные вечера и безрадостные рассветы… На полотне небес ни одна из перемен не оставляет окончательный след. Поэтому… поэтому и мы не должны цепляться за что-то одно, пускай бы мы отпустили череду перемен, покорились новому облику вселенной, даже если кажется, что предыдущий был лучше или что в нём была истина, которой нет сейчас.

Невейн сложил руки на груди, опустив задумчивый взгляд.

— Бывает так, что путь, которым нам предстоит идти, уже не помещается в чёткие формулировки, не укладывается в ясные представления. Но идти надо, даже если все ориентиры снаружи погасли. Мы — свет, застрявший в облаках, а когда мы злимся или цепляемся за то, что уходит, — в тучках. Мы как стёкла в телескопах, что ищут истоки и истину, а мнения и убеждения — словно пыль на них или трещинки. Позволь всему забыться и испариться. То, что останется, и будет равноценно ответу. Даже вода в луже может быть кристально чистой и ясной, если не поднимать в ней муть, если оставить её в покое. Мирное счастье придёт само, стоит лишь уступить ему дорогу.

Она молчала, отвернувшись.

— Позволь мне быть тебе братом, — сказал Невейн твёрдым голосом.

Девушка вздрогнула, словно её ударили хлыстом.

— Это ещё почему?

— А потому, что брат или сестра — это островок бескорыстия и искренности в океане себялюбия. А у нас подобная ситуация наблюдается с обратного конца определения. Возражения есть?

— Да нет у меня возражений… — ответила Эрин немного раздраженно.

— Значит, теорема доказана методом «от противного».

— Это что ещё за противный метод?

— Не противный, а очень даже милый и забавный. Ну, ты предполагаешь обратное, изо всех сил доказываешь полученное утверждение, чтобы в итоге с облегчением убедиться в том, что оно было ошибочным, а ты был, к счастью, прав.

— Чудной способ. Его случайно не ты придумал?

— К сожалению, нет, не я. Это древние и очень хитрые математики постарались. Понаставляли сетей, чтобы истина не смогла уйти на глубину. Как её только не ловят в математике! Разве что на живца. На живца — пока ещё нет, не придумали. Хм.

На них снизошло невейново молчание, но продержалось недолго:

— Интересно, что должен сделать человек, чтобы истина вела на него охоту днём и ночью?

— Быть аппетитным, наверное.

— Как, однако, жаль, что мне неведомо, чем соблазнить истину…

А затем, собравшись с мыслями и стараясь унять волнение, промолвил:

— Сам не знаю, почему всё это говорю. Но согласен с каждым своим словом! Кроме тебя, никто во вселенной не помешает этому случиться.

Она фыркнула.

— Соглашайся, — уговаривал он, смеясь. — Быть братом и сестрой замечательно! Хотя у меня сестёр никогда не было, но я уверен, что это здорово. Книжки о таком бы врать не стали! Можно любить кого-то и заботиться, ничего не ожидая и не требуя взамен. А быть названными сестрой и братом ещё замечательнее. Знаешь почему?

— Ну и почему?

— Потому что причина-то более глубокая и могучая, нежели кровное родство, о котором мы знаем только то, что нам сказали другие. Необязательно, чтобы сердце билось в том же ритме, — и, выдержав паузу, восторженно закончил мысль: — Достаточно, чтобы два сердцебиения дополняли друг друга до одной прекрасной симфонии, наполняющей радостью всех и каждого. Я вот рядом с тобой почему-то слышу отголоски именно такой симфонии, набирающей силу, но не дописанной без тебя.

Эрин увидела, что Невейн протянул ей мизинец.

— Давай заключим священное соглашение. Защищать друг друга в горе и радости. Любить насколько хватает сил. Дорожить жизнью друг друга и своей.

— Тебе весело подшучивать над брошенным зверьком? Я для тебя, наверное, как забавный медведь в цирке. «Когда же он уже свалится со своего колеса? Вот потеха!»

— Мне больше нравится, когда медведи там, где их дом, дарованный природой. Наблюдать такое с близкого расстояния, разумеется, несколько волнительно, но зато в воображении можно представлять сколько угодно. Фантазия — это дело в физическом плане безопасное. Вот представлю себе, как медведь выходит из берлоги, ищет ягоды среди колыхающихся трав, по которым играет волнами ветер. Уголёк жизни в молчаливых, равнодушных просторах. И чего-то у него в мозгу происходит. Как-то он видит мир вокруг, как-то его чувствует, что нам не почувствовать никогда. И вот он бродит, изучает, идёт путём, который выбрал по какой-нибудь причине. По какой же? И как, если у него нет словесных мыслей? Странно это всё! Весьма загадочно. Впрочем, я немного отвлёкся. На чём это я остановился? Ах, да, я собирался уже услышать от тебя положительный ответ и крепко обнять в порыве чувств. Так что давай не терять времени.

Эйруэн не успела сдержать смешок.

— Ну хотя бы дай мне испытательный срок! — воскликнул принц.

— Не нужно, — ответила она. — Но всё это так странно… Почему вдруг у тебя родилось такое желание? Ведь ты дитя престола, правитель…

— Люди иногда жертвуют иллюзией власти ради живой и прекрасной любви. В конце концов, всякое озарение — это тоже помрачение. Помрачение тьмы и заблуждений.

— Ты ничего не знаешь обо мне.

— Знания переоценивают. Мы часто принимаем то, что нам померещилось, за истину, а истину за то, что нам как будто бы померещилось.

— Знаешь, понятней не стало, — отвечала девушка, покраснев от волнения. — Неужели ты можешь любить меня…

— А за что тебя ненавидеть?

— А за что любить?

— И то и другое не подвластно объективным причинам. Как тебе объяснить? Ты мне запала в душу. Я постоянно беспокоюсь за тебя. Мой мозг сам днём и ночью придумывает способы, как бы тебе помочь, хотя ты теперь в безопасности и я уповаю, что всё у тебя хорошо. Ты должна расцвести. Тебя должна наполнять простая радость жизни. Поэтому… я…

Он замолчал, склонив голову и покраснев, и протянул ей мизинец.

Эрин ухватилась за него своим мизинцем и сказала:

— Ладно. Пускай будет так.

На бледном лице разлилась живая краска волнения, когда Невейн обнял её, дрожащую и робкую. Она притянула руку Невейна и сама обняла растерявшегося принца.

— Теперь мы брат и сестра, — прошептал ей Невейн.

— Теперь мы брат и сестра, — отвечала Эрин.

***

Невейн обещал Эрин, что на следующий день не сможет навестить её и объяснил это так:

— У меня урок, от которого даже такой мастер безделья, как я, не смогу отделаться. Прости.

У него был такой вид, как будто он причинял девушке величайшую тревогу своим будущим отсутствием. На её прекрасном лице от такой новости не дрогнул ни один мускул — она улыбнулась про себя той наивности, с какой принц выражал свои вихрастые беспокойные мысли и чаяния.

— Да ничего страшного, не помру я без тебя, — успокоила она его.

— Правда? Ну с одной стороны ты меня успокоила, а с другой… Если моё отсутствие не огорчает мою любимую сестрёнку, то, возможно, и моё наличие её не радует?

Спросил он это с терпкой, как перебродившее в вино виноградное варенье, усмешкой, предназначенной скорее самому Невейну, чем кому-либо ещё.

Эрин, взяв тот же тон «понарошку» (она успела им немного заразиться, нетрудно догадаться у кого, за последние несколько дней неотвратимых бесед), отвечала:

— Ну, может быть, милая сестрёнка просто принимает переменчивость мироздания, источник чудес и покоя?

— Такое чувство, что это мои слова, — произнёс принц немного растерянно.

Не ожидал он, что кто-то за пару дней освоит такой же странный, такой же необыденный слог, которым он тиранил своих родных, повергая в смущение любой рассудительный подход к делу. Слог этот не имел противоядия и потому всегда одерживал верх. Невейн, когда его донимали занудством в обёртке правильных слов, в таких случаях приговаривал: «Вы хотите услышать от меня дотошную правду и скончаться от скуки? Или хотите и дальше жить?» Если собеседник соглашался на столь рискованную правду, принц отвечал: «Не могу же я позволить себе стать причиной вашей погибели… Я хоть и принц, но тоже не лишен гуманности».

— Это твои слова и есть. Точнее: были. Теперь они в моей власти. Можешь попытаться их отбить и вызволить из плена, но не советую идти на подобный риск, коль не хочешь отправиться на дно с изрешечёнными бортами!

— А вы, миледи, оказывается, роковой человек!

— Роковой человек? Это как?

— Страшно объяснять. Но с другой стороны прекрасно, когда столь опасный человек дорожит тобой. Опасностей, что потенциально угрожают тебе в мире, становится на одну меньше…

Так они трепали друг друга безобидными словами от случая к случаю, играя свои странные роли, напоминая беззаветную возню младенцев и родителей.

Решив, что Эрин непременно воспылает жаждой к сокровищам из королевской библиотеки, Невейн стал таскать ей книги, целые чемоданы книг. Вскоре её комната стала похожа на крохотный филиал библиотеки, а принц с видом знатока советовал и распределял книги, словно блюда на обед, ужин и завтрак, на полдник и второй завтрак, а также на «непредвиденный перекус». Он был твёрдо убеждён, что душа должна питаться столь же регулярно, как и тело. На каждый момент — свой жанр, писатель, эпоха, стиль, форма, литературное течение, проблематика задаваемых вопросов и, возможно, много других способов классификации печатного слова, просочившихся сквозь ветхий пергамент летописей и не сохранившихся до наших дней.

К невероятной радости принца печатный станок был явлен миру на три века раньше, чем сам принц. Только в самых жутких кошмарах ему являлись видения мира, где он существовал, а книги — ещё нет, где его осиротевшая душа бродила бы по унылым пустошам беспросветного бытия, тоскуя по не встреченному раю, изнемогая от томления по прекрасным моментам жизни, навсегда оставшихся в непомерно богатом будущем, явленном в одних лишь грёзах.

— Нужно запасаться добрыми словами впрок, — заявил он однажды, принеся очередную книгу.

На этот раз одну, но зато удостоенную такого бережного и почтительного обращения, словно это была королева книг, требовавшая особых церемоний и гордого одиночества. Она была завёрнута в нежный атлас, который вызывающе соскользнул, когда Невейн протягивал книгу девушке, и раскрыл заботливо укрытое таинство ума.

— Никогда не знаешь наверняка, случится эпидемия духовного голода или, к счастью, нет. А кроме планомерного обжорства, я не знаю другого способа борьбы с подневольными диетами ума. Вот, прими её, — говорил он. — Я долго не решался рискнуть этой книгой стихов, отдавая её кому-нибудь другому, но потом решил, что в словах мало прока, если они не живут в сердцах людей, а только ждут на полках. Не для красоты её там поставили, а для того, чтоб она раздувала теплящийся огонёк в душе, когда придут холода и смута. Так что она твоя. Береги её. Ведь искусство — это мгновение, живущее дольше, чем ему положено по своей природе и по закону мимолётности бытия.

Помявшись, он признался:

— Там кровь на одной странице. Ты не пугайся, это моя. Из носа хлынула, потому что я перенервничал. Переживал о лирическом герое. Отчасти поэтому я так бережно теперь обращаюсь с этой книжкой. Ей до скончания веков существовать с кровью на своих безгрешных листах!

Своё обещание не прийти назавтра Невейн не смог выполнить. По расписанию был урок военной стратегии, но урок не случился по двум причинам, хотя хватило бы и одной: в классе не было принца, что не так уж сильно удивило Руана, когда он заглянул туда с намерением морально поддержать брата в нелёгком труде обучения; в классе не было учителя, что поразило Руана куда сильнее, так как учитель славился своей пунктуальностью и точностью, которые Невейн интерпретировал другими, менее лестными словами.

Младший принц обнаружился в своей комнате за поеданием печенья над раскрытым томом пиратских приключений, чем он не замедлил поделиться с Руаном (в смысле, эпизодом пиратской жизни, но не печеньем), а затем снова принялся за чтение.

— А где учитель по военной стратегии? — немного тревожно уточнил Руан.

— Он прогулял урок, — как ни в чём не бывало отвечал Невейн, не отвлекаясь ни от книги, ни от печенья. — Напоследок он в сердцах воскликнул, что в жизни не встречал человека, настолько далёкого (правда он выразился обратным по смыслу словом: недалёкого; но потом быстро поправился, видя, что я расстроился) — далёкого от военной стратегии и всего, что с нею связано. А потом заявил, что у него иссякли все стратегические запасы терпения и что он ушел есть пирожные, дабы заглушить боль разочарования во мне.

Невейн отложил книгу и почесал затылок с набитым ртом.

— Неужели так и сказал? Бедняга!

— Ну не совсем так… — Невейн замялся и даже создалось впечатление, что ему немного стыдно. — Он принёс один государственный акт, накануне подписанный отцом, — с целью хоть немного приблизить меня к пониманию стратегии, если не в исторической перспективе, то сквозь призму нынешнего дня. Ну, он и отвлёкся от бумаги, расхаживал по комнате и подробно анализировал почти каждое слово в ней (как ни ужасно прозвучит моё предположение, но он, наверное, знал текст наизусть). Я тем временем… суть в том, что… короче, я там, скучая, сделал рисунок. А документ был оригиналом…

Невейн попытался оправдаться:

— Как будто он меня только вчера узнал! Пора бы уже уразуметь, что мне можно приносить только интересные тексты, а для скучных встреча со мной опасна. Ха! Прокисла его хвалёная стратегия, раз он не смог уберечь даже простой клочок бумаги. Ну, а дальше последовал диалог. Примерно такой:

— Невейн! Какого чёрта делает этот рисунок на государственном акте!

— Ну, мой оленёнок, с удивлёнными глазами взирающий на этот мир, не откусил сам текст, а значит, его легитимность не пострадала! Кажется, закон стал даже лучше, человечнее и чуть менее нудным… Пусть бы его так и опубликовали.

— Тебе что рисовать больше не на чем?

— Да просто… меня припёрло вдохновение. Симптомы обострились и я не успел добежать до чистого листа бумаги. Пришлось справлять духовную потребность с тем что есть.

— Любишь ты всякие провокации, — рассмеялся Руан.

— Нет, не люблю. Просто бывает так: ты что-то не любишь, а оно у тебя хорошо получается… Я ему объяснил, что на рисование меня вдохновил его предыдущий рассказ о том, как должна перемещаться армия через лес. А в лесу ведь живут олени. И их будут ловить и есть. Многие оленята останутся без родителей, очень, слишком многие. Так может, те, кто учиняет войны, пожалеют хотя бы их, если им плевать на людей.

— Нет, Невейн, вряд ли, — горько усмехнулся Руан. — Кому плевать на ближнего, тому ещё больше плевать на дальнего…

— Да? Печально. Но я всё же попытался. Даже от неудачной попытки бывает польза: хотя бы понятно, что другая сторона диалога абсолютно и окончательно безнадёжна.

***

— В предыдущий раз, когда я к тебе нагрянул с непростыми разговорами, ты упомянула медведей, и я так и не рассказал, как мы с Ариануином и Руаном сопровождали медвежонка в дикую местность в Северных Горах, где он смог бы вырасти и окрепнуть. А спасали мы его от одной принцессы или около того. Она, представь себе, завела себе ручного медвежонка и всюду таскала на поводке, поливала духами, от которых, наверное, и взрослый медведь бы лишился чувств, кормила пирожными и мучила своей игрой на фортепиано. Я сам против пирожных ничего не имею, но вряд ли то, что рождено фантазией человека, подойдёт дикому зверю. Он мог просто-напросто потерять чувство вкуса, чувствительность к еде. Это мы уже вкусили на своём веку столько самых ужасающих сладостей, что обрели иммунитет к последствиям. А детёныша нельзя лишать того питания, что предусмотрено природой. Тебе интересно, как мы это дело провернули?

Эйруэн молча кивнула.

— Приключение началось с того, — повествовал принц, — что, вернувшись после целого дня культурного безделья, я обнаружил в своих покоях такой бардак, какого даже я не мог учинить. К тому же, я чётко помнил степень царящего там хаоса и без труда вычислил, что кто-то внёс значительную лепту от себя.

Мои стратегические запасы мёды и варенья были варварским способом вскрыты, всюду валялись крошки раздавленных печений и куски пряников, а на постельном белье преступник оставил медвежачьи следы в миниатюре, обмакнутые во всё выше перечисленное. Виновник обнаружился в шкафу: сорвав рубашки тончайшей работы, он закутался в них так, что торчала только морда, напоминая чем-то робкую монашку, стыдливо прячущую лицо. Эту иллюзию быстро разрушило довольное облизывание языком и взгляд невинных глаз. А ещё кряхтение, точно существо, заразившись у принцессы высокомерием, проявляло недовольство из-за того, что непонятно кто потревожил медвежонка в его законных владениях.

— И что ты сделал?

— Ну, как сказать… поначалу испытал смесь негодования и умиления, а потом провёл глубокомысленный анализ своей жизни. Я как бы увидал другую сторону своих шалостей — ту сторону, с которой приходилось иметь дело окружающим. А я ещё задавался вопросом, почему они не веселятся заодно со мной…

Невейн кашлянул.

— А потом мне пришлось очень много стирать, подметать и мыть, чтобы враг не вычислил, что беглец укрывается у меня.

— Правда что ли? — воскликнула Акира с улыбкой и сомнением.

— Если честно, не совсем правда… Ты меня раскусила. На самом деле, мне пришлось ещё сильнее измазать простыни и пол, чтобы своими следами скрыть отпечатки истинного виновника. Я успешно повысил качество хаоса до такой степени, что даже самый дотошный сыщик ничего бы там не различил. Таким образом я прикрыл собрата по наклонностям, взяв всю вину на себя. Я такое в одном детективе прочитал. Как нутром чуял, что чтение пригодится в жизни: если не по ту сторону правил, то хотя бы по эту.

— А что было дальше?

— Принцесса всюду разыскивала своего медвежонка. Как выяснилось, он перегрыз поводок и сбежал, пока она хихикала с очередным ухажером. Я притворился рассеянным болваном, который вообще не в курсе никаких медведей, а тем более медвежат, и удивлённо спросил, что бы она стала делать с таким зверем, когда он вырастет. Вместо неё ответил тот самый (а может, другой) ухажер, что, мол, тогда принцессе найдут нового, а на этого устроят охоту и сделают отличное чучело. «Такое же чучело, как вы, милорд?» — не удержался я и нажил очередного врага. Вонь духов и вонь подгнившей душонки — всё это моментально сложилось в ясное понимание, что пора мне заняться подготовкой побега. Даром я что ли читал столько книжек о благородных разбойниках, которым никакие стены не страшны? Я живо воскресил все знания в этой области и пришел к выводу, что мне понадобится верёвка, заплечный мешок для еды, бутыль для воды, тёплая куртка, кинжал и дневник с двумя карандашами (один запасной). Однако отыскать это всё оказалось не так уж просто: во дворце заведено, что августейшим особам всё подносят на блюдечке, а когда ты вознамеришься что-нибудь сделать сам, тебя встречают такие противодействующие меры, что хоть пирожными объедайся с горя! Делая что-то самостоятельно, я как бы краду хлеб у слуги, на которого возложили скучную бессмысленную обязанность делать то и это вместо меня. Короче, меня поймали, но к счастью, это был всего лишь Руан, мой старший брат. Как я ни пытался притвориться дурачком и сгладить ситуацию, с ним это никогда не проходило. Ну, почти никогда, но на тот случай это «почти» не распространилось. Легко было понять, что мои приготовления подразумевают долгое путешествие, что, само собой, не разрешено. Хотя с другой стороны — и не запрещено, потому что никто не предполагал, что какой-нибудь принц совершит такую глупость, и не успел её заблаговременно запретить. А получилось в итоге, что её совершили все трое принцев. Волна вдохновения, зародившись во мне, без труда покорила доброго Руана. Он взялся сопровождать меня, так как отец не хватился бы его, даже если бы Руан отсутствовал год. Ариануин присоединился к нам потому, что на следующий день, разглядев на его лице признаки скуки от однообразной жизни во дворце, я не удержался и завербовал и его. Никакой стражи, иначе нас бы быстро образумили и, образно говоря, посадили на воду и хлеб. Только медвежонок, Ариануин, Руан и я. Такой вот августейший эскорт получился.

Невейну потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться и восстановить подробности путешествия.

— Никогда не забуду то волнительное чувство, когда мы тайком, под покровом ночи выбрались в город, а потом ступили на тракт, ведущий на север.

— Давно хотел навестить жителей Северных Гор, — сказал Ариануин. — Последнее время оттуда почти нет вестей.

Сердце моё сладко забилось от этих слов: от них пахло приключениями. Я представил суровых горных жителей, их быт, отрешенность их судьбы от наших мелочных земных притязаний, вой ветра, ставшего тебе почти братом, горные вершины, что окружают тебя, как вечные друзья. Трепетание жизни среди неприветливых скал, всеми позабытая, бросающая вызов пустоте и холоду. Почему-то унылые и суровые краски горных ландшафтов сильнее действуют на меня, чем пёстрота палитры, сотворённой человеком.

Мы шли несколько дней, иногда меняя направление, проходя по лесным тропинкам. Ариануин знал много секретных троп, записанных на картах. И вот к десятому дню мы приблизились к подножию Северных Гор. Вздыбившаяся земная твердь возникла неожиданно, когда мы покинули сень лесной чащи.

Взглянув на эти склоны, тянущиеся по наклонной вверх, я впервые осознал, как слаб и незначителен человек, как хрупка его жизнь. И проникся теплотой к людям, которые здесь жили, каждый день бросая вызов это застывшей буре из камня и заодно своей слабости.

Перед тем, как достичь горных троп, мы заглянули в деревеньку, что ютилась у самого подножия. Это была первая деревня, которую я увидел своими глазами, окруженная лесом с одной стороны, холмами, тянущимися к горам, точно ребёнок к матери, — с другой, с третьей — полями, а с четвёртой — озерком. Зелёное покрывало усеивали белые, желтые и красные вкрапления цветов. Воздух был допьяна переполнен мирным жужжанием пчёл, стрекотанием кузнечиков, рассекающих воздух молниеносными прыжками, натужным гудение шмелей. На ветках одинокого куста, выросшего посреди трав с очаровательной непосредственностью (прямо как какой-нибудь чудак среди обычных людей), поглядывали по сторонам несколько скворцов. Наверное, высматривали в траве жучков, потому что то и дело слетали с насеста и проносились над зелёными волнами травы, которые без конца разглаживал ветер — совсем как я своё покрывало, которое чем больше его ровняешь, тем больше оно вздымается.

С первого взгляда деревня показалась мне заброшенной. Вокруг ни души, ставни хлопают на ветру, точно одичав без человеческой руки. Я заметил на рамах глубокие зарубины, оставленные, скорее всего, топорами. Сухая земля, жуткая тишина, неприязненно глядящие тёмные окна, наглухо запертые двери. Наконец, мы отыскали в одном амбаре старосту деревни, который то ли не успел, то ли просто устал прятаться. Он нам рассказал, что деревню взяли в кольцо бандиты. Огромная и страшная шайка головорезов, человек тридцать, почти все на лошадях, вооружены как для войны. Крестьяне изнемогали под их жестокими требованиями непомерной дани. Вероятно, они собирались взять как можно больше в следующие несколько месяцев, а потом двинуться дальше, не отходя далеко от гор. Для крестьян это означало верную смерть в преддверии зимы, но послать кого-нибудь за помощью в город они не решались. Уже не решались, потому что двое предыдущих гонцов так и не вернулись. И не дошли до крупных поселений. Потом, говорят, их нашли в лесу с ранами, оставшимися от стрел. Разведчики постоянно шныряли по окрестностям и никого не пропускали, а королевские патрули сюда наведывались только изредка. Хотя, честно говоря, не уверен, справились бы они с такой ватагой, тем более, если б те выскочили из засады, воспользовавшись преимуществом неожиданности и хорошим знанием местности.

— Тридцать говоришь? — отвечает ему Ариануин с леденящей кровь радостью ребёнка, получившего долгожданный подарок на день рождения. — Это хорошо, да, просто замечательно…

— Почему же, добрый господин?

— Численный перевес придаст им веры в свои силы, и они не отступят. Подарят мне возможность чуть-чуть поразмяться, а себе — возможность умереть.

— Это тридцать бойцов, чёрт возьми, Ариануин! — воскликнули мы с Руаном с один голос.

— Да, славная нажива! Число врагов греет мне душу.

— Они задавят нас! Нам следует придумать план, а не радоваться…

— Как же я могу не радоваться, а? В этом смысл моей жизни. Пускай, спустя века, слушая эти истории, люди будут содрогаться от одной мысли о тех испытаниях, которым мы смеялись в лицо! Наконец-то! Спасибо тебе, Нэви, что вытянул меня из дворца. Я впервые за долгое время чувствую в себе биение настоящей жизни!

С ним ничего нельзя было поделать. В такие минуты им владела одержимость, столь же неотвратимая, как наступление бури или беснование ревущего пожара, пожирающего высохший лес в середине лета. Слова и увещевания только раздражали моего брата. Когда он принимал решение, особенно безрассудное, повлиять на него никто не мог. И мы стали готовиться к битве, хотя приготовления по большей части заключались в том, чтобы укрепить в себе решимость полечь костьми рядом со сбрендившим братцем. Правда, позднее, взглянув на всё это более спокойным взглядом (да, да забегая наперёд, спешу успокоить тебя: я и мои братья не умерли ни с этой оказией, ни с последующей), я уже не так уверен, что то было ошибочное решение. Не только потому, что всё получилось, но… даже если бы нас ждал иной исход. Если бы мы лежали там и дикие звери разрывали наши беспомощные тела, возможно, это был бы не худший исход. Каждый из нас когда-нибудь умрёт, но не каждому дарована возможность жить с честью и достоинством. И уйти так же, с таким же радостным, окрыляющим чувством, словно в твоей отваге воплотилась стихия, вновь и вновь побеждающая вечность. Да и с точки зрения стратегии мы не могли оставить крестьян, а сами вернуться в какую-нибудь крепость и созвать стражу, если учесть, что враг, наверняка, уже знал о нашем прибытии. Они могли легко обстрелять нас из луков в какой-нибудь придорожной засаде или отыграться на бедняках, сжечь деревню, забрать последнее добро и уйти в горы, где столько неприступных укрытий. Но враг не ждал от нас ничего путного, а значит, как в итоге выяснилось, у нас был шанс.

Крестьяне почитали нас как чудо, посланное милостивыми небесами, хоть нас и было неразумно мало. Они молились о простом отряде конной стражи, а явились все три принца королевства Арнион да ещё и с медведем под крылом, хотя из нас троих только Ари и Руан были по-настоящему умелыми воинами. Нас приютили, и мы стали готовиться к бою. Ариануин и Руан обсуждали удобные позиции, с которых можно пускать стрелы. Ари достал из седельных сумок свой лук — древко представляло собой сплетение непонятных, загадочных структур, — надел тетиву и натянул до тоскливого скрипа. Только тогда я начал понимать, что нам предстоит пережить в скором времени, и полночи не мог уснуть. Этот скрип — он как боевой клич оружия, предвестник кровопролития, бессловесная эпитафия, посланная вдогонку страшным ранам и боли.

Потом я вспомнил, что у меня с собой есть рогатка, и отправился к старосте с просьбой. Нет ли у него мешочка с жгучим перцем? Он ответил, что немного есть, но отдавать не хотел, так как пряности, бесполезные на случай голода, всё же можно было неплохо продать на ярмарке. А я ему сказал, что для начала надо выжить, а потом уж думать о ярмарках. С тяжелым сердцем он отдал мне весь перец. Я из бумаги скатывал шарики, туго набивал их жгучей начинкой и тоже готовился к схватке. Я так же набрал гнилых помидор: они бы хорошо лопались прямо на физиономиях разбойников, заслоняя им обзор. Их я тоже обмазал перцем и завернул в листья капусты.

— Немного странно, знаешь ли… — сказала Эрин, когда Невейн сделал паузу, чтобы вспомнить детали того приключения.

— Ну да, выбирать было не из чего.

— Я не о том. Почему-то в каждом твоём рассказе присутствует еда, в той или иной роли.

— Может, еда у меня прописана на скрижалях судьбы? — отвечал Невейн с печальной улыбкой.

Воспоминания, поначалу весёлые (так как он помнил в первую очередь прекрасные моменты, а остальные вспоминал неохотно), плавно перешли из доброй истории в мрачное состояние житейской прозы, где авантюрам сопутствовали боль, грязь и кровавые сопли. И в то же время он не ощущал противоречия в том, что происходило на самом деле, — только в своих перепутанных мыслях и чаяниях.

— Нападения не пришлось долго ждать. Прошел день в томительном напряжении. Ариануин нервничал, правда, по несколько другой причине, нежели я: он опасался, что разбойники испугались и скрылись в горах и что мы просто теряем время на бесполезное ожидание.

— Бандиты всё же напали? — спросила девушка с искренним волнением.

Хотя Невейн говорил сбивчиво и иногда проглатывал части слов, все оттенки чувств и краски событий находили отпечаток на его лице, как на чистом листе бумаги.

— Да. Ночью. Под шум дождя. Они собирались застать нас врасплох, но в Ари точно вселился демон битвы: он удвоил бдительность как раз тогда, когда мы были больше всего уязвимы… Он перемещался между домами, словно призрак, и каждый его выстрел уменьшал число врагов на одного человека, а бывало, что стрела пробивала двоих рядом стоящих людей насквозь. Руан тоже сражался. Ну а я целился в забрала шлемов из своей рогатки. Как ни странно, но, видимо, я всё-таки не был абсолютно бесполезен. Пока разбойник пытался оттереть глаза от жгучей смеси, его разила мощная стрела, легко пробивавшая нагрудники и кольчуги с нескольких десятков метров. От леса нас закрывал высокий забор, поставленный крестьянами по приказу Руана, он больше заботился о тактике, чем самый старший брат. Забор, как щит, защищал от выстрелов из лесной чащи. Предосторожность оказалась нелишней. Со стороны деревьев с рёвом и воплями на нас бросился второй отряд. Перед забором торчали заострённые колья. Орава в потёмках ломала колья и забор, чертыхаясь и причитая на то, что крестьяне совсем обнаглели, но они им ещё покажут. Их ряды быстро редели из-за стрел Руана, который занял позицию на чердаке, где противник был как на ладони. Так и шел перекрёстный огонь из трёх мест, и злодеи, надеявшиеся посеять хаос и панику своим ночным появлением, сами пустились прочь, яростно взнуздывая бедных лошадей, мокрых, вздрагивающих, сверкавших в свете луны, который едва пробивался сквозь все небесные хляби. Но они не смогли сориентироваться, обезумевшие от столь яростного и безжалостного отпора. Они ведь не видели, кто выступил против них, а стрелы летели, как молнии, рассекая стену дождя. Можно было запросто решить, что против них выступило куда больше воинов, чем было на самом деле. Выстрелы загнали остатки лихого воинства обратно к Ариануину. Он налетел на них с мечом. Я выдохнул и прежде чем успел вдохнуть — они уже лежали на земле без движения, словно ветви, срубленные дровосеком.

— Повезло тем крестьянам с вами.

— Ага. Видела бы ты, как они таращились на нас. Наверное, не могли до конца понять, из плоти мы или же существа, посланные богами справедливости. Трудно было их убедить, что мы всё ещё в реальном мире, в королевстве Арнион, которым правит наш отец, и что мы никакое не чудо. Никак это у них не складывалось в уме: чтобы принцы защищали простых людей, да ещё и в открытом бою, где запросто можно расстаться с жизнью. Сами мы много о таких вещах не думали. Нами владело очарование приключения, такого пути, на котором в твоём сердце властвует покой и уверенность. Распрощавшись с крестьянами, которые теперь могли вздохнуть свободно и занять своими запасами в преддверии осени, мы отправились дальше в горы. А, кстати, я не забыл упомянуть, что оставил отцу пространную записку, в которой без какой-либо конкретики излагалась суть того дела, за которое мы взялись?

— До этого момента — нет, не говорил.

— Ну, лучше сейчас, чем никогда… Мы планировали путешествовать по горным долинам без всякой спешки, потихоньку обучая медвежонка непростой науке выживания в дикой местности. К тому же надеялись, что горцы нам помогут. Мне почему-то казалось, что их обыденность так возвышенна по сравнению с нашей, что им неведомы предрассудки и мелкие чувства, присущие отчасти нам, обитателям городов. Они не обидели бы детёныша, я в это верил и чуть-чуть надеялся, что они позаботятся о нём, пока он растёт. Хотя первая встреча с жителями Эйканы получилась весьма напряженной, в целом они оказались именно такими прекрасными и чистыми душой людьми, как я их представлял.

***

Принц порядком утомился, и то, что случилось дальше, после целого часа историй возникало в памяти лишь смутно. Воспоминания изрядно помотали ему душу, и Невейн уже клевал носом, склоняясь к хрупкому плечу Эрин.

Так что придётся нам с читателем оставить их одних и обратиться к летописям и дневникам разных людей, уходящим в прошлое историям, рассказанным детям их бабушками и дедушками, байкам, вмещавшим в себя, порою, больше правды, чем иные официальные исторические труды. Некоторые из этих сведений были начертаны на скалах, среди горных тропинок по кромке высоких пиков — ниточке жизни между двумя пропастями; в глубине пещер рядом с костями зверей и золой одного-единственного очага; на камнях, вмёрзших в лёд, не таявший веками; языком таким же старым и суровым, как эти молчаливые валуны или вода, поменявшая облик. Памятники, сотворённые природой и получившие окончательный вид в руках канувших в небытие диких творцов, неумелых и искренних в своём труде.

На несколько минут Невейн оставит в покое милосердного читателя, чтобы у того было время собраться с силами и остатками терпения.

А повествование, как и жизнь, движется дальше, даже если рассказчик выбился из сил и сходит со сцены.

***

Из полумрака ущелья, где витали клочья тумана, словно не могли решить, осесть им на бренную землю или воспарить в небеса, возникли тени с отчётливо выделяющимися линиями копий. Рука одной из фигур поднялась с зажатым в ней боевым топором. Она показалась Ариануину слишком уж хрупкой для предводителя отряда воинов. Обычно в таких случаях первое слово за главным, такой уж завёлся обычай, коли тебя угораздило запрячься в приключение (эту мысль додумал уже Невейн).

— Сейчас они скажут: «Ни шагу дальше, если вам дорога жизнь».

Но они сказали иное. Ничего. Топор всё так же яснее любых слов неприветливо смотрел в их сторону. Невейну почудилось, что он слышит шелест оперения стрел, накладываемых на тетиву. Оказалось, что это всего лишь вздохнул медвежонок, тычась ему носом в ногу. Это открытие почему-то нисколько не утешало.

Наконец, прозвучала заветная фраза из книг про разбойников:

— Ещё шаг — и мы вас зарубим, — произнёс предводитель женским голосом, отчего у Невейна возникло недоброе предчувствие (к общей напряженности добавилось ощущение чего-то зловещего).

— Я не хочу умирать, — ответил Нэви несколько растерянно. — Я ещё столько всего вкусного не съел и столько интересных книжек не прочитал…

— По-твоему, — шепнул ему на ухо Руан, — это именно то, что надо вспоминать перед лицом опасности?

— Знаешь, брат… Целая коробка орехов в меду (целая, пойми!) и три… то есть две… две с четвертью банки вкусного варенья, спрятанные под кроватью, кого хочешь заставят вернуться. Но не волнуйтесь, если случится такая беда и нас победят и мы будем готовы пришвартоваться к небесам, у меня есть с собой кусочек халвы, два с половиной зефира и раздавленный пирожок с малиной. Я поделюсь с вами, дабы путь наш к корням вселенной не был таким уж безрадостным.

— Спасибо. Утешил ты нас, — Руан не знал смеяться или недоумевать, что часто случалось, когда рядом находился младший брат.

— На здоровье. Кстати, я узнал, что Сунна сейчас работает над новым, страшно секретным бисквитом с клюквой, рецепт которого держит в строжайшей тайне. Но мы не лыком шиты. Я кое-что выяснил, сидя в шкафу вместо кастрюль. Хотя разведданные пока не полные, я уверен в одном — такого чудесного бисквита с клюквой мы ещё не пробовали. Так что, братья, нам обязательно надо дожить до этого замечательного дня!

— Доживём, — произнёс Ариануин с недобрым оскалом на лице. — Мы. А вот за них не ручаюсь…

С этими словами он любовно погладил рукоять устрашающего двуручного меча, выглядывающую из-за спины.

Невейн, вспомнив, что случилось с бандитами в деревне Крэгслейн, выбежал вперёд, прижимая к груди медвежонка, и воскликнул:

— Пожалуйста! Мы пришли с миром. Мы всего лишь хотим найти дом для этой бессловесной сироты.

Он посмотрел на медвежонка, посмотревшего в ответ. Физиономии их встретились, и Невейн ощутил, как его подбородок, губы и нос облизал горячий шершавый язычок. Ариануин отпустил рукоять меча и сложил руки на груди, что подразумевало возможность мирного исхода и в его случае являлось, по меньшей мере, маленьким чудом!

Руан выступил вперёд и примирительно протянул к воинам раскрытые ладони. Те покрепче перехватили копья и луки, но принц спокойно и печально объявил, что они пришли сюда без всякого злого намерения. Да, они странно выглядят, но разве похожи они на захватчиков?

Широко распахнутые глаза Невейна, довольная морда медвежонка, который как будто приоткрыл рот от радости и улыбался, отрешенный и грозный облик Ариануина, простота и благородство Руана. Эти образы вереницей вошли в наивные души горцев и, наверное, оставили там ответы на то, как будет правильно поступить.

Предводитель опустил топор и шагнул вперёд, пересекая границу неразличимости в тумане. Ариануин вздрогнул и отшатнулся, увидав, кто это. У Невейна на секунду замерло сердце: вдруг чутьё обмануло юношу и старшему брату нанесли удар. Но если то был удар, то невидимый, поражающий душу, а не тело.

Перед ними явилось воплощение воинственности и красоты, стройное создание в боевом облачении из кожи и меха. Глаза её сверкали, в них был решимость и, как показалось Нэви, затаённая боль.

— Меня зовут Туара, — произнесла дикарка. — Я предводитель пограничного отряда. Кто вы такие?

Ответил Руан, как самый сдержанный и дипломатичный из принцев:

— Мы сыновья короля Арниона. Мы пришли из Астена с… особым заданием.

— Это задание подразумевает медведя?

— Э-э… на этот путь нас направил один… древний обычай. Испытание или традиция, если угодно.

— Мы никогда о таком не слышали, люди равнин, — отвечала Туара с сомнением.

— Вы не так много знаете о наших обычаях, о благородные люди Эйканы, равно как и мы о ваших. Мы здесь, чтобы лучше понимать друг друга. Этот медвежонок — священный дар от нашего владыки, ибо в том, чтобы сберечь и подарить жизнь, больше драгоценного смысла, нежели в камнях и металлах, которые подчиняют ум и опустошают сердце.

— Неужели? — хмыкнула Туара.

Её воины немного расслабились, повисшая в тумане угроза сникла.

— Что ж, если намерения ваши сродни вашим словам, можете быть гостями моего племени. Добро пожаловать. Я — Туара, дочь вождя Эйканы, — снова представилась девушка.

***

Следующие несколько дней Невейн находился в приподнятом настроении. Всё, что он замечал вокруг, так не походило на дворец. Он словно оказался в другом мире, не укрощённом и своевольном, точно младенец, хранящий очарование таинственного истока жизни. Вечно стремящийся к покорению и порядку ум ещё не обтесал эти каменистые склоны, землю, покрытую скудной травой, сияющие волны озёр, бойкое течение реки и тихую мелодию ключа, что неутомимо пробивался из расселин в скалах, укрытый седыми от мороза обломками валунов от посторонних глаз, точно сокровенное сокровище гор.

Встав пораньше, Невен бродил по окрестностям, каждый раз выбирая другую тропу, удаляясь всё дальше. Но Туара посоветовала не заходить слишком далеко на север.

— Там бродят карги.

— А кто это такие?

— Злобные карлики, живущие только для того, чтобы разрушать и убивать. Всё, что не похоже на них, становится их добычей. Даже один карлик опасен, хоть и мал ростом. Один выстрел отравленной стрелой — и вы, ваше высочество, станете обедом на вертеле, причём повезёт, если вас не поджарят живьём, пока вы будете парализованы.

Туара постаралась придать своему тону холод и мрачность, словно мать, пытающаяся отгородить ребёнка от опасностей с помощью страшных историй. Однако Руану и Ариануину она объяснила это более прозаическим образом:

— Карги — воинственный народец. У них отсутствует культура, знания, земледелие. Всё, что они могут, — губить жизнь. Это в их природе. Они даже не воспитывают своих младенцев, а бросают их сразу после рождения на землю. Те должны выживать сами, правда растут они очень быстро, как животные. Наверное, отсюда начинается их злоба: выживают самые подлые и агрессивные. Зачатки миролюбия, если по какой-то случайности возникают в этих созданиях, не проходят испытания под названием «сохранит жизнь тот, кто возьмёт чужую и не позволит взять свою». Добро — это роскошь, хотя иные народы становятся сильнее, благодаря неравнодушию их людей друг к другу.

Туара помолчала.

— Они вредят вам? — спросил Ариануин.

— Ты наследный принц, да?

— Ага, именно так. Но я спрашиваю не только, как посланник правителя, но и как воин, который видел смерть и страдания беззащитных людей.

— Хорошо, если вы ставите жизнь превыше всего.

Руана передёрнуло от этих слов — их справедливость в отношении Ари имела некую границу, за которой витали иные значения и смыслы, подобно тому как закон перестаёт действовать за границами государства. Ариануин помрачнел.

— Каждый год мы сталкиваемся с нашествием каргов — так мы их называем. Сами себя они никак не называют. Их язык состоит из нескольких десятков криков, рыков, визгов и боевых воплей, которых достаточно для того, чтоб описать их нехитрые намерения.

— Какова их численность?

— Имеете в виду численность нашествия? Как саранча в южных землях. Все эти скалы вокруг долин как будто оживают. Куда не бросишь взгляд — всюду копошится живая волна, несущая в своём потоке топоры, копья, примитивные шлемы из коры деревьев, луки. С луками они обращаются не очень умело, но зато прекрасно владеют духовыми трубками с отравленными стрелами.

Воцарилась тишина. По лицу Туары Ариануин пытался понять положение дел, чтобы задать подходящий вопрос. Тени залегли на лице девушки, как только она сказала слово «карг», и не отступали за всё время разговора.

— Хм. Получается, если бы не ваше племя на их пути, эти карги захлестнули бы всю равнину на юге, — произнёс Ариануин задумчиво и медленно, вкладывая сочувствие и значимость в каждое слово. — Как бы мы боролись с этими коротышками под градом отравленных стрел? Вы защищаете нас, а мы ничего не знали об этой борьбе и ваших потерях.

Глаза Ариануина зажглись тёмным огнём. На его лице было столько решимости, как будто всё племя каргов сейчас стояло перед ним, а он ждал лишь момента, чтобы броситься на них и растерзать. Образы подлых врагов витали перед глазами воина и принца. Он жалел лишь, что не может сделать ничего прямо сейчас. Разговоры утомляли его деятельный ум. Слова должны как можно быстрее привести к действию, поэтому Ариануин обратился к Туаре:

— Что если мы построим форт у подножия гор? У вас всегда под рукой будет мощный отряд в несколько сот человек, который придёт на помощь в час или два, и запас продовольствия на чёрные дни.

От последних слов по лицу Туары прошла мучительная судорога. Голод настигал её мирное племя. Горцы были могучими выносливыми воинами, но земля здесь скудна, выращивать что-то очень нелегко. Они держались в основном охотой и собирательством, древнейшим способом выжить в трудные времена, но карлики, шныряя по горам, косили дичь и оставляли после себя одну разруху. В глубине души Туара считала, что близится закат её народа, слишком верного своим традициям, чтобы отступить в другую местность.

Она взглянули на этого чужестранца, могучего и ясноликого, с затаённой надеждой. Ари улыбнулся ей, возможно, впервые в жизни — с теплотой. Тут вмешался Невейн, вбежавший в хижину с медвежонком на поводке и услыхавший последние слова:

— А он будет живым символом нашей дружбы, доверия и искренности! Как это существо доверила нам свою жизнь (хотя у него, по правде, и не было особого выбора), ты и мы с вами доверим друг другу свои жизни.

Он схватил детёныша на руки и поднял перед собою вверх. С морды маленького медведя капало что-то красное.

— Это дикая малина, — объяснил Невейн. — Сам-то я умылся, а вот его забыл. Какая оплошность, ведь он мой воспитанник, но с другой стороны — ему предстоит жить самостоятельно. В этих горах под боком не будет принца, всегда готового утереть тебе мордочку кружевным платочком!

На этом, по сути, и закончились переговоры. И хоть слов в них было немного, куда больше оказалось действий. В течение полугода неподалёку от деревни Крэгслейн построили форт, который назвали Тенрив — «добрый друг» на языке горцев Эйканы. С тех пор люди гор и люди равнин сражались бок о бок. Вместе они стали сильнее, их тактика — совершеннее, войска карликов не успевали добраться до укреплений, которые вместе выстроили народы. Не успевали и причинить сколько-нибудь заметный ущерб яростно и хладнокровно оборонявшимся людям.

Численность каргов пошла на убыль, армии их угасали с каждым годом. Мир и покой постепенно возвращались в живописные благодатные долины Северных Гор. Горцы теперь смотрели в будущее с надеждой и искренне любили своих друзей, живущих на Рукана, «ровной земле».

Так и закончился Медвежий Поход, как его называл Невейн. Конечно, потребовалось время, чтобы Пора Недовольства опрометчивым поступком принцев, начавшаяся с того самого момента, как они вернулись к рассерженному королю, уступила место Сезону Благодушия и Забывания всего плохого.

— Из красного там теперь не кровь, а только дикая малина, — говорил принц отцу и довольно причмокивал. — Мы даже с той малиной такой пирог своротили, соорудив печь из камней. Я взял с собой в поход немного муки. Сам до конца не понимал, почему. Душа томилась по готовке. Наверное, надеялся испечь в пути оладушки на голых камнях. Это ведь так романтично! Но у нас не очень получалось это сделать. Мы торопились, опасаясь твоей погони, папа. А потом…

Невейн закусил губу. Не стоило ворошить грустные воспоминания.

— Всё хорошо, что хорошо кончается, — изрёк Невейн. — А когда оно кончается вкуснейшим, диким пирогом с омытой росой малиной — ещё лучше!

***

На следующий день Эрин попросила принца закончить свою историю, оборвавшуюся на самом интересном месте. Невейн взялся рассказывать дальше и успешно справился с просьбой. Когда путешествие, которое он снова пережил в своих воспоминаниях со всеми тревогами и надеждами пути, подошло к концу, младший принц откинулся на спинку кресла и долго глядел в пламя камина, согревавшего теплом очага двух детей с удивительной судьбой и смелым сердцем.

А затем медленно проговорил, наслаждаясь каждым словом:

— Кто знает, может, мы ещё встретимся с тем медвежонком…

— У тебя такое лицо, будто ты веришь, что какой-то медведь отплатит тебе добром. Мир не живёт по чести и справедливости, даже если ты хочешь, чтобы он так жил.

— Я не могу не верить в это, как не могу не дышать. Слишком уныло и печально странствовать по земле без искры свыше, что прячется порой в самом обыденном и незамысловатом. Иначе всё напрасно, беспомощно и обречённо. К тому же я верю, что медведи ничем не хуже людей.

У девушки невольно вырвалось:

— Скорее, это люди куда хуже медведей.

В дверь постучали.

— Кто там? — вопрошал младший принц недовольно. — У нас тут важное совещание.

Вошел старик Лутро и, галантно извинившись у девушки за вторжение, гневно воззрился на Невейна.

— На столе стояло три бисквита, а теперь только два. Ты не видел негодяя, который расправился с одним?

— А если я признаюсь, мне что-то будет?

— Конечно, будет.

— Тогда я не признаюсь.

— Дерзкий малец! — произнёс старик, но в голосе прозвучали мягкие нотки.

Когда старый лекарь удалился, Невейн шепнул девушке на ухо, начисто забыв о бисквитах (а о том бисквите можно было забыть, только если «этот замечательный и, словно нарочно, соблазнительно третий бисквит» уже не существовал на белом свете):

— У меня в кармане всегда есть конфета.

— Очень предусмотрительно, — вздохнула Эрин, у которой уже не хватало сил на язвительный тон.

И в доказательство своих слов он извлёк на свет божий маленький свёрток. Если это и была конфета, то не иначе как сверхконфета!

— Да… Дело в том, — отвечал младший принц рассеянно, — что я отважно борюсь с её притяжением. Она меня бессовестно искушает, а я не поддаюсь соблазну. — Подумав секунду, он поправился тихим голосом: — Почти все… иногда. Так я укрепляю свой дух, становлюсь отрешеннее и спокойнее.

В душе её шевельнулось какое-то незнакомое чувство. Она потянулась, чтобы потрепать его по волосам, как проказливое дитя, но вовремя сдержалась.

— Я ношу с собой сладости ещё по одной причине.

— Неужели для того, чтобы съесть?

— Нет, это, пожалуй, третья причина… На само деле, на тот случай, если ближнему понадобится срочная реанимация счастья.

— По-твоему достаточно какой-то завалящей конфеты, чтобы стать счастливым?

— Завалящей, может, и не хватит, но у той, что у меня с собой в кармане, есть все шансы. Всякие делегаты, что шпионят здесь, выглядывая и поднюхивая политические тайны, на самом деле не знают, что действительно стоит выведать. Например, рецепт начинки этих чудных конфет. Сунна не признаётся мне. Говорит, что никакие пытки, даже запах тухлой рыбы вкупе со скисшим молоком на кухне не заставят сорваться с её уст этой тайне. Вот где по-настоящему ценные знания!

Он протянул ей конфету, занимавшую пол-ладони.

— Может, ненадолго, на мгновение. Но мгновение лучше, чем ничего. Если даже песчинка, попав в сложный механизм часов, способна остановить их, то, быть может, и такая вот мелочь задержит механизмы печали и тоски.

— Вряд ли такое возможно.

— Никогда не знаешь наверняка, что по-настоящему невозможно.

На следующий день Невейн принёс ей стопку блинов, и подгоревших, и румяных, и бледных, как луна. С появлением в его жизни названной сестры он только и думал о том, как бы её прокормить и порадовать, необоснованно переживая на этот счёт.

Поразмыслив философски, он пришел к чудесному выводу, что вкусная еда и радость жизни могут быть одним и тем же явлением, просто по-разному называться. И с тех пор принц узурпировал кухню, к вящему неудовольствию доброй Сунны, чья тоталитарная власть, оправданная мастерством кухарки, была подвинута и подвергнута сомнению. Это недовольство было столь велико, что дошло даже до Руана, который не очень-то интересовался житейскими перипетиями на королевской кухне, несмотря на то, что кухня являлась источником всей жизни во дворце, большой и малой.

— На опасную тропу ты встал, — предельно серьёзным тоном произнёс Руан. — Сунна не потерпит соперников.

— Я ей не соперник. Скорее — беззаветно преданный поклонник её таланта. Просто я… постоянно мечтаю о том, чтобы хоть чем-то помочь Эйри. Но, честно говоря, на книгах и блинах мои идеи исчерпались.

— Не переживай ты так, Нэви! Люди крепче, чем ты думаешь, всё не так драматично, как в твоих книгах. Она сама разберётся во всём. Дай ей шанс. Ты даже не знаешь, с чем борешься.

— Тогда я сделаю то, что в моих силах. Блинчики с вареньем подходят для этого, как ты считаешь?

— Для чего?

— Для радости жизни и счастья.

— Для радости — вполне, — ответил Руан, выкашлянув смешок. — А счастье — это мир и покой внутри.

— Мир и покой внутри, — повторил Нэви задумчиво.

— Не поддаваться злу, что тебя окружает. Сфокусировать всё своё внимание на доброй силе внутри. Поэтому не стоит делать ничего специального. Солнце светит само по себе, а не потому, что кто-то его усовершенствовал до столь ослепительной мощи.

— Доверять случаю, значит?

— Да. Ведь ваша встреча тоже была случайной.

— Я предпочитаю говорить: якобы случайной.

— Никто не планировал твой путь, но добро свершилось, превосходящее все ожидания и не доступное каким-либо расчётам и познанию.

Руан не привык говорить на отвлечённые темы, поэтому возникшее затем ощущение не нашло для себя словесного выражения. Однако младший брат уловил его настрой и обнаружил слова:

— То есть некая безымянная сила нашла для себя путь через нас и даже через плохих людей, чтобы свершить нечто прекрасное, потому что я не мешал ей в этом своими привязанностями?

— Ага. Точно.

Наступило молчание. И когда Невейн, закончив хмуриться от раздумий, тепло и нежно улыбнулся Руану, тот не смог удержаться и улыбнулся ему в ответ.

— За постижение великой мудрости нам полагается награда! — заявил Невейн вдвойне довольным тоном.

— Я даже догадываюсь какая… — проворчал Руан, но лицо его лучилось рассеянной улыбкой.

— Но ты не догадываешься, с какой начинкой, — ввернул Невейн, хитро осклабившись. — В какое варенье (а может быть, в сгущёнку, в сметану или мёд) мы с тобой будем, без всяких стеснений, макать нашу награду! Это такая же загадка, как и все прочие тайны мироздания, большие или малые.