Странствия Света

Иван Пустельга (2024)

«О грустном писать легче» — такую фразу услышал автор на одном литературном конкурсе. И тезисом этим был брошен ему вызов. Это сказка, но с преступными отпечатками горькой правды и шершавой обыденности, ошибок и заблуждений, обезвреженных добротой и порядочностью, вполне настоящими, так как автор поленился их выдумать. Автор старался избегать описания жестокости и насилия, хотя эпоха мечей, волшебства и несуществующих чудищ располагает к этому едва ли меньше, чем наша. Доброта некоторых персонажей может показаться нереалистичной и сказочной, но она (как и некоторые чудесные встречи) имеет реальные прообразы, настоящий исток. Честное слово. Взаимопомощь и ответное добро, но так же и ситуации, в которых всё наоборот, где благодеяния и доверие ведут к падению и саморазрушению. И тогда перед персонажами возникает вопрос, на который мало кто найдёт ответы, — чему доверять в переменчивом мире?

Глава 4

Глава 4. Перепутье

«Одни угрозы, одно притворство, фальшь от начала до конца, словно созданная чудовищным презрением тех тёмных сил, что торжествовали бы всегда, если бы не разбивались постоянно о стойкость людей»

Джозеф Конрад, «Лорд Джим»

— Вы хотели меня видеть, отец? — сказал Невейн, входя в тронный зал, где его уже ждали.

— Присядь, Нэви, — мягко ответил старый король, указывая на кресло, которое специально установили рядом с троном.

Невейн сразу понял, что разговор предстоит неприятный. С ним всегда говорили мягко, когда готовилось что-то отвратительное.

— Что-то случилось? — спросил принц кисло.

У него имелась стойкая неприязнь к скандалам.

— Скоро случится, сынок, кое-что замечательное. Ты должен подготовиться к торжествам. Я назначил проведение королевского бала в эту субботу. Почему у тебя такой огорчённый вид?

— Потому что эту новость я никак не могу назвать замечательной.

— Почему же? Там будет много интересных людей и прекрасных дам со всего королевства. Среди них и леди Этель, дочь герцога Брандуорда, — закончил король многозначительно, как будто это имя должно было впечатлить Нэви, который даже не знал его.

— И что мне делать на этом глупом и скучном приёме?

— Только не говори, что ты до сих пор не забыл свою блажь с той ненастоящей женитьбой? Нет, Нэви, нет. Тебе пора забыть детские мечты и посмотреть реальности в лицо. Без поддержки влиятельный лиц трон уязвим и ты в первую очередь. Сможешь ты защитить себя сам в случае восстания?

Невейн молчал, сжав кулаки. От напряжения его плечи поднялись вверх, весь он был точно скован цепями.

— Ты знаешь, всегда есть недовольные. Всегда будут враги. Ты должен научиться лишать их шанса на победу ещё до начала борьбы. Пока они ведут расчёты и по этим расчётам ты сильнее их, ты в безопасности. Но стоит показать слабость, незащищённость — тебе конец. Жаждущие власти гиены разорвут тебя на кусочки. Я не вечен и не смогу защищать тебя всю жизнь.

Невейн опустил взгляд под тяжестью отцовских речей.

— Я ведь не предлагаю тебе пойти на тяжелые жертвы и сделать непростые решения, как случалось у правителей прошлого. У других не было таких возможностей, как у тебя. Многим бы твоя судьба показалась раем. Этель прекрасна и обходительна. Попробуй хотя бы встретиться с нею. Она очень начитана и, наверняка, сможет говорить с тобой на равных.

— Это неправильно, — возразил принц.

Король вздохнул.

— Когда-нибудь ты поймёшь, что в жизни редко происходит что-то правильное, разве что по нелепой случайности… Ты должен быть сильным и жестким, более уверенным в себе и не слишком цепляться за людей, что ушли, подобно водам реки.

Невейн слабел и сдувался на глазах. Он не мог противостоять разумным увещеваниям. Не за что было ухватиться, когда приходилось выбирать между тем, какой была жизнь в мечтах, и тем, чем она являлась на самом деле.

Живость покинула черты лица принца. Склонив голову, он тихо проговорил:

— Я встречусь с нею, но не более того.

Это всё, что он нашел в себе силы вымолвить. Бросить гневное «нет»? Заявить о нерушимости священного союза с незнакомкой, благодаря которой он всё ещё жив? Нет, они не поймут. Слова разобьются, как капли дождя о мостовую. Но на какой-то утешительный и странный миг ему почудилось, что, хотя его спасительница покинула его, она в то же время где-то рядом, как ангел-хранитель, и что он не потерял её. Нэви чувствовал биение могучего чистого сердца, что окружило его живительной волной, не догадываясь об источнике. Ощущение, что он на своём месте, что идёт по правильному пути, что всё дорогое сердцу удивительным образом уцелело, — ощущение это нахлынуло и прошло, но оставил след, тихую гавань в бушующей стихии мятущегося характера.

***

Приключения, великие дела, пламенные стремления, разрывающие душу на части, — всё это осталось под благодатной сенью библиотеки. Всему, что он знал и чем дорожил, предстояло измениться. Мир не ждал его решений. Бурный и своевольный поток событий нельзя было отложить в сторону, оставив закладку на трудных страницах.

— Я ведь нужен здесь, — шептал Невейн в своей кровати.

Он проворочался полночи и так не смог заснуть.

«Кто защитит Руана? Отцу на него плевать. Одному богу известно почему… Кто образумит Ариануина, если он снова впадёт в первобытную ярость? Как я тогда, в разрушенной часовне… Но с другой стороны, никто ведь не заставляет меня покидать дворец? Почему я так переживаю? Почему сердце неустанно твердит, что это конец целой главы в жизни и жизнь изменится до неузнаваемости? Не знаю… Что делать? Как быть? Где найти слова, что озарили бы верный путь и вернули покой душе? Ах…»

Под утро он уснул, сжавшись в клубок, как продрогший котёнок.

— Что-то случилось? — спросила Эрин на следующий день.

— Меня хотят женить на леди Этель, как до этого хотели на королеве Северного Королевства, — признался принц.

— Это плохо?

— Дело в том, что… я не могу.

— Она тебе не нравится?

— Я в глаза её не видал.

— Тогда в чём дело? Что тебя тревожит?

Невейн постарался облечь в слова свои смутные страхи — и страхи почему-то немного рассеялись от этих попыток.

— Не знаю. Но всё же постараюсь отказаться.

— Может, не стоит быть таким категоричным?

Невейн взглянул на неё тоскливыми глазами. Внутри как будто натянулась тетива, неприятно звенящая под порывами ветра.

— Нам будет трудно любить друг друга, Эрин, если я женюсь на Этель. Меня будут таскать туда и сюда. Пересуды оплетут паутиной, и мы, наверное, не сможем, как раньше, непринуждённо болтать о всяком разном.

Эрин улыбнулась:

— Неужели леди Этель запретит тебе любить какую-то нищую сироту?

Невейн с покрасневшими высохшими глазами отвечал:

— Мне было бы плевать на её запреты.

— В этом твоя сила, Нэви, — сказал Эрин с нежностью. — Доброе чувство, что дорого тебе, важнее всего. Не стоит много думать о том, что хотят другие. Каждый играет свою роль в спектакле, сочетающем в себе комедию и трагедию.

Невейн вспомнил образ травинки, проросшей сквозь камни мостовой, из своей оды и приободрился.

— Я желаю тебе счастья, Нэви. Не переживай уж слишком сильно. Я не позволю твоей ожесточённой совести мучить тебя! К тому же… Мы ведь не станем дальше друг от друга, только потому что тебя окружит заботой всего лишь первая красавица королевства? — продолжала Эрин, мягко улыбаясь.

— Ты меня утешаешь, хотя это я тут должен утирать твои безутешные слёзы.

— Стала бы я рыдать из-за такой ерунды! Вот если ты не принёс мне интересную книжку или вкусный кекс со смородиной, который обещал, ну тогда тебе не сдобровать! В таком случае на тебя падёт мой праведный гнев.

Невейн не смог сдержать улыбку, уловив в её словах отдельные фразы из книг, которые из-за него заполонили комнатку девушки.

— Пока в твоём сердце добро и любовь, ты сможешь многое преодолеть. Свадьбу — уж точно, — сказал Эрин сквозь смешок.

— Ты права. Я не должен отчаиваться.

***

Словно неприкаянная душа, он бродил среди мундиров, кружев, закручивающихся усов и эполетов, витиеватых приветствий, невообразимо длинных имён и сверхвежливых обращений. Иногда его слух выхватывал отдельные слова из общего гула голосов, словно веточку из большого костра.

Какой-то толстый мальчик, похожий на воздушный шар в костюме, просил матушку:

— Можно я встану рядом с тем столиком с пирожными?

— Нет. Ты нужен здесь.

В глазах Невейна читалось сочувствие, но, увидав, насколько малец кругл, он торжественно пообещал себе: «Пора завязывать с пирожными». Но спустя мгновение поправился: «Хотя о пряниках, конфетах и зефире речи не было…»

Какой-то молодой человек, проходя мимо, задал вопрос степенному бородатому джентльмену во фраке:

— Вы здесь не для того, чтобы набить мне физиономию?

— Нет, я к королю. В другой раз.

— Всегда к вашим услугам. Очень жаль. Но если это всё равно случится, можно я ещё раз наведаюсь к вашей племяннице?

— Конечно можно. Только в таком случае можно и я побью вас не кулаками, а крепкой палкой?

— Ради вашей племянницы я приму любые истязания. Даже игру и пение вашей женушки.

— Не волнуйтесь, столь тяжкому испытанию я вас не подвергну. Ограничимся дубинкой.

Поклонившись, они расстались.

Один гувернёр, чутка хватив, жаловался на принца Невейна молчаливому стражнику:

— Знаешь, что он ответил на мой вопрос, какое море отделяет наши земли от Южного континента? А вот что: «Континенты вовсе не разделены океанами. Под океанами они тянутся друг к другу. А может, и ещё чего делают, под покровом воды, пока никто не видит. Прямо как графиня Н., что приставала ногой к графу К. под скатертью праздничного стола прямо в разгар пира».

Другой раз Невейн услыхал, как одна леди осыпает нелестными словами своего кавалера.

— Неужели я так плохо выгляжу? — вопрошал тот с недоумением и горечью.

— Хуже некуда! — гневно взвизгнула дама.

Выглядел он вполне пристойно для королевского бала, как показалось Невейну, в очередной раз изумлённому невероятной способностью некоторых придворных искать недостатки из ничего. «Наверное, здесь нужен великий талант, который мне недоступен, увы и ах», думал он про себя.

Облачённый в опрятную, но довольно скромную одежду, не сверкавшую драгоценными металлами и камнями, человек этот выглядел несколько сурово среди разряженных в пух и прах придворных. К тому же он не изволил вылить на себя целого флакона духов, что в глазах спутницы, должно быть, являлось серьёзным упущением, ошибкой всей жизни.

— Ну что ж, — ответил юноша, рассеянно улыбаясь, — это тоже своего рода утешение, если хуже уже некуда…

«Единомышленник, — пронеслось в голове у принца. — Родная душа»

Чуть позже Невейн увидел его грустящим над пирожным. Пирожное представляло собой корзиночку, выпеченную из теста, из неё вверх устремлялся спиралью закрученный розовый крем, точно пламя из чаши факела. На вершине красовалась изюминка всего творения, то есть вишенка в сахарном сиропе. А под этим произведением вкусного искусства, на дне корзинки, как знал Нэви по собственному опыту, таился клад: варенье, всегда разное, иногда малиновое, а порою из смородины, абрикоса, винограда, инжира, вишнёвое бывало.

— Светлое воспоминание из детства, — пролепетал Невейн на следующий день в разговоре с Руаном.

— Разве оно куда-то исчезло?

— Пирожное или детство? — уточнил хитрый принц.

Руан, посмеиваясь, промолчал.

— Так вот, — продолжал Невейн доверительным тоном. — И над этим кусочком прекрасного, сотворённым как будто не рукою земного человека, а существом возвышенным, парящим среди облаков, — кто-то посмел грустить. Мне это виделось кощунством, от которого нашу дорогую Сунну, верно, удар бы хватил. Я, само собой, вмешался в этот беспредел. Спрашиваю: «Что случилось?» Он отвечает: «Меня невеста бросила». А я ему: «Так радоваться надо».

Впрочем вернёмся из будущего, к которому читатель, будем надеяться, не успел слишком привыкнуть (потому что отвыкать от будущего очень нелегко), обратно на скучный бал, где пока что томилась пылкая душа младшего принца.

На балу Невейн заговорил с придворным кондитером, который с радостью творца поглядывал на результаты своего труда, неуклонно исчезающий в чужих зубастых ртах и ротиках, оправданно безжалостных к самым прекрасным изваяниям из крема и таких «веществ», как изволил выразиться принц Невейн, что как будто прибыли на бренную землю из иных, куда более возвышенных миров. Об одном таком образчике съестного искусства принц спросил кондитера:

— Скажи, добрый человек, почему оно называется «Секрет»?

На что мастер дал подробное описание начинки удивительного пирожного. Принц выглядел озадаченным, что вылилось в следующие слова:

— А я думал, оно называется так, потому что неясно что там внутри…

Зычный голос прозвучал за спиной, как толчок:

— Ваше высочество, дорогой принц!

Его весьма развязно тронули за плечо, слегка, только чтобы показать иллюзорность дистанции, разделяющей их положения.

Он повернулся и увидел мужчину средних лет с вытянутым лицом и глазами, привыкшими смотреть на всё с презрением. Тонкие напомаженные угольно-чёрные усы торчали в стороны. Один уголок губ тонул в усмешке.

— Герцог Брандуорд, властитель Браннавара, к вашим услугам. Позвольте представить вам мою дочь, леди Этель. К вашим услугам.

Последовал поклон, слишком низкий, как будто перед ним был уже король.

Невейн рассеянно поклонился девушке, стоявшей в стороне, неподвижная, как кукла. Её руки подрагивали, сжимая платок. Лицо было бледным. Глаза, прекрасные, когда смотрели прямо, оставались скрыты тенью век. Неприязнь к принцессе разом испарилась, зато к герцогу, представившему её, возросла непомерно. Он сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Впервые в жизни он боролся с желанием ударить собеседника, такое отвращение он почувствовал.

Их с принцессой оставили наедине в уютной комнатке, примыкавшей к залу, где играл в разгаре бал. Обстановку покрывал бархат, огромные ковры и гобелены на стенах. Но главным украшением, выхваченным пламенем свечей, были книги. Не так много, как в королевской библиотеке (стоял всего один шкаф, но довольно вместительный, почти целиком закрывавший стену), однако Невейн почувствовал прилив сил, точно рядом находились не просто произведения искусства, но верные друзья, готовые помочь в трудный час. Утешительный глоток спокойствия.

Весь его прекрасно выстроенный план по отчуждённости и равнодушию в одночасье рухнул. И не столько потому, что леди Этель поразила его, непривычного к общению, своей красотой, просто он растерялся оттого, что сквозь декорации, выстроенные из сюжетов книг, бурным потоком ворвалась настоящая непокорная жизнь и закружила в своём круговороте цветов и непонятных аккордов. Вся эта жизнь не умещалась в словах и рисунках. Его переполняло удивление, отбросившее тень смущения. Всё перестало казаться таким простым и понятным. Рядом был другой человек, и не было вездесущего автора, который яркими деталями, парой слов показал бы его суть, скрытую в глубине.

Невейн долго не мог собраться с мыслями, чтобы начать разговор. И о чём? Брат посоветовал ему не говорить о книгах, объяснив это тем, что его, Невейна, точка зрения слишком уж отличается от общепринятых, и принцессе будет трудно поддерживать беседу в том же стиле, хотя в литературном плане она была хорошо образованна, может, даже в некотором отношении лучше него (она читала всё, что было принято читать, тогда как он читал только то, что ему нравилось). Разница была в том, что она не жила этим. Просто так было принято в высшем свете. Она следовала канону, поэтому, даже читая одни и те же книги, они понимали их по-разному, так же как мы иначе воспринимаем живого человека и его восковую фигуру, хотя внешне они очень похожи.

Никогда ещё юноша не был так скован. Была какая-то ирония в том, что каждый день тысячи оживших слов ливнями орошали его жаждущий ум, а он не мог найти даже несколько, чтобы высечь первую искру, из которой бы родился диалог.

«Будет неправильно бросать в лоб своё мнение о какой-нибудь книге. И я не знаю, что читала она… Спросить? А если ей нечего сказать, не будет ли ей неловко, словно её вызвали на допрос?»

Он испугался, что она заговорит о чём-нибудь скучном, вроде женитьбы какого-нибудь заморского лорда или о политике. В таких разговорах он был всё равно что рыба, выброшенная волной на раскалённый песок. Слова были для него слишком возвышенной страстью, они прокладывали путь к Прекрасному. Он не мог обращаться со словами небрежно и вульгарно. Это коробило его и злило.

Такие мысли качались туда-сюда, как маятник, в его мозгу, пока он наконец решился задать более общий вопрос, который обозначил бы веер направлений для полёта мысли.

— Какое самое яркое впечатление… испытали вы… за последнее время? — проговорил он, сознавая свою косноязычность.

В книжках всё было не так, всё было идеально, как отточенный алмаз. Реальность же смущала привыкший к совершенству ум принца.

Она ответила:

— Вас.

Он поперхнулся и сразу сник. Чтобы хоть что-нибудь ответить, он в растерянности ухватился за последнее запомнившееся событие в своей размеренной жизни.

— Как-то я наблюдал такую сцену, которая меня очень поразила: две кошки пытались съесть мышь, а она отбивалась от них. Только одна заносит лапу для удара, как мышь делает выпад, вскидывая голову навстречу когтям, словно говорит: «А ну-ка, давай! Попробуй, если не боишься. Посмотрим, кто кого». И кошки отступили. Так и не смогли её поймать. Мышь потихоньку уходила короткими перебежками, но в последний миг оборачивалась навстречу котам, которые за нею мчались, и становилась в стойку, как белка на задних лапах, разве что без орешка в передних лапках. В таком положении она защищала затылок от прямого удара, и кошкам приходилось иметь дело с её мордой и острыми зубами. Короче говоря, кошки обломались.

Он весь пылал внутри от неловкости. Он чувствовал себя учеником, чьи мучительные попытки вспомнить абы как выученный урок подобны агонии умирающего в тишине класса. Хотя для него это действительно стоило упоминания, — ведь тусклый свет его жизни озарялся всполохами и искрами, долетавшими к нему из книжных судеб, — по её лицу он видел, какими жалкими кажутся его слова.

Принцесса поморщилась.

— Разве это не потрясающе и не должно нас вдохновлять? Ведь судьба дала той мыши только одну роль — беспомощной жертвы. Но мышь, видно, не получила от судьбы письмо с уведомлением, — продолжал Невейн, усмехнувшись, — и решила действовать вопреки предрассудкам. Она забыла, что она жертва в чьих-то когтях и зубах! Она взяла свою жизнь в собственные лапки. Смело взглянула в глаза смерти и победила её…

Невейн весь раскраснелся, как попыхивающая печка с сильной тягой. Этот большой подвиг маленькой мыши, случившийся вскоре после последнего разговора с Эрин, так вдохновлял юного принца, что при одном воспоминании он весь подтягивался и стыдился всех своих слабостей и сомнений, какие когда-либо испытал. Но принцессе эта история виделась с другого угла. С угла недостатков, а не достоинств.

— И откуда у вас взялись, интересно, мыши? Вам надо строже обращаться с прислугой. Тогда не будет никаких мышей. Когда мы с вами поженимся, можете быть уверены, во дворце наступит чистота и порядок. Без всяких мышей.

Невейну стало не по себе. Его радовало любое живое существо, если от него не было вреда. Как-то он заявил братьям, что всякая жизнь достойна любви и восхищения, ведь она прекрасна в своей неповторимости. Кто-то из братьев поддел его словами: «Что, даже крысы, змеи и сколопендры?», на что Невейн смущённо ответил: «Ну… тут ещё много работы над собой». Старшие братья не могли удержаться от улыбки, видя его серьёзное задумчивое лицо.

Так далеко ушел он в свои воспоминания, что не заметил надвигавшейся опасности. Быстрым движением Этель повалили опешившего принца своими тяжеловесными юбками и придавила к полу пышным бюстом. Почему-то он с лёгкой иронией над собой представил слова, которыми отразил бы ситуацию какой-нибудь писатель, от степенно ветхого до самого передового (из тёмных уголков библиотеки), и сквозь испуг ему стало смешно. Два выражения теснили друг друга на чистом полотне одного лица, точно две гусеницы столкнувшиеся лоб в лоб внутри яблока и не знающие, как им прекратить неловкую близость.

В конце концов (спустя пять секунд), ему стало грустно. Он отвернулся и нежно приласкал взглядом ряды книг, разобрал некоторые вышитые золотым орнаментом названия. Вечное смотрело на него, прикрыв глаза веками страниц, а он смотрел в ответ.

А затем он испытал смесь комизма и ужаса, когда осознал, что не может сдвинуться в мощных объятиях леди Этель. И в память проскользнуло горькое воспоминание о тех днях, когда Ари и Руан звали его на тренировку с оружием. Один вид тяжелых доспехов, толстых щитов, похожих скорее на небольшую кровать, жуткого вида тесаков, которые старшие принцы почему-то звали мечами, всё это побуждало каждый раз находить прекрасные и оригинальные оправдания, почему он, увы, не сможет присоединиться к их «увлекательным занятиям». Теперь же он горько сожалел о своей нерадивости, обретя ясное понимание того, почему мужчина должен быть сильным. Именно для того, чтобы суметь защититься от преисполненной неугасимых желаний женщины!

Таковая мудрость пришла, к сожалению, слишком поздно, но Невейн не терял надежды на провидение и торжественно пообещал самому себе и вселенной, что обязательно будет время от времени тренироваться вместе с братьями, если ему удастся высвободиться из железной хватки обманчиво хрупкой принцессы.

В итоге ему пришлось выполнить своё обещание, так как вселенная услышала его убедительную просьбу. А нарушить обещание, данное вселенной, Невейн не решался. Вселенная, как говорится, — не тётка. И не получится поступить так же, как в тот день, когда Ариануин, Руан и Невейн, будучи ещё мальчишками, похитили из кухни особый пирог (назывался он то ли «Тюрьма», то ли «Каторга»), приготовленный на день рождения какого-то вице-герцога или около того. Когда Ариануин и Руан, всё ещё пребывавшие в сомнениях, стоит ли кража всех рисков, заявили, что Сунна (одарённая кухарка, что приготовила этот шедевр, впоследствии откорсаренный у неё принцами), что Сунна будет недовольна, Нэви ответил:

— А мы ей ничего не скажем!

Но с вселенной и торжественными обещаниями такое, конечно, не пройдёт. Мироздание уже знает ответ на всё. Даже те ответы, на которые нет вопросов.

Поэтому Невейн в означенный судьбой час отправился на тренировочное поле. Но, как человек одновременно хитрый и ленивый, он провёл следственные действия и восстановил в подробностях ход своих вчерашних мыслей. И обнаружил, что не упомянул вид оружия. Поэтому совесть ничуть его не терзала, когда он предстал перед старшими братьями с рогаткой в руке и горстью камней в кармане. Ари и Руан нисколько не смутились и попросили сперва опробовать его оружие. Резинка тут же порвалась. Тогда Ариануин, ухмыляясь, принёс другую рогатку, натянуть которую было так же трудно, как трудно школьнику растянуть каникулы.

— Это что, боевая рогатка? Такое ощущение, что, сумев натянуть её, можно вырубить быка, — жаловался Невейн. — Из кожи какого чудовища эта резинка?

Слово «резинка» по отношению к той страшной силе, что протянулась от одной «руки» рогатки к другой, звучало наивно и мило. Всё равно что ротвейлера назвать собачонкой.

Однако же покинем пока ещё не спасённое будущее и вернёмся к перипетиям скудной борьбы, чем-то напоминающей классическую битву двух сильнейших воинов воюющих царств, пусть и в несколько неожиданном антураже, без вьющейся пыли, боевых колесниц с клинками на колёсах и сверкания лат на потных, не мывшихся месяцами крепких телах.

Только книги в своём величественном покое могли бы увидеть эту сцену, если бы у них вдруг появились глаза и они бы их открыли в этот непростой и неловкий момент.

— Что вас останавливает, ваше высочество?

— Есть две причины.

— Так!

— Ну, во-первых, не стоит усугублять демографическое состояние планеты. Нас и так уже триста миллионов, и это только в известной части света!

Взгляд принцессы затуманился. Пока до неё доходил отсутствующий смысл этих слов, она на мгновение ослабила хватку, и Невейн буквально выкрутился из цепких объятий.

— А вторая, — продолжал он, отдышавшись и держась на относительно безопасном расстоянии, — заключается в том, что вы будете несчастны со мной. Помрёте от скуки.

Она молчала.

— У вас есть человек, которого вы любите. Я это чувствую. Глаза ваши глядят на всех нас, но ум где-то далеко, и та любовь, подобная милости небес, она как воздух в лёгких. Её одной вам достаточно, чтобы утешиться, даже если больше ничего нет и вокруг посторонние люди. Я не смогу вам помочь в вашей печали. И зачем вам жить среди непонимающих людей?

— Других не бывает, — оборвала она резко и тут же осеклась. — Откуда вам знать о любви, ваше высочество?

— О любви я, возможно, не знаю ничего, но кое-что знаю о печали. Хоть она молчит и таится, всё же иногда выдаёт себя неосторожным словом или жестом, точно ворвавшимся в видимый мир из скрытого театра души. Внутри каждого человека есть непостижимая хрупкая жизнь, она невидима, как те морские создания, что населяют глубины океана, а мы смотрим на поверхность, замечаем только блики и движения теней, отдельные всплески, и озаряющий луч света останавливает сама глубина происходящего. Печаль — как тень любви, она и есть мера и порой цена.

Слова лились, как колыбельная, немного успокоив ту, что имела всё и всё равно была несчастна, потому что в ней пылал трепетный строптивый ум, познавший боль утраты и тщетной борьбы.

— Не уходите, — сказала она, запинаясь, — останьтесь ненадолго. Я не хочу сразу возвращаться… туда. Рассказать вам, из чего состоит моя жизнь? Разговор ни к чему вас не обяжет, но мне станет легче, если меня услышит живой человек…

Невейн кивнул. И кровь чужой судьбы заструилась по образным жилам его души.

***

На следующий день Руан спросил Невейна, как прошел разговор с леди Этель.

— Плодотворно. Узнал много нового.

— И что же?

— Что леди Этель очень сильная, например.

— Неужели ты стал приставать к ней?

— А надо было? — горько шепнул Невейн и тут же продолжил: — Вынужден тебя огорчить — нет. Как раз наоборот. Равные возможности — как горизонт, к которому мы приближаемся, а он приближается к нам вопреки тому, что это невозможно.

— Ближе к делу.

— Она меня чуть… не это… не знаю, как сказать.

У Руана были несколько другие представления о том, какие ситуации вызывают неловкость. Вдруг Нэви всполошился из-за чего-то безобидного? Потому он осторожно уточнил:

— Это как-то связано с насилием?

— Связано, — отвечал Невейн. — Но лучше не говори мне слово «связано», а то меня в дрожь бросает.

Младший принц долго молчал, раздумывая, сколько он может сказать, но потом понял, что не сможет молчать — столько неподдельной печали было в словах той измученной, поникшей дамы, что сжималось от жалости сердце.

— У неё невесёлая жизнь, брат. Я бы хотел рассказать тебе…

Невейн замолчал. Он был разбит и очень устал.

— Тогда расскажи. У неё что-то стряслось?

— Извини, что не могу сказать что-нибудь хорошее.

— Ничего. Скажи то, что есть, а там разберёмся. Иногда хорошее нужно сделать самому, а не только наблюдать в окружающем мире.

— Помнишь историю о принцессе Келверт?

— Принцесса, которую освободили из башни, а она в благодарность устроила кровавую баню? Она, насколько я знаю, погубила своё дитя и в итоге умерла от огня волшебника, друга короля. Леди Этель как-то связана с этим?

— Её дядя, граф Брандуорд, родной брат той принцессы. Он столь же жесток, как и Келверт. Я это чувствую. Мне хочется избить его до потери сознания, чего бы это ни стоило. Его ум как кислота, разъедающая всё прекрасное и доброе в этом мире. Отвратительное создание! А леди Этель… Она неплохая девушка, но запугана до мозга костей. Ещё бы! Жить бок о бок с таящимся убийцей, ждущим только возможности покромсать какое-нибудь государство, пытающим своих слуг за малейшую оплошность. Породниться с таким человек хуже, чем с дьяволом. Нет, я не смогу, ни за что. Но и бросать девушку… Я не знаю, Руан, что делать. Помоги мне советом, пожалуйста.

Невейн поднял покрасневшие от бессонницы глаза.

— Что мне делать, брат? Что будет правильным.

Руан похлопал младшего брата по плечу.

— Не переживай ты так. Я подумаю над этим и поговорю с леди Этель. Если она останется здесь, с нами, какой бы ни была причина, это, наверняка, облегчит её участь.

— Я не всё тебе сказал, Руан. Есть человек, близкий её сердцу, лесник. Он её воспитал, только благодаря этому человеку она сохранила рассудок и достоинство.

— Хорошо, что есть такие люди.

— Да… На них держится наш безумный, трещащий по швам мир. Я… она… возможно, его уже нет в живых. Он пропал несколько недель назад. Бедное дитя! Давай поможем ей, Руан?

— Я постараюсь, Нэви, но не уверен, что мы что-то можем сделать.

***

Старик тяжело ступал по опавшей листве цвета ржавчины, сырой и скользкой. Он уже не мог бежать, хотя знал, что остановиться значит умереть. Вздохнув, он заставлял себя идти дальше. Ветки царапали ему лицо, искаженное гримасой ужаса и злобы, а кроны величаво раскачивались высоко над головой, как будто перешептывались и делали ставки, с презрением глядя на копошащийся у их ног жалкий комок жизни, сплетённый из высохших жил и раскалённых нервов, помещённый в дряблое тело, которое наверное только чудом ещё не рассыпалось. Покой леса как будто приговаривал на каждом шагу: остановись, приляг на мягкий мох и дождись своей участи, ведь шансов у тебя нет.

Старик знал, что тишина обманчива. Смерть крадётся по пятам, нечестная, гнусная, ибо он за всю жизнь не сделал ничего, что каралось бы смертью. Старик не особо любил общество людей, жил уединённо, потому он просто не смог бы совершить какой-нибудь даже самый завалящий грех. Где нет людей, нет и хаоса, нет ошибок и разочарования. Но то, что он отгородился от мира, вовсе не значило, что и мир о нём позабыл. Особая лихорадка овладела умами.

Старик печально опустил веки.

Так было не всегда. Так стало совсем недавно, и он ещё помнил золотое время процветания. Он постигал невероятное. Это был его смысл жизни. Никаких амбиций. Хотя пожелай он, с такой силой и знаниями мог бы добиться высокого положения. А теперь он — добыча. Для учёного, всю жизнь стремящегося понять и обуздать скрытые силы природы, этот факт оставался непостижимым.

За что? Разве может такая злоба возникнуть без причины? Но причины не было. Ему оставалось признать, что охотники безумны. Поэтому он боялся. Поэтому он бежал. И по этой же причине он не жалел их. Их тела остались там, на окраине деревни. Не настоящие тела, а жалкие обугленные ошмётки, в которых уже невозможно было узнать человеческий облик и оставалось разве что догадываться по обрывкам одежды и покорёженному оплавленному металлу доспехов, кем или чем оно было.

Другие ещё там, за стеной леса, крадутся в тенях. И с ними самое страшное орудие Ордена — Вендж Орландо. Старик узнал его издалека. Он не спеша подходил к месту битвы с ружьём за спиной, невероятно длинным. На прикладе оружия красовалась тусклая гравировка: «Уравнитель».

Пуля прозвенела в каком-то дюйме от его черепа. Ему повезло, что в момент выстрела старик слегка припал: он давно не прикасался к разрушительным аспектам своей силы и немного ослаб, сделав так много за какие-то секунды. Это его спасло.

На его хижину напали неожиданно. Натиск был призван ошеломить и не дать времени на побег или ответный удар. Старый учёный как раз ужинал, глядя в окно, как в поле лениво пасутся коровы. Вечерело. Воздух был тёплый, парной. Старика разморило.

В один миг воздух вокруг взревел. Отлетали щепки от стола, мебели и стен, осколки стекла усыпали пол. Один из них оставил царапину на щеке волшебника, всколыхнул длинные седые волосы и с глухим стуком ударился о стену за его спиной.

Запыхавшись, он прижался к дереву, словно просил придать ему сил. Но бежать было некуда, а силы старого волшебника подходили к концу. И вдруг он увидел кое-что жуткое… Ветер и неосторожные движения беглеца сдвинули покров листвы, а под ним зиял остекленевший человеческий взгляд. Старик затрясся от ужаса. Может быть, это смерть явилась к нему на пороге двух миров?

Однако шли секунды, а мёртвое лицо всё так же глядело словно из самой земли, пронзая кроны деревьев и суету царящей в них жизни пустым равнодушным взглядом.

Старик отмёл в сторону опавшую пожухлую листву и увидел мертвеца целиком. Прошло несколько часов, как он умер. Лужица крови под его спиной успела засохнуть и приобрела ржавый цвет. Тёплый её запах тоже казался каким-то ржавым, от него тяжелела голова и становилось дурно.

— Тебя застрелили в спину. Предательски. Возможно, что и меня ждёт подобный исход. Я буду так же лежать неподалёку от тебя, так же глядеть в небеса и ничего не видеть, так же моё тело засыпет осенний листопад, если не станет пищей для хищников.

Волшебник вдруг вспомнил незнакомца, который явился к нему пару месяцев назад. Лицо у него было недоброе и коварное. Он много говорил и тогда его слова казались наветом, пустословием, а теперь же зло, о котором говорили те тёмные слова, шло за ним по пятам. Отчаяние захлестнуло бедного учёного, не сделавшего за всю жизнь ни одного дурного поступка. Но теперь… ему придётся. Тот незнакомец оставил ему знания, запретные, чуждые науке, которая должна просвещать и делать жизнь лучше. Теперь же, горько усмехнулся старик, науке придётся стать своей тенью, абсолютной противоположностью. Хотя… если она продлевала жизнь до смерти, то почему бы ей не продлить её и после?

Как человек он, услыхав речи того путника, испытал отвращение, но как учёный не мог пренебречь знаниями, пускай даже повергавшими в прах всё, что казалось правильным. «Ты выживи», — говорил древний, как земля, голос внутри. — «А о правильности мы порассуждаем потом».

Старик вскинул руки, и едва заметное тёмное марево прошло сквозь его тело, чтобы впитаться в холодный труп у его ног. Мертвец зашевелился, пустой взгляд обрёл фокус на волшебнике, стылые глаза провернулись в орбитах.

— За мной идёт человек с длинным ружьём. Неподалёку ещё, возможно, несколько. Убей их, чего бы это ни стоило. А потом возвращайся ко мне.

Листва осыпалась с поднимающегося тела. Старик в изнеможении укрылся между корней дерева и стал ждать. Разбуженный от вечного сна мертвец довольно ловко двинулся в ту сторону, откуда бежал волшебник. Долгое время ничего не происходило. Беглец в любую минуту ожидал выстрела, за которым раскинется вечное Ничто.

Выстрел прогремел вдалеке — старик вздрогнул и понял, что ещё жив. Затем, спустя минуту или две, — другой выстрел. И потом ещё два, в разных сторонах леса.

Он пролежал на холодной земле до самой ночи в мучительном ожидании. Кто-то сюда должен прийти: его подневольный защитник или же будущий убийца.

Не случилось ни того, ни другого. Расправившись с преследователями, мертвец застыл на месте, точно пораженный ударом, и вдруг прошептал одно имя: «Этель», взбудоражившее всю его сокровенную суть, пережившую и смерть и отчаяние. А затем зашагал своей дорогой, закинув ружьё за спину. Чем яснее становились воспоминания в этом едва теплящемся уме — казалось бы, жившем ровно настолько, чтобы следовать приказам, — тем более уверенными и человечными становились его движения.

Мертвец, в чью холодную плоть вонзилась заноза жизни, забредал в деревни и небольшие города, неузнанный людьми. Там он слушал сплетни в трактирах и шел дальше к той, что, как маяк, озаряла его скудную ранее и совсем обедневшую сейчас жизнь своим священным именем.

Была она светочем, оплотом бескорыстной любви, который скрашивает даже самые безрадостные дни. Была до — осталась и после. Смерть не нашла и не взбаламутила в нём злобу, на которую вполне имел право подло убитый человек. Это могли сделать только те жестокие люди с мелочной душонкой, что грозили его любимому чаду. Они и Этель, ненависть и любовь — всё рождалось в равных мерах в недотлевшем людском огарке с мужественным сердцем внутри.

Но любви всё равно было больше. Скупая и сдержанная, как росинка на шипах розы, не находившая заметного воплощения при жизни этого человека, невидимая, как кровь в жилах, она вела его в пути, преодолев ограничения магии, все приказы и запреты.

Много дней он шел по дорогам в Арнион, где, как выяснилось, пребывал сейчас его светлость граф Брандуорд. Дойдя до берега, за которым начинался пролив шириной в несколько километров, он бросил ружьё, нырнул в воду и поплыл сквозь бурю. Холод и волны уже не страшили его. Жизнь ушла и страхи вслед за нею.

На другой берег он перебрался удачно, хотя и выглядел ужасно. Часть плоти отвалилась от ударов волн, он уже не мог появляться в городах открыто. Он крался по полям и чащам, где цепкие ветви отрывали клочки его одежды и кожи, прижимался гниющими ушами к дверям и окнам, собирая по крупицам сведения. Крестьяне говорили мало и по большей части о земле, пахоте и предзнаменованиях той или иной погоды на будущий месяц.

Всё это было не то. Впрочем, отчаяние не могло проникнуть в сердце этого существа, хранящего светлые воспоминания, но не желания, слабости и ожидания, которые делают уязвимыми живых с их жадностью до жизни, помрачая их ум иллюзиями, корыстью того, кто обречён потерять всё, что имел, без исключения.

Подолгу он стоял в дождь и ветер. Мрачный огонь в мозгу поддерживал в нём остатки жизни, подобно волне прибоя, отхлынувшей назад, за пределы смерти. Наконец, ему повезло у одного деревенского кабака. Пьяницы, не щадя глоток и вина, болтали о последних новостях из дворца, перебирая всех, кто туда заявился, какие у них, по слухам, наряды, сколько лошадей в их экипажах и сколько слуг, как блестят бриллиантовые броши на платьях и жемчужные пуговицы на камзолах. Среди самозабвенных пересудов и словесных отрыжек он услыхал не только то, чего так ждал. Воплощение его упорного намерения оказалось ближе, много ближе.

Он ещё раз перебрал слова мозгом, ослабевшим за время странствий по земле и морю. В полостях черепа плескалась солёная вода, затекшая в трещинки костей, смешиваясь с мыслями и мешая выстроить план. Ушло довольно много времени, пока он смог окончательно осознать всё, что узнал, и принять решение. Это решение он постарался запомнить изо всех сил, тогда как сами рассуждения, с помощью которого удалось прийти к краткому итогу, растаяли в небытие.

Однако задержка пошла ему на пользу. Когда он тихонько прокрался к железной карете, оставленной с другой стороны трактира, страж, охранявший её, уже дремал. Раздосадованный, что его товарищи вовсю веселятся в обществе «отменного вина» (трактирщик, следуя вековой традиции, отказывался называть субстанцию, которую подавал, без красочных эпитетов и метафор, каковым позавидовала бы иная поэма). Сам же он, горемычный бедолага и честный солдат, обнимался не с пухлой бутылью чудесной браги, а с сырым и промозглым ветром, из коего собутыльник так себе.

Добрый стражник исправил эту оплошность по своему разумению. С помощью заначки, спрятанной за пазухой на всякий случай. Правда, вино не казалось таким вкусным без шумной компашки, душного, разгорячённого воздуха, едва пригодного для дыхания, и забавных уверений трактирщика, что с этим вином не сравнится никакое другое во всём «нашем благодатном крае». Ещё сильнее сказалась перемена местности. Жить в герцогстве Брандуорда было сродни ознакомительной экскурсии в ад. Арнион же славился добрыми (то есть относительно порядочными) нравами. Здесь, во всяком случае, куда чаще лились ручьи вина, чем реки крови. По мнению стражника, достаточный повод для радости. А всякую радость полагалось чем-нибудь отметить, чтобы надолго запомнить. Вино сыграло свою трагикомическую роль, и даже пронизывающий ветер словно бы не хлестал, а убаюкивал.

Под шум бури наш странствующий мертвец прокрался к карете и тихонько отпер все засовы на обитой металлом двери. Глаза его отлично видели в полумраке, царящем внутри этой темницы на колёсах, ибо ум, побывавший в Долине Теней, уже не требовал много света. Он приподнял лицо заключённого там юноши. Части мозга снова заработали, пытаясь высечь искру воспоминания.

Прошла минута бесплодных поисков. Нет, он уже не помнит наверняка этого юношу, но имя его, что назвали те пьянствующие стражи, почему-то всплывало рядом с именем Этель. С мутных глубин умершей памяти поднимались обрывки каких-то событий, моментов, выражений лиц. Он уверен, что этот человек был дорог его Этель. Возлюбленный? На такое сложное предположение он уже не был способен. Но ореол света, исходившего от его любимой воспитанницы, заменившей дочь, окутал и этого несчастного узника.

— Боже… — прошептал юноша, придя в себя. — Я умер и вижу тебя, добрый Олтроп, в аду? Где ещё мы оба могли встретиться…

Тот проворчал что-то и помог ему подняться.

— Нет, — промолвил юноша. — Мы ещё живы. Это тюрьма Брандуорда, да пожрёт его пламя. Ты пришел за мной? Но как? Я был уверен, что он убил тебя…

— Да, — глухо ответил Олтроп. — Я останусь здесь. Ты — иди.

— Что значит «здесь»? Ты не в себе что ли, храбрый лесник? Давай выбираться скорей…

— Больше некуда.

— Мы должны идти, — упрямо твердил пленник.

— Иди. Но запри сперва дверь. Я пришел мстить. Я пришел убить. Ты уйдёшь, чтобы жить. А я уже умер. Посмотри на моё лицо…

Тут юноша при свете луны разглядел все следы и знаки тления, говорившие убедительнее любых слов.

— О господи!

Воскликнув, он покачнулся на нетвёрдых ногах и свалился на пол, закрывая лицо руками. Вдруг какая-то мысль пронзила истерзанный ум.

— Кем бы ты ни был — я с тобой. Я помогу тебе! Только скажи как.

Олтроп долго пытался соединить обстоятельства и конечную цель в какой-нибудь хороший план. Но какой план мог быть хорошим в этом переменчивом мире? Только в одном он мог быть уверен: он может решиться на что угодно, ибо страх потерял свою власть над несчастным и добрым человеком, сполна изведавшим страх за любимое существо. Наконец он прохрипел:

— Хорошо. Следуй за каретой на некотором расстоянии. Я останусь здесь вместо тебя и предстану перед Брандуордом, когда он захочет лично пытать тебя. Он захочет, это точно. Но там буду я, а не ты. Ты… если я не справлюсь, закончи моё дело. Освободи мою Этель.

— Клянусь честью, что не отступлюсь и последую за тобой в Астен. Ты помнишь меня? Я Терновый Виконт, Кенуорт. Подлинный наследник престола, узурпированного Брандуордом. Хоть трон мне уже не получить, я хотя бы верну себе честь и восстановлю справедливость.

Олтроп молча опустился на металлический клёпанный пол, покоряясь обстоятельствам и безумной надежде на счастливый исход дела. Хотя «счастливый», возможно, не самое подходящее слово, но лесник от чистого сердца видел в этом счастье и мечтал увенчать свою рассыпающуюся жизнь последней вспышкой яркого света, что озарил бы будущий мир и покой любимого чада.

Обитая жестью, уродливая карета остановилась в лагере Брандуорда, раскинутый в миле от Астена. Герцог не мог отказаться ни от одной из двух страстей: желание породниться с владыкой Арниона и желание поквитаться с тем, кто чуть было не сверг Брандуорда с украденного им престола. Пленника выволокли из тьмы на свет ясного дня. Кто-то схватил его за волосы и рванул назад, желая угодить хозяину, пожелавшему взглянуть в глаза ненавистному врагу. Волосы с мерзким хлипом оторвались от черепа и так и остались в руке недоумевающего тюремщика. Граф покачнулся, а затем исказился в лице. Нечленораздельный крик ненависти вылился в слова:

— Что это такое? Как… Я же приказал убить тебя и мне отчитались…

— Меня послали за тобой высшие силы, — ответил Олтроп, изо всех сил рванувшись к графу.

Быстрее, чем кто-либо успел сообразить, что происходит, зубы мертвеца с силой сомкнулись на горле Брандуорда и с молниеносной быстротой рванули плоть. Граф невольно помог вершителю своей судьбы, отступив назад, против движения, убившего его. Рана была ужасной, но Олтроп как будто не был удовлетворён. Охваченный яростью и неистовством, он рвал мышцы, сосуды и дыхательные пути, пока спустя несколько секунд от горла Брандуорда не осталось одно месиво.

Стражи опомнились слишком поздно. Они глупо таращились на красную от крови траву, по которой медленно текло и капало. И тогда кто-то бросился на них с тыла и так же быстро расправился с ними. Кенуорт метнул взгляд на тело врага, в котором что-то булькало и свистело, затем на Олтропа, клонящегося к земле с залитым кровью жутким лицом. В тот миг, когда юноша поддержал обезображенную голову лесника, жизнь покинула мстителя во второй раз. В глазах его проступили слёзы, а лица коснулась слабая улыбка нежности умиления образам, возникшим перед затухающим взором. С улыбкой он и обрёл, наконец, тишину покоя, оставив дары жизни тем, кто ещё в пути.

***

Священник Ноттин, которого глава Ордена Артезианцев отправил с миссией в Арнион, всё больше впадал в отчаяние. Сколько бы усилий он ни прилагал, ему не удавалось собрать большую паству. Народ этой страны сильно отличался от далёкого Летрэна, расположенного на юге, где зародилось и крепло артезианство. Они были слишком просты для понимания столь обширных догматов, их не волновали загадки мироздания, возможно, потому, что они успели привыкнуть к всяким чудесам.

На севере страны, в горах, жили Хранители, самим своим существованием как будто воплощавшие всё то, что бережно хранили сказки и легенды древности. Люди не нуждались в духоподъёмных образах, так как знали, что совсем рядом те, кто протянет руку помощи в случае беды, болезни или страданий. «Волшебство» и доверие сделали людей Арниона мягкими, простыми, не склонными к крайностям. Желания их были незамысловаты, они жили и умирали так же легко, как приходит весна или наступает осень, — не замечая границы между одним и другим, как нет черты между временем дня и ночи. Казалось немыслимым, что они не мечтают о лучшей жизни. Правда, и у них бывали неурядицы, они грустили и смеялись, тосковали и надеялись, точно так же как все остальные люди на земле, но эти чувства не укоренялись глубоко, приходя и уходя, как дуновение ветра. Внутри у них была прочная ось из кротости, неприхотливости, доброты.

Ноттин отчаивался. Он, получивший высочайшее благословение главы Ордена, не мог показать результат своей работы. Артезианцев здесь было слишком мало, да и те не отличались постоянством убеждений.

Ноттин был не только священником, но и отчасти стратегом. Он понимал: чтобы куда-нибудь придти, нужно сначала уйти оттуда, где ты есть. Так вода бежит по склону горы сверху вниз, а не наоборот. Чтобы поверить, нужно было разувериться. Обычно к поискам новых путей человека толкал страх, отчаяние и неуверенность в завтрашнем дне, но деяния Хранителей не давали этому случиться. Опорочить их — вот единственный способ. Но как? Артезиа размышлял об этом куда больше, чем о самом артезианстве.

И вот, бог (во всяком случае Ноттин уверовал, что это так) явился к нему во сне. Обликом он был так прекрасен, что перед ним меркла любая красота, даже священные фрески и полотна. Голос лился мелодично, словно из райской обители, которой чужда земная грубость. Ослепительный дух поведал ему тайную слабость старшего принца и какую чудесную выгоду он мог бы извлечь из этого, совсем немного вмешавшись в ход событий. Дух говорил такие слова, которые больше бы подошли демону, но священник ловил каждое из них, словно то были крупицы откровения, а не злодейский план. Ноттин, обладая обширным на то время образованием, всё же оставался круглым невеждой и ограниченным человеком. Он видел только одну цель и шел к ней, отринув всё остальное в своём бесконечном тщеславии. Проснувшись, он бросился воплощать предложенный деловитым божеством план, не заподозрив, что им могут манипулировать. К тому же сон был слишком подробным, без туманностей и забывчивости, слишком невероятным для такого серого ума, поэтому Ноттин проникся убеждением, что он действительно видел откровение, а не плод воображения, которого попросту не было.

***

Едва слышный шелест занавеси выдал присутствие врага. То, как ветер играет полами лёгкой ткани, то, как раздвигает их человек, невозможно было спутать. Она ощутила разницу даже во сне. Тело сработало само по себе, хотя разум ещё пребывал в полудрёме.

Острый локоток девушки ударил по предплечью, покрытому кожаной бронёй с заклёпками. Вторая рука метнулась в область глаз, скрытых в тени капюшона. Она промахнулась. Противник отклонил её руку, но потерял доли секунды, нужные для того, чтобы схватить её за горло. Он тут же отскочил. Встречный выпад руки, в которой мелькнуло что-то тонкое и длинное, побудил убийцу отступить. Это была тонкая остро заточенная вязальная спица, привязанная к предплечью, она придавала ей уверенности, как последний шанс, скрытый и незаметный.

В полумраке спица была едва заметна. Охотник на людей только чудом — для него — не лишился глаза, профессиональным чутьём уловив опасное движение хрупкого подростка и в последний момент отклонившись в сторону. Металл вошел между тканью и виском, оставив глубокую царапину, зацепил ушную раковину, разодрав её кромку.

Всё это заняло пару секунд. Нервная дрожь сотрясала девушку, словно её спросонья окатили грязной и ледяной водой. В другой руке она сжимала глиняный кувшин, готовая обороняться.

Скрипнула тетива. В грудь ей уставился наконечник тяжелого арбалетного болта, выглядывающего из ложа, точно волчья морда из тёмного сплетения ветвей и кустов, металл блеснул в тусклом свете огарка свечи, как хищные глаза.

— Видишь, на какие меры приходится идти, чтобы просто поговорить со старой подругой.

Голос гнусавил. От слов ей стало тошно, они были липкими, как паутина, тянущаяся из тёмного мира, который она надеялась забыть.

— Вижу, ты не потеряла хватку. Не обабилась.

— Зачем припёрся?

— За дружеской беседой. Очень уж скучал по тебе, дорогая. Давно ты к нам не заглядывала. Теперь с принцами водишься, а нас, значится, за борт, как мусор?

Она едва сдержалась, чтобы не сказать, что он и есть мусор. Ещё месяц назад она бы так не смогла, но теперь впервые за всю жизнь в ней крепла вера в себя.

— В конце концов, мы ведь семья… — продолжал человек, окутанный полумраком, как плащом, с язвительной усмешкой.

— В гробу я видала такую родню.

— В твоих словах есть отзвук правды. Мы и правда чуть было не очутились в гробах по твоей милости. Но я здесь не для того, чтобы обижаться или причинять обиды. Неужто ты и меня, доброго и честного малого, так же пустишь в расход? Не мучает тебя по ночам совесть?

Эрин знала, что имеет полное право презирать этого человека, но не нашла в себе сил, ибо не смогла найти в себе то, чем была бы лучше него.

— Чего тебе?

— У старшего принца завалялось одно колечко, которое он носит то на груди, то на руке, по старой памяти. Тебе надо всего лишь поменять то украшеньице, на точно такое же. Вот это.

— Я не могу, — ответила она, сжавшись.

Наступила опасная тишина. Затем Роуборн сказал:

— Да ну? Тебе это ничего не стоит. Ты водишь дружбу с принцами.

Он снова осклабился.

— Думаю, он с удовольствием проводит тебя в свои покои на ночь.

Эрин вспыхнула и сжала кулачок.

— Ну, ну, не стой из себя недотрогу после всего, что натворила. Или твой любимый игрушечный принц пострадает. Ты не сможешь вечно защищать его. Особенно, когда все узнают, кто ты и что делала, со всеми уликами, местами, именами. Как тебе моё предложение, подруга? Кажется, оно очень выгодное, как минимум потому, что ты всё ещё жива, а мои ребятки лежат мёртвые в лесах.

— Тебе на них плевать. Главное для тебя — нажива.

— Ты должна расплатиться за убытки. По секрету скажу, что за это задание нам отвалили такую приятную сумму золотом, что, боюсь, одному мне столько не унести. Твоя доля будет платой за предательство, и мы распрощаемся на веки вечные. Ну как? Соглашайся. И никто не будет в обиде.

— Если мой принц пострадает, я прикончу тебя, — повторила Эрин жестко, сквозь стиснутые зубы.

— Полагаю, что мой страх перед смертью куда скромнее твоего страха за него. А, подруга? Не говори лишнего и не рыпайся, и мы прекрасно поладим. Ты меня знаешь, я человек не образованный, но не садист и не стал бы тебе докучать после дела. Если я сказал, что так будет, можешь верить мне. У меня к тебе ненависти нет, потому что ты права, это только деловой расчёт. Никаких привязанностей, ни нежных, как у тебя с нашим благородным принцем, да живёт он веки вечные, ни каких ещё. Каждый должен как-то жить. Помоги мне — я отвечу тебе тем же. Ну как? По рукам?

Эрин увидела, как ей в ладонь вложили кольцо. Такой пустяк. Не стоит из-за него жертвовать миром и уютом, нет, не стоит… И Невейном. Он должен быть рядом, в каком бы обличье она не пришла, какую бы маску не надела, чтобы скрыть отвратительное прошлое. Благодаря ему она всё забудет. Он — её обитель чаяний, с ним всё простится, всё будет по плечу. Когда же он успел предательски прокрасться к ней в душу? Казалось, он всегда был рядом. И… должен остаться в будущем!

Но что-то заныло в груди, более глубокое, чем всё, что поддавалось осознанию.

Эрин сжала кольцо в кулаке.

— А теперь проваливай отсюда. Здесь место для порядочных людей, — слова эти встали комом в горле.

— Рад, что мы поладили. Не тяни с делом. Через несколько дней наследный принц отбывает на север. Может быть уже поздно для всяких фокусов. Человек он простой, хоть и принц. За словом и делом в карман не лезет. Ежели увидит твоё представление, зарубит на месте. Мне-то тебя не жаль, но ты ведь всю нашу славную бригаду представляешь, хоть она сильно поредела из-за тебя, детка. Не хотелось бы, чтоб ты облажалась напоследок.

Она, не удостоив его даже взглядом, отвернулась.

Шелест занавесок. Лёгкий шорох ставней.

Она одна стояла посреди комнаты, словно весь разговор с человеком-тенью был всего лишь мимолётным видением, ошмётком кошмара, вылетевшего плевком из тёмного сна.

Дрожала, догорая свеча. Кривая человеческая тень колебалась на стенах, словно искала лазейку, чтобы сбежать.

Она потушила свет, в полной темноте спрятала кольцо в кармашек за пазухой и бесшумно выскользнула в оконный проём. Занавески, раздвинувшись, открыли кусочек луны, выглядывавший из-за ночных облаков. Пахнуло прохладой. Комната погрузилась во мрак.

Когда первый солнечный свет ворвался в обитель девушки, то застал её в тревожном сне. Под прекрасными девичьими глазами залегли тени, которых ещё не было накануне. На него легла вуаль неизгладимой печали и сдержанной муки. Перемены, которые ничто уже не могло спрятать.

***

— Что ты сделал с нашей Эрин? — получил Невейн на пороге, встретившись августейше невинными глазами с суровым и проницательным взором старика Лутро.

— Ничего плохого, — признался его высочество и уточнил на всякий случай: — Ничего, из-за чего можно было бы негодовать, недоумевать и в целом ощущать, что случилось что-нибудь неприличное. А что, собственно, случилось, дорогой мой Лутро? У тебя такой вид, как будто ты испытал великую муку, что довольно нелегко представить здесь, в приюте мирных знаний и бесконечного покоя, источаемого, пожалуй, всеми этими травками под потолком. Говори же, добрый друг, и не нагнетай обстановку молчанием, — продолжал принц, не замечая, что не даёт вымолвить королевскому лекарю и самого завалящего словечка. — Как твой владыка я приложу все силы, дабы унять твою печаль.

— Благодарствую, ваше высочество, — ответил старик голосом, напоминавшим скрип внутри дерева, которое буравит жук-древоточец. — Эрин полночи готовила…

— Новость странная, — вставил Нэви, — но всё же настолько прекрасная, что я никак в толк не возьму, почему её непременно надо объявлять таким заупокойным тоном.

— Да, мой принц, но теперь вас ждёт её стряпня, от которой вы не сможете отказаться.

— Меня едой не испугаешь, — твёрдо произнёс принц. — Мы с ней давние знакомые. Больше веры в добрую подоплёку вселенной, дружище!

— В глазах врача это напрасные слова. К тому же, кухня теперь похожа на нечто, для чего даже трудно подыскать сравнение…

Старик шмыгнул носом. Только теперь принц заметил, что глаза у старика запали от бессонной ночи, а веки покраснели — то ли от слёз душевных, то ли от дыма и гари. Невейн не решался предполагать точнее.

— Ничего, я найду, — весело прозвенел голосок его высочества. — Может быть, такое подойдёт… Как будто конец мироздания начался в этой кухоньке, но дальше почему-то не пошел, а вместо этого истратил весь свой потенциал в её священных стенах?

— Примерно так.

— Надеюсь, вы не заставите меня убираться там?

— Можете надеяться, ваше высочество. Всё это было устроено ради вас, но участия вы лично не принимали — только идейно вдохновляли на безобразия…

— Ну, спасибо! Хоть надежды не лишают. Уже можно жить. Надежда придаёт сил, не обещая и не давая ничего конкретного! Магия да и только! Как-никак у нас всё-таки волшебный мир…. Теперь, когда вы одарили меня иллюзией выбора и отвратимости судьбы, упованием на лучший исход, я морально готов к худшему. Я помогу Эйруэн прибраться с тем, что там случилось в час великого акта созидания. Не оставлять же вас и её один на один с теми страстями и ужасами, что, судя по вашему рассерженному лицу и строгому взгляду, там воцарились. А пока я поднимусь, если больше нет вопросом и катастроф. Надо же увидеть венец творчества, рождённый в таких муках, подобных…

— Шагом марш!

— А? А. Понял. Есть!

И принц величаво удалился.

***

— Так, ну я сразу сдаюсь, — выдохнул Невейн, увидав стол, уставленный яствами, которые по всем признакам и были плодами полночной затеи Эрин.

— Что?

— Какие секреты ты собираешься у меня выведать, искусительница? — продолжал Нэви, театрально нахмурившись и как будто взвешивая свои силы: хватит ему устоять перед соблазном, что взывал к нему со стола. — Это так вкусно пахнет и причудливо выглядит… хм… грубовато и искренне. В одной далёкой стране на востоке, уверен, восхитились бы текстурой и линиями изгибов, которые ты придала кулинарным произведениям искусства.

— Рада, что тебе понравилось. Присядь. Сегодня я хочу тебя угостить.

Невейна не пришлось упрашивать и секундой дольше. Он никогда не бывал сыт слишком долго, возможно, от того, что много думал и мечтал. «Мечты — прожорливая штука», приговаривал он, когда его застукивали с поличным на кухне в неурочное время, когда положено было почивать в своих покоях, а не подкармливать ненасытные мечты.

Опустив подбородок на сложенные вместе кулачки, Эрин с улыбкой смотрела на Невейна, который несколько смущался, что это всё ему. Он тут же потребовал у девушки согласия на то, чтобы по-братски разделить это «пиршество богов».

— Расскажешь что-нибудь хорошее?

Эрин ни разу не просила о таком. Невейн заволновался. Он видел, что ей грустно, но боялся неосторожным словом ранить её чувства. Наконец, поняв, что пока невидимый желвак в душе названной сестры не уйдёт, он не найдёт себе покоя.

— Что-то случилось?

Она смотрела будто сквозь него, полуприкрыв потемневшие веки.

— Повесели меня сегодня, Нэви.

И снова — она что-то делает в первый раз. Никогда ещё не звала она его с такой нежностью! Невейн мгновенно покраснел, но заноза сомнений только глубже вонзилась.

— Неужто, ты что-то натворила, Эрин?

— Ну что ты, это право принадлежит только тебе.

— Спасибо. Так что же случилось?

— Не обращай внимания. Просто грустный день.

— Ладно. Не желаешь услышать последние новости из дворца?

И не дожидаясь, пока она ответит, рассказал, что случилось накануне.

— Слышу, кто-то скребётся под потолком, — говорил он взволнованно. — Смотрю на шкаф, а на меня в ответ из-за резного украшения выглядывает мышь. И с таким недовольным выражением на морде, словно говорит: что это за принцы-проходимцы завелись у моего дома.

— Какая важная новость, — покачала головой девушка. — Наверное, король собрал совет министров, чтобы немедленно арестовать и выселить твою мышь.

— Пока нет. Мы должны этому воспрепятствовать… Если она не будет вредить книгам или мне, то я не хотел бы, чтобы в моём кабинете проливалась кровь.

Эрин хихикнула.

— На мышах бывают блохи. Вот когда они начнут прыгать по разным частям твоего тела, что тогда?

— Тогда, — протянул Невейн, — тогда, пожалуй, моё добродушие будет испытано на прочность. А нельзя её искупать?

Это была возможность проникнуть во дворец. Она ответила не сразу, с видимым усилием, как будто пережевывая песок. Голос её отяжелел, словно его притянуло ко дну рыболовным грузилом.

— Разумеется. Знай же: я специалист по гигиене мышей. Должна ли я придти тее на помощь?

Невейн, который уже что-то жевал в этот момент, согласно качнул головой.

— Хотя не уверена, — начала она взволнованно, — что меня пустят с тобой. Я ведь никто.

— Ты — мой партнёр по важному делу. Это веская причина. А кто будет спорить, я им… это… повелю. Вот. И тебя пропустят. Верь в меня.

Она издала нервный смешок.

— Слушаюсь, ваше высочество! Есть верить в вас.

— Эта мышь отбилась от двух кошек сразу, — продолжал принц с набитым ртом.

— И как же?

Невейн ещё раз поведал о приключении и героическом противостоянии крохотной мыши, о её безрассудной храбрости, сохранившей ей жизнь.

— А потом она укрылась в моих покоях, — закончил принц. — И я хочу написать об этом сказку с каверзной подоплёкой: никто не будет знать, что это не выдумка, а чистейшей выдержки правда.

— Молодец твоя мышка. Она достойна заботы и всяческих почестей и даже твоей сказки, — улыбнулась Эрин.

— А ещё…

— Да?

— Я тебе расскажу один страшно тайный секрет.

Невейн выдержал томительную (правда, только для него одного) паузу.

— Ариануин собирается сделать предложение предводительнице горцев, дикой и прекрасной Туаре. С этой целью он мне передал своё кольцо, хранящееся в память о матери. Тот арбалетчик, что стрелял в меня в тот день, когда мы с тобой встретились, успел сделать ещё один выстрел. Болт попал прямо в кольцо на пальце, когда мой брат отбил его рукой, и сильно искорёжил его. Ари считает, что это судьба. Сам-то он дорожил бы и таким, крещёным битвой подарком, но ему пришла романтичная мысль — пожалуй, первая за всю жизнь — подарить самое дорогое, что у него было, Туаре перед тем, как предложить крепкую руку и храброе сердце. Я его отнёс в мастерскую для починки. Сегодня вечером должно быть готово. Заберём его вместе?..

— Ага. Конечно, — рассеянно отвечала Эйруэн.

— Ну тогда замечательно! Давно мечтал показать тебе нашу кухню и библиотеку, ну и остальной дворец тоже.

— Но первым делом ты вспомнил кухню…

— Прости. На самом деле, не в первую, а параллельно. Комплексно, так сказать. Словно в мозаике: мы не разглядываем каждый кусочек в отдельности, мы воспринимаем картину целиком. Это языковая условность побуждает нас описывать происходящее линейно и последовательно.

— Значит, в твоей жизни не всё меряется пряниками? — спросила она насмешливо.

— Ну нет, не всё, конечно, — отвечал принц Невейн. — Кое-что можно измерить только халвой с орехами и изюмом…

Они провели вечер вместе, в забавах и веселье, непринуждённых разговорах на любую принесённую ветерком тему. Они действительно искупали мышь (рассказ об этом не найти ни в одной летописи, даже самой подробной), отрезали по кусочку от пирога, заманившего их на кухню своим ароматом (о том, кому он предназначался, почти ничего неизвестно, кроме, быть может, того факта, что этот человек сильно огорчился). Их щебетание промчалось через все интересные места во дворце, какие знал младший принц Невейн, а он с пристрастием изучил каждое из них.

— Ты просила развеселить тебя, но я за тебя волнуюсь. Вдруг у тебя аллергия на юмор?

— М?

— Помнишь сказку о царевне, которая много лет пребывала в печали, а царь отрубал головы всем, кто взялся рассмешить её, но не смог? В итоге, одному чудаку всё же удалось. Та принцесса так разошлась, что померла от смеха. Живот лопнул, после такого-то воздержания! Вот и в жизни так. Вроде бы, согласно премудрым восточным книгам, вода — самая мягкая и податливая сила и при этом точит скалы. А с другой стороны — её может остановить простейший засор из волос в ванной. Так что мы вполне способны выиграть в битве с каким-нибудь страшным чудовищем, но затем погибнуть из-за нелепого пустяка, какой-нибудь своей же глупости, поскользнуться на леденце и переломать себе все кости заодно с черепом. Но это не повод отказываться от леденцов!

— Никто в той сказке не умер вообще-то. А жили они долго и счастливо.

— Видно, у меня был неадаптированный вариант. Разве сказки не должны готовить ребёнка к… — Невейн пожевал губы, раздумывая, какой синоним подобрать к возникшему перед ним, растянувшемуся на всю ширину мысленного взора ругательству. — Скажем так, к не идеальности того мира, что их ждёт? Сказки делают нас слишком добрыми, но добрые погибают первыми, если не способны к натиску, к ожесточённой борьбе, к всему тому, что сказки обходят стороной. Нельзя быть безгранично добрым. У доброты тоже есть предел, и неплохо бы его как-нибудь обозначить в архетипах сказок. Как там в той пословице — добро должно быть с клыками.

— С кулаками.

— Вариант с «клыками», пожалуй, доходчивее. Красочнее, что ли. Романтичнее. Не правда ли?

— Это тоже твой не адаптировавшийся вариант?

— Да, мне повезло с книгами.

За этой беседой они незаметно вышли в королевский сад.

— Смех — не развлечение, а способ исцеления, — продолжал разглагольствовать младший принц, очень довольный тем, что не только он один видит ту красоту, что сохранили стены дворца, словно драгоценность в ларце. — Юмор — это как будто перебродившее в нас детство. Ну, как открытое виноградное варенье, превратившееся со временем в очень вкусное вино.

— В очень вкусное? — переспросила Эрин, как будто не расслышала.

— Да, очень. Но давай не будем отвлекаться на интересные темы.

— Только на такие и стоит отвлекаться.

Невейн погрузился в пучину осмысления данной фразы, а девушка тем временем продолжала:

— Но как-то с трудом верится, что открытое варенье у тебя простояло так долго, что успело перебродить. Хм. Сомнительно, мой принц!

— Каюсь — моё упущение. Я просто-напросто забыл. Поддался другим кулинарным соблазнам. Не теряй веры в меня и не думай, будто я готовлюсь умереть. Ну, знаешь, говорят, что когда человек меняется, то, значит, он скоро… того… крякнет на небеса. Не переживай! Я свято соблюдаю важные вещи и ни в коей мере не собираюсь меняться. Разве что в лучшую сторону.

— А может, лучшая сторона — это та, где как раз и нет перебродившего виноградного варенья? — с невинным видом предположила Рун.

Невейн поморщился.

— Откуда в тебе столько пессимизма, подруга юности моей? Ну уж я постараюсь и в лучшей из сторон сохранить старое доброе варенье!

— Высокие цели мы для себя поставили, мой Нэви.

— А как иначе-то? Без трудных задач мозг превращается в паутинку на чердаке. Вместо паутины мы там другое кое-что разместим, более вкусное, — объяснил принц заговорщицким тоном.

— Тебе на спину тут село кое-что жужжащее. Не дёргайся, я сейчас стряхну…

— Не оса ли?

— Нет, пчела.

— А, пчёлка? Это другое дело! Пусть себе отдыхает, хоть с меня нектара, как с козла молока, несмотря даже на то, что я принц… Наверное, я пропитался запахами книг и пирожных — и этим искусил творенье божье.

— А ты не боишься, что она тебя покусает?

— В отличие от ос с их нахальными манерами, пчёлки — они другие. Они знают цену жизни и поэтому так спокойны и миролюбивы. И мы её не тронем, и она будет с радостью жить, благодаря мудрости, самоотверженности, трудолюбию, из-за которых рука не поднимается её ударить. Осу бы мы прогнали пинком под зад, а пчёлка — это наш человек и достойна всякого уважения.

— Какие сложные размышления о какой-то букашке.

— Если приглядеться, то увидишь, что она не так уж обыкновенна и полна чудесного. Загадка есть внутри этого творения космоса. Что ж, может, я излишне сентиментален, но, как знать, вполне вероятно, что мы сами — всего лишь такие же крохи в глазах более могущественных сил. И кто-то, не обязательно владеющий разумом, но обладающий мудростью, точно так же глядит нам в сердце сквозь покровы тел и прочих обёрток.

— И судит?

— Почему ты так решила? Может — хочет помочь и сберечь или питает. Посылает нам письма, где вместо слов и пергамента — окружающий мир, который нам предстоит научиться читать. Встретить тебя — шанс был крохотный. Я мог болтать всякий вздор на минуту дольше со стражем у ворот, а мог — и меньше. Теперь я вспоминаю, что в то утро, например, решил уплести всего один кусок пирога, хоть мне и принесли два. Я подумал: «Второй кусок уже не так жизненно важен, как первый, он подождёт до неожиданного перекуса из-за непредвиденных обстоятельств». А такой мысли у меня не случалось за всю мою жизнь. На один шаг раньше или на шаг позже — и ничего бы не случилось. Я не обрёл бы радость встретить чистую душу в странствии под названием Жизнь.

— Жуть. Мистика какая-то.

— Возможно, добро (или, допустим, мудрость), что мы растим и храним внутри себя, действует как магнит. Может, оно незримо связано с тысячами других крупиц, рассеянных по вселенной, существующих в той же волне, ведь расстояние почти ничего не значит для того, что является одним целым. «Правильный» означает, что оценённый фрагмент происходящего соответствует неким стандартам, которые находятся за пределами настоящего. Мы их возвысили по своей прихоти. Потому что нам или ещё кому-нибудь постороннему так больше нравится. Категоричность же не свойственна живой природе. В ней ничто само по себе не является непреложным абсолютом, и в то же время в любом создании можно увидеть шаг — и поступь — Величественного Деяния, которое охватывает даже крохотные жизни, пестуя их наравне с более масштабными и грандиозными процессами, которые продолжаются в крохах, подобно тому как океан продолжается в каждой испарившейся с него капли воды.

— Вообще-то вода, испаряясь, становится пресной. Так что это уже не океан.

— Ошибаешься. Это всё равно, что утверждать, будто между шеей и головой есть граница. Различия не означают разделённости, потому что отдельные вещи существуют только в наших мыслях. Это мысль отделила рождение от предшествовавшего ему небытия, равно как и от грядущего. Наша мысль порождает отдельные мгновения.

— Откуда у тебя такое наивное убеждение, что, мол, добрые силы всегда с тобой?

— Ты спрашиваешь, как я докатился до такой жизни? В этом есть и ваша вина. Раз вселенная смогла сотворить тебя и Руана, она не безнадёжна!

И, немножко помолчав, продолжил, почесав макушку:

— И сделала она это не из какого-нибудь шедеврального материала вроде нефрита, голубого мрамора или яшмы, а из праха, казалось бы, безнадёжно павших миров, обречённых на забвение.

— Ага. Праха безнадёжных миров. Хм. Ясно. А для нас это как, хорошая новость?

— Тебе решать, — отвечал Нэви.

Эрин вздрогнула: настолько пронзительным и одиноким был его взгляд в тот миг. Ей стало не по себе, словно она заглянула в колодец и не увидала там дна.

— Твой ответ — и есть искомый ответ. Поверхностная жажда определённости делает людей жестокими, отнимает покой и миролюбие.

— Скажи что-нибудь хорошее, — попросила Эрин спустя время.

О таком Невейна не приходилось просить дважды (если считать каждый раз и каждый миг жизни — как первый).

— Знаешь, почему зефир состоит из двух половинок?

— И почему?

— Чтобы мы могли поделиться с другом. Кто-то заранее подумал, что у нас может возникнуть такое желание. Кто-то верит в лучшее в нас. Разве это не вдохновляет лучше всяких слов? Маленькая искра, крохотный намёк, побуждающий найти в себе что-нибудь хорошее, даже если зефирина всего одна…

Он протянул ей зефир, так как все эти упоминания вкусностей не прошли безнаказанно, породив тягу, как прямая труба создаёт тягу в печи.

— Спасибо. Но почему зефир целый? Ты готов пожертвовать ради меня даже последним?

— Готов или нет — покажет судьба. А сейчас я могу сказать только одно: у меня есть ещё один зефир.

— Правда? — произнесла она тихонько, а про себя подумала: «Сорванец!»

— Конечно, правда. Я никогда не вру о важном! — отвечал он деловито, расправляясь с зефиром, каковой, однажды увидев, уже не мог позабыть.

В уголках её губ возникли ямочки, в которые утекала улыбка. Невейн, быстро расправившись с десертом, продолжал:

— Однажды гувернёр попенял мне на то, что, мол, я должен вести себя более серьёзно и — в идеале — достойно подражания, ведь моим далёким предком был король Вейн, великий государь и стратег. Я спросил, какая тут связь. А он, видимо, с горя и отчаяния, говорит, мол, в вашем имени героический отзвук имеется, надо соответствовать. Вот хитрый лис! Знал, что лингвистика — моё уязвимое место, хотел в самое сердце ударить, коварный учитель! А я ему и отвечаю:

— А ещё там есть приставка «не».

Эрин не выдержала. От этих незамысловатого жонглирования словами её пробрало. Прикрыв лицо рукой, она содрогалась всем телом в беззвучном хохоте. Долгие переживания готовы ухватиться за любую шалость со смыслами.

— Ты плачешь или смеёшься? А ну-ка срочно ответь. Это важно.

Он отнял её руку от лица и увидел, что она и плачет и смеётся одновременно.

— Ну и ну! Не ожидал, что любой из противоположных вариантов может быть одновременно верным. Ты меня завела в дебри восточной философии.

— Побыть для тебя путеводной нитью, чтобы ты не заплутал?

— Побудь, пожалуйста.

Спустя пару минут смешливая лихорадка, отчасти заразившая и принца, сошла на нет. Девушка, придя в себя, спросила:

— А почему тогда твоя приставка «не» звучит как «нэ»?

— Она… того… маскируется от злых людей, — нашелся Невейн. — Дезинформирует их.

Они гуляли по саду, и молчание продлилось ровно до тех пор, пока новая мысль не пришла на ум принцу.

— Я точно знаю, что наша жизнь — вполне реальна, что мы не какие-то там персонажи в книге судьбы.

— И как ты умудрился это выяснить?

— У нас ведь волшебный мир, так? Если допустить, что наша жизнь всего лишь книга, а вдруг бы мы нашли магический способ покинуть повествование и переместиться в мир автора? Мы бы смогли там с ним душевно поговорить, я — словами и пряниками, Ариануин — чем-нибудь другим, и убедить его сделать вполне приличную концовку.

— А разве автор не мог бы вас укокошить на пути к такому волшебству?

— Он бы на это не пошел. Судя по тому, какие тут собрались незаурядные… кхм… образчики, автор не допустил бы такой тривиальной концовки. Нет, он бы принял вызов. Это точно. Короной чую.

— Ну, может быть, он рисковый? Сорвиголова? Может, он морально готов, что вы нахально вломитесь к нему в дом и попробуете уговорить сделать нашу жизнь нормальной.

— Да? Ну ладно. Что ж… На такого автора я согласен. Но если он приготовил нам трагичный конец, то давай станем в этой книге опечатками, которые разрушат целостность печального полотна, дерзкой песчинкой встанут в механизмах горя и безнадёжности… Неунывающим весёлым штормом ворвёмся в убийственный штиль бесконечной тоски. Вызволим свою жизнь из лап обречённых хищных иллюзий!

— Давай. Хотя я не уверена, что запомнила весь твой план… — растягивая слова, насмешливо отвечала она.

— Ничего вспомним новый, — беззаботно пролепетал принц и продолжал свою речь: — А волшебство нашего мира — это, возможно, инструменты, позабытые неизвестным создателем в спешке. Интересно, из-за чего бы ему торопиться? Может быть, его отвлекло ещё более интересное и захватывающее дело, чем мы с тобой и весь остальной этот мир. Или он существует в обществе таких богов, где созидание вселенных — под суровым запретом, и законно только разрушение, и он прятал следы преступления. В таком случае он был бы ещё отчаянней, чем мы предполагали ранее…

В библиотеке на Эйруэн чуть было не свалился тяжелый фолиант (один интересный экземпляр был необдуманно и страстно извлечён из фундамента качающейся башни книг и повлёк за собой катастрофу). Принц инстинктивно рванулся вперёд, хотя и был далеко, и вытянул вперёд ладони, точно взывая к книге не падать. На полпути к её макушке огромный том вдруг отклонился и, пролетев по кривой и кувыркнувшись пару раз через корешок, грохнулся на стол, стоявший в метре от девушки.

Эрин ошеломлённо глядела на принца, а тот быстро нашелся:

— Я проводил здесь так много времени, что книги по большей части приручены, держат себя в обложках и не проламывают головы искателям их мудрости. Просто «История гонений на ведьм» с иллюстрациями не обласкана моим читательским вниманием, потому, наверное, на нервной почве и скатилась до беспричинной злобы и агрессии! Я эту книгу не очень часто открываю: последний раз (и первый) лет пять назад. Увидел иллюстрации с кострами, яростно клубящимися и наполняющими тучи почти рельефной чернотой, и мрачными шествиями, где каждое лицо что-то выражает, от тоски до ненависти, вилами, губастыми мордами, колпаками, воздетой к небесам ладонью, склонёнными избитыми головами, весьма талантливо нарисованными. Даже исступление, возбуждение толпы в отдельных чертах лица, искаженные криками физиономии, вопящие глотки с летящими во все стороны слюнями гравер передал так, что мурашки по коже заодно с букашками. Я тут же захлопнул обложку, до текста не дошел, ограничился картинками, словно ребёнок, ещё не умеющий читать. Хоть я и преклоняюсь перед книгами… эту не смог. У всего есть предел, оказывается, даже у безудержного восторга…

Новая мысль вспыхнула, как он сам иногда признавался, «в чердачном посёлке» неуёмного принца:

— Книги для наших мыслей всё равно что гребень для спутанных волос. По правде сказать, я сам никогда не расчёсываюсь, — тут он очевидно вспомнил что-то неприятное и поморщился. — Во всяком случае, по своей августейшей воле.

— Значит, и на самую августейшую волю есть управа? — улыбнулась ему Эйруэн.

— Увы. Иногда, когда я должен прозябать на каком-нибудь мероприятии, настолько скучном, что не спасают даже самые удивительные вкусности, — он с тоской вздохнул над каким-то воспоминанием и приложил ладонь к сердцу, как будто унимал его недовольный стук. — Меня берут «в оборот», как говорит Руан, и расчёсывают, пудрят и совершают другие жестокие вещи против моего желания, не взирая ни на какие мольбы и угрозы, прибегая к всяческому насилию…

Невозможно было не посочувствовать принцу — с таким трагизмом он рассказывал об этом — равно как невозможно было и не улыбнуться его незамысловатым огорчениям.

Получив кольцо у дворцового мастера часовых дел, Невейн протянул его Эрин и сказал:

— Не хочешь посмотреть? Там внутри протрет нашей матери. Другого шанса не будет.

Слова эти, сказанные с шуточной гордостью, прозвучали роковым колокольным звоном в ушах девушки. Она впилась глазами в эту побрякушку, от которой зависело, быть может, всё её будущее, ведь ничего не стоит отдать наивному принц поддельное кольцо. А затем… медленно выдохнула и убрала руку, что уже потянулась было к перстню.

Она молча покачала головой.

— Ну ладно, как хочешь, — протянул Невейн. — Наша покойная матушка была настоящей красоткой, ты много потеряла.

Попрощавшись с Эйруэн у ворот, ведущих из дворца в Астен, он вернулся в свои покои, где предался радости жизни и вдохновенному чтению. Про кольцо он благополучно забыл.

По некоторым причинам он заглянул к девушке только через несколько дней, но увидел, что комната пуста. Лутро ему сказал, что она просила попрощаться за неё, что она должна уйти и не сможет вернуться.

Невейн, чья душа и так в то время бродила по мрачным угодья Тоски, машинально взял книгу со стола. Это был тот самый сборник стихов, которым он так дорожил. Книга раскрылась сама на странице, залежавшейся от частого прочтения. Там было стихотворение:

Если в битве, ранен, падёшь,

Я тотчас приду за тобой

И вспять предсмертную дрожь

Поверну нежной рукой.

Если солнце погаснет вдруг,

Я в себе его луч сберегу

И тебя согрею, мой друг,

На другом судьбы берегу.

Если станешь ночью кромешной,

Я луной обернусь для тебя,

И стану весной неизбежной,

Коль тебя постигнет зима.