Странствия Света

Иван Пустельга (2024)

«О грустном писать легче» — такую фразу услышал автор на одном литературном конкурсе. И тезисом этим был брошен ему вызов. Это сказка, но с преступными отпечатками горькой правды и шершавой обыденности, ошибок и заблуждений, обезвреженных добротой и порядочностью, вполне настоящими, так как автор поленился их выдумать. Автор старался избегать описания жестокости и насилия, хотя эпоха мечей, волшебства и несуществующих чудищ располагает к этому едва ли меньше, чем наша. Доброта некоторых персонажей может показаться нереалистичной и сказочной, но она (как и некоторые чудесные встречи) имеет реальные прообразы, настоящий исток. Честное слово. Взаимопомощь и ответное добро, но так же и ситуации, в которых всё наоборот, где благодеяния и доверие ведут к падению и саморазрушению. И тогда перед персонажами возникает вопрос, на который мало кто найдёт ответы, — чему доверять в переменчивом мире?

Глава 5

Глава 5. Время потерь

«Зависть, злоба и страх —

Звенья цепей,

Во мраке ночей

Бряцающих на сердцах»

Вильям Блейк, «Ответ земли»

Невейну не спалось. Тщетно он пытался читать или поработать над незаконченным стихотворением. Он выглянул в окно и увидел болезненно-желтый диск луны, светившийся в слепом нагромождении туч, словно глаз хищного зверя на косматой морде. Ветер с остервенением рвал кроны деревьев. Листья зловеще шумели, угрожающе шепча что-то.

Принц задёрнул шторы, но тревога не ушла. Один лунный луч, блестя, как шпага, проник в зазор между слоями ткани и вонзился в дверь. В нарастающих раскатах бури он услышал некий звук. Он замер с широко раскрытыми глазами. Жадно прислушался, надеясь, что ему только померещилось.

Снова тот звук. От него всё похолодело внутри. Он вторгся в привычный распорядок замка, властно, беззастенчиво, жадно. В нём была ярость, какой-то исступлённый зов, жажда крови.

Дикий пронзительный вой, не до конца звериный и совсем уж нечеловеческий. От него веяло смертью, могильным холодом.

Невейн задрожал, не столько от страха, сколько от предчувствия. Он схватил кочергу в одну руку и подсвечник в другую и направился по коридорам дворца. Спустя минуту он уже вошел в комнату Руана. Тот как раз снимал меч со стойки.

— Ты слышал это?

Тени качались на лице Невейна, когда он говорил эти слова.

— Да. Спрячься где-нибудь. Я пойду проверить, кто там так разошелся…

— Прятаться и ждать ещё страшнее. Я иду с тобой.

— Ладно. Пошли.

Они двинулись дальше, в комнату Ариануина. Комната была пуста. На ночном столике стоял остывающий чай. Занавески полоскали на ветру, в распахнутое окно заглядывала мертвенная луна. Сорванный ветром, в комнату влетел пучок желтых листьев, плавно осевших на подготовленную ко сну кровать.

— Беги к отцу, — сказал Руан быстро. — Поднимай всех. А я найду Ари. Он… должен быть…

— В ванной, — закончил за него Невейн. — В казармах. Скорей!

Руан быстрым шагом направился туда. Он вышел из дворца, пересёк двор, прошел ворота и повернул к тренировочному полю, где днём упражнялись воины королевства. Ариануин обычно занимался вместе с ними до позднего часа, а сейчас должен был уже возвращаться в свои покои. Мрачное предчувствие жгло сердце, когда он шел туда, к мерцавшим в узких окнах огонькам. Он пнул ворота и ворвался в казармы.

Столы перевёрнуты набок, полуодетые люди сгрудились за ними, выставив наружу копья и мечи. Их руки дрожат. Острия смотрят на то место, где была дверь в ванную комнату. От двери остались лишь отдельные куски в петлях. Косяк проломлен, торчат острые концы древесины, а в проходе… Смутное движение. Что-то черное, с горящими глазами. Оно возникает из вязкого полумрака, как плевок сажей и порывается вырваться на волю. Его бьют копьями, загоняя обратно. Мелькает кровь, белые клыки, клокочущий алым огоньком извивающийся язык. Слышен жуткий вопль, скрежет когтей по камням, и снова слепой бросок, росчерк горящих глаз, капли желтой слюны.

Прошло мгновение, и Руан взял себя в руки. Он закричал:

— Стреляйте из арбалетов. Заколите его уже! Чего вы топчетесь. Бейте сильнее!

Ближайший солдат повернулся к нему, и принц увидел сковывающий ужас на бледном лице юноши.

— На чудовище одежда принца Ариануина!

Вот всё, что он смог сказать. Голос его затрепетал, как плохо привязанный парус, и сник.

— Что здесь творится, ваше высочество? — закричал его сосед, молодой стражник. — Что нам делать?

Руан не ответил. Как завороженный он глядел туда, где бесновался невиданный Зверь. В тусклом свете масляных ламп он разглядел на груди существа наполовину разорванную рубаху с вышивкой, сделанной руками их покойной матери ещё когда они были малышами. На огромном волчьем черепе восседала разогнутая изнутри корона-шлем.

Мысли смешались в голове Руана. Страх холодной ладонью сжал сердце. Правда ли то, что он видит? Нет, это кошмар, дурацкий сон, не желающий проходить. И в этом сне он увидел себя хватающим булаву и с остервенением бросающимся на монстра. Как будто со стороны он увидел невероятной силы и скорости удар, оскаленную пасть, горячее, как пар, дыхание.

Зверь покачнулся и припал к земле, тряся головой, а Руан прорычал:

— Хватайте верёвки! Вяжите всем, что есть.

Окружающий мир погрузился в туман, в котором как-то однообразно мелькали туда и сюда длинные тонкие тени, окруженные веером движений ещё более тонких рук, голов и ног. Он почувствовал, что его держат чьи-то руки. Человеческие руки, слабые, нежные, но по-детски цепкие.

Нэви с тревогой в глазах заглядывал ему лицо, через каждую минуту прижимал ухо почти вплотную к его ноздрям, стирал платком холодный пот и кровь с его лба.

В полузабвении он слышал одну настойчивую фразу, рассыпающуюся у него в голове, точно звон колокола:

— Очнись же, Руан! Руан!

В одном этом имени звучало больше любви, чем он познал за всю жизнь. Любовь пробилась к нему, как солнце сквозь маленькую щёлочку в густой листве. Он улыбнулся и, сладко вздохнув, закрыл глаза. До чего же приятно было слышать один только этот голос, такой чистый и невинный, зовущий его сквозь подступающий мрак! За секунду до того, как потерять сознание, Руану пришла на ум чудная мысль, что вот, в сей страшный и самый что ни на есть неподходящий миг он с такой ясностью нашел в себе смиренный покой, удовлетворение и счастье.

***

Былые краски исчезли с лица младшего принца. Дотлела радость. Замолкло ребячество. Опала, как осенняя листва, беззаботность. Он уже не находил в себе сил веселить брата или отца. Порой он пытался, но слова так и оставались несказанными, точно птица, беспомощно бьющаяся в прутья клетки.

Бесстрашный и мудрый взгляд отца угас. Могучий король напоминал старика, что смотрит в окно из своего дома и больше не видит былого света, он со всем смирился, он всё отпустил, глаза его утомились и больше не видят ради чего ему жить.

Хотя королю ещё не было и пятидесяти, он выглядел дряхлым и больным. Волосы его спутались, как у бродяги. Грудь поникла. Шея склонилась к груди под тяжестью мрачных дум.

Невейн терялся. Он уже не мог лепетать всё, что вздумается, ибо пыл его юности разбивался о стену безразличия. Его едва теплящийся задор, порой пробуждавшийся, точно медведь в начале спячки, раздражал короля, он видел перед мысленным взором то, что желал, но более не мог увидеть. Угасший и погубленный светоч своих мыслей и грёз. Он гремел, рычал и ругался в ответ на робкие попытки Невейна осветить добрым словом зловещую обстановку. Такое случилось впервые за все прожитые им шестнадцать лет.

Голос юноши сковала печаль, словно мороз застоявшиеся заводи реки. Он мрачнел, подобно растению, у которого червь перегрыз корень, и листья его пожухли раньше срока. Потерял он не только старшего брата, но и названную сестрёнку, «его Эйри». Девушка пропала на следующий день после того, как они с таким весельем и задором провели время во дворце.

Невейн часто навещал Ариануина, что томился сразу в нескольких клетках: в плену тела Зверя, за металлической решеткой и в мыслях отца, не сумевшего отпустить прекрасное былое время беззаветных надежд и чаяний.

Поначалу Зверь бросался на Невейна, едва тот подходил к стальным прутьям. Глаза алыми искрами мерцали на чёрной, как уголь, морде.

Однако Нэви не терял надежды. В мрачном подземелье он занимался тем же, что и обычно: читал длинные стихотворные легенды, которые мало кто при дворе знал и которые вспомнят разве что далёкие потомки через сотни лет, когда всё старинное и исчезнувшее по иронии судьбы станет ценным и важным.

Он с затаённой радостью отмечал, что Зверь успокаивается при звуках его голоса, словно этот голос пролетал сквозь туман, укрывавший настоящего Ариануина. Где-то там он ещё жив. Искра сознания не погасла окончательно, и Невейн верил, что сможет её раздуть.

— «О, эти названия старинных поселений, которые дышат на нас своей древностью с пергамента, тусклого и морщинистого, как лицо старика… — читал Невейн брату какую-то историческую книгу о давно ушедших эпохах. — Они словно первые штрихи художника на необработанном камне, первый проблеск ума в девственном полумраке лесов. Мир людей пока не обрёл чётких очертаний и контуров, он ещё расплывчат, как силуэт, постепенно проступающий в тумане. Среди просторов неназванного мира, безымянной, как только что родившийся младенец, природы эти названия кажутся волшебными заклинаниями, рассекающими суровый и безжалостный мрак первобытного мира. Они как слабое, дрожащее пламя костра в бесконечных снегах. В них есть скрытая дерзость. Прошли эпохи, мириады живых существ рождались и умирали на этой земле, не имеющей границ, не знающей имён, не принадлежащей никому и всем. Слово не расторгало тишины и не делило. Не смущало своей властью и могуществом. Не отождествляло одну часть с другой. Первый крик едва рождённого мира, такой долгий, не обрёл смысла, не разделился на слова, не назвал это тем… до этих пор.

Однажды мы забудем, что у вселенной есть безымянные силы, которые не поймать в ловушку слов, мир будет состоять сплошь и рядом из границ, правил, наименований, а всё неназванное будет забыто, как слепое пятно в глазу. Но пока эти времена не пришли, люди древних времён жили в контрастах, противоборстве между первобытным и цивилизованным, свободным, как воды рек в половодье, и покорённым, как те же воды, заключённые в плотину. Они были первопроходцами слов, первооткрывателями своей собственной силы. Сколько романтики путешествий и приключений, сколько неузнанного и сказочного видится нам в тех временах, как будто мы возвращаемся в детство, будучи уже давно взрослыми, и снова стремимся увидеть в каждой былинке тайну начала, замыленную и потускневшую с годами! Хотя сейчас, возможно, мы не так уверены в том, что всё названное стоило называть и не всё из открытого стоило открывать… Сумерки рассветные пробирают до дрожи так же, как закатные. В эту пору, находясь на грани миров, чувствуя их оба, сильнее ощущаешь биение пульсирующей внутри жизни».

Он один бывал в том подземелье. Он сам кормил Существо, ярость которого с каждым днём как будто сникала, точно огонь, у которого кончается пища и он едва держится, пожирая пепел и золу. Отец боялся того подземелья и не спускался туда, чему Невейн был рад. Он мог запросто сойти с ума. Его ослабевший дух разрывали на части противоречия, становившиеся ядом для тех, у кого не было в жизни чего-то ещё, клочка твёрдой почвы, на который можно опереться. Всеобъемлющая страсть сделала его уязвимым. Поэтому опасения Невейна не были чрезмерными. Слишком многих одержимость одной идеей приводила к безумию или смерти.

Руан же не приходил по другой причине. По сути на него взвалилась основная часть обязанностей владыки. И он тоже боялся за здравомыслие отца, но несколько по другой причине. Он заметил, что король внезапно оживился и стал крайне деятельным. Только дела эти были такого рода, что никак не соответствовали миролюбивому и сдержанному характеру владыки.

Во-первых, он запретил всё волшебное. Однако он принял такое малодушное решение не сразу после трагедии с Ариануином. А в тот момент, когда боль потери и сожалений стала невыносима. Именно тогда к нему явился некий смиренный человек. Он говорил долго. Он сказал столько слов, что распознать в этих речах обман было крайне трудно для измученного отца, винившего себя в случившемся.

И эти слова принесли облегчение. Они одновременно оправдывали и обвиняли, они мягко корили, указуя на ошибки. Они сделали короля жертвой его собственного милосердия и благородства, которыми «не преминули воспользоваться коварные колдуны». Слова эти придали новый смысл лишенной направления жизни несчастного отца. Ведь если свершилось зло, должен быть и виновник. Но виноват не он. Нет, не он.

«Они! Они, коварные, могущественные, стремящиеся сломить владыку, чтобы самим править. Ведь сила развращает. Никто не должен быть силён. Всем должно быть сирыми и убогими, а ему выпала нелёгкая судьба соблюсти равновесие. Ведь даже в дикой природе слишком размножившийся вид ведёт все виды к окончательной гибели».

Ещё многое сказал тот человек, потупив взгляд, чтобы скрыть свою собственную алчность, ибо он не владел ещё таким важным для Ордена навыком — врать в глаза, не выдавая своих истинных намерений. Он был ещё молод и пока совершенствовался в деле запудривания мозгов.

Руан всеми силами пытался помешать этим разговорам, раздувавшим пламя ненависти, которое вот-вот грозилось перерасти в пожар. Но его собственные слова были горьки и неприглядны, ибо призывали к трудному пути, а слова монаха — напротив, облегчали бремя на душе, покрывали кровоточащую рану нежнейшим бальзамом обмана, даровали мираж надежды.

Много позже Руан корил себя за нерешительность. Будь он похож на Ари, он зарубил бы того монаха на месте. Корил он себя потому, что король Арниона вверг свою страну в эпоху кошмара, лицемерия и предательства. Речи того монаха стали одновременно удавкой и поводком. И, позабыв о людях, которых он поклялся защищать, король всеми силами помогал тому, кто «спас» его от его собственной совести.

Артезианцы крепли и поднимались, как тесто на дрожжах. Они терзали народ, медленно пожирая и заражая умы беспрекословными догмами «очищения мира».

Вторым шагом король создал Канцелярию, которая преследовала и «искореняла» всё волшебное. Такое пафосное слово употреблял Орден, оно заменяло и маскировало другие, менее приглядные слова — «убивать» и «пытать».

Зло порождало зло и не давало шансов вернуться на путь чести и достоинства. Король всё сильнее погружался в собственные страхи и убеждения, терял благородство, мудрость и способность уступать обстоятельствам. Он становился соучастником непомерного для одного человека зла!

Позади его ждали лишь разочарование в себе и чувство вины. Потому он шел вперёд, не замечая, что путь его становится всё более кровавым. Точнее: он прятал и заглушал ту светлую часть себя, что видела правду. Он хоронил её, присыпая самообманом, постепенно отупевая и теряя чувство справедливости. Сознание его пребывало во власти собственных теней. Он коченел и деревенел, как засыхающий росток.

Вот почему он больше не слышал голосов Руана и Невейна. Он не верил в них и вообще ни в кого. Мир казался ему адом, творением злого рока, побуждавшего к бесконечной бессмысленной борьбе.

***

Эрин брела по дорогам Арниона, по обочинам, полям и тропинкам в садах, держась подальше от крупных городов, стараясь не привлекать внимания, прощаясь каждым шагом с людьми, которых успела полюбить, добрых и почти беспомощных перед той пропастью, что разверзлась перед нею. Не было больше смысла, той силы, «что, как раствор, скрепляющий камни в стенах дома, соединяет всё воедино и тем возвращает покой». Так говорил ей когда-то Невейн, от которого теперь остались одни слова без живого присутствия — как тлеющие угли, ещё хранящие жар могучего пламени, что рождалось из них, расцветало и тянулось к ней.

Близился вечер. Много недель прошло с тех пор, как она покинула Астен. Тело её устало, равно как и душа, никакая цель больше не вела её. Она не видела будущего, отравленная тоской и угрюмостью.

Глаза у неё слипались, ноги налились истомой. Пора было искать ночлег.

Перед нею, насколько хватало зрения, тянулась дикая и сырая чаща леса. Со старых деревьев осыпалась пожелтевшая хвоя и труха, когда их покачивал ветер, а у их подножия лежали остовы древесных стволов, упавшие десятки лет назад и медленно распадавшиеся на части, мшистые и пористые, точно лицо старого человека.

Впрочем, ещё одна заблудшая душа нашла приют в этой пустынной, необжитой местности.

Мир людей и вечного контроля остался за спиной — Эрин вдыхала воздух леса, горьковатый и чуть терпкий от аромата старой хвои, потускневшей от времени, — и печаль разлуки с детской мечтой, вылепленной в одном непоседливом чудаке, как будто ослабила хватку. Страх потери потерял над нею власть, когда она сама нашла в себе силы смириться; выедающее душу одиночество среди людей сменилось исцеляющим, суровым и свободным, совсем иным одиночеством дикой природы.

Обжитые места затерялись далеко позади, здесь царила тишина и запустение, только изредка встречались заброшенные хижины и убежища охотников в буреломе. Следы людей были стары и почти затёрты разрастающимся дремучим лесом. Людские жизни здесь вспыхивали, как отдельные искры, отлетевшие от гудящего и потрескивающего костра цивилизации в непроглядный мрак, стеной окружающий этот приют человечества в пространстве и времени. Дикий мир благосклонно принял своё заблудшее дитя вернувшееся, наконец, из песочницы и ложных замков к настоящей жизни, которую он потихоньку вдохнул ей в грудь. Муть, поднявшаяся от бессмысленной, нарочитой, напускной возни, наконец, осела, волны страсти стихли, и ясная гладь отразила покой великих просторов, которые из века в век хранили благодать живого истока, упрямо восстанавливая всё, человек уничтожил, насаждая своё.

Всё живое здесь могло полагаться только на свои силы и свет извечной мудрости внутри каждой крохи, оно было одиноко и не боялось этого. И она стала вновь такой же доверчивой и слабой крохой. Как сказал бы Невейн: «Ты взглянула на всё с чистого листа».

Память соткала его нежный и робкий, чистый, непрактичный образ, колыхавшийся на волнах воспоминаний, как отражение на тихой воде, подёрнутой рябью.

И вдруг слабый огонёк вспыхнул на полянке справа, за стеной уставших, ветхих сосен и елей. Она сняла с плеча лук и осторожно кралась по тропинке в сторону света.

Она увидела какое-то заброшенное строение, утратившее черты, что могли бы сказать о его прежнем назначении. Но сейчас у входа сидел человек и грел руки у костра. Эйруэн несколько минут следила за ним, пока наконец не решилась выйти на свет. На незнакомце было длинное походное одеяние, с орнаментом далёким от повседневности. Выражение лица говорило о волевом характере, выточенное и строгое, словно драгоценный камень, и в то же время казалось отстранённым от земных страстей, по-стариковски печальным, чересчур рано исписанным морщинами.

— Ещё одна заблудшая душа, да? — сказал незнакомец. — Присядь у костра, если хочешь. Дом тоже в твоём распоряжении, хотя вряд ли это можно назвать подходящим для гостей местом. В своё оправдание могу сказать, что сам обнаружил его час назад. Судя по всему, туда много десятилетий не ступала нога человеческая. Здесь редко бывают люди. Нужно быть сумасшедшим, чтобы прийти в эту часть леса.

— Почему?

— Чудовища, — был краткий ответ.

— Какие например?

— Такие, что о них лучше не рассказывать на ночь глядя милым девушкам.

— Почему же вы здесь? Неужели вы и себя считаете не вполне нормальным?

— Что угодно в мире, даже самые отвратительные бесчеловечные вещи, — для кого-то нормальны. Так что этим словом можно назвать что угодно и, соответственно, что угодно (но остальное) не нормальным.

Эрин оглянулась, присмотрелась к сплетению ветвей в чаще, скрадывающей дневной свет. Размышления уступили место настороженности. Рука до боли сжала рукоятку лука. Почему-то нападение врага казалось ей почти неизбежным и даже желанным, а боль сердца обострила все чувства сверх меры.

— Чудовища меня не слишком волнуют, — продолжал старик. — С ними не так много хлопот, как с некоторыми людьми. По крайней мере, всё честно и понятно, что делать.

Пока они говорили, костёр почти погас. Человек подложил дров, направил к ним руку, и из ладони метнулся красный огонёк, от которого пламя вновь затанцевало на сырых ветках. Валил густой дым, смешанный с паром. Ветер приносил капли с ближайших деревьев, они разбивались о горячие уголья и исчезали с резким шипением.

— Утро наступит нескоро, — сказал волшебник. — Если хочешь подремать, я буду следить за огнём. Слишком много случилось всего… мне уже не уснуть сегодня.

Эрин проспала два или три часа, измученная и опустошенная. Разбудила её утренняя прохлада. С трудом приоткрыв отяжелевшие веки, она увидела, что костёр погас, над угольками вьётся слабый сизоватый дымок. Странника нигде не было видно. Из строения, рядом с которым они заночевали, доносились звуки шагов, шорох и стук.

Воспоминания нахлынули новой волной грусти с этим рассветом, который говорил, что жизнь продолжается и нужно идти дальше, хоть теперь и некуда. Эрин отогнала их прочь. Единственный близкий человек, что у неё был, потерян. Вспомнив его, она тихонько вздохнула и улыбнулась.

Эрин достала из сумки хлеб и флягу с молоком, два яблока и огромную помятую конфету, подаренную когда-то Невейном. Она всё не решалась её съесть.

— Прознай об этом Невейн, наверное, сказал бы: «Поражаюсь твоему самообладанию. Я бы так долго не продержался. В тот же день бы съел. Ну, может, на следующий, если б меня смогло отвлечь что-нибудь хорошее…»

Она помолчала немного, стараясь запомнить тепло бумажной обёртки от нагретой ладонью конфеты.

— Посмотрим, что это за дом, — сказала она себе и зашла внутрь.

Всюду валялась сломанная мебель, куски сырой древесины, обрывки бумаг. В разбитые окна дул сквознячок, играя клубами витающей пыли. Лучи чертили в них тёмные и светлые дорожки. Всюду витал запах затхлости, покинутости, поражения человека перед бурным натиском природы.

— Жутковатое место, — сказала она вслух.

Старик выбрался из завалов мусора и хмыкнул.

— А ты ожидала, что здесь будет гостиница для лесных постояльцев? Всё лучше, чем спать на голой земле. Если здесь прибраться и подлатать стены, можно укрыться от непогоды и чудищ. Каминная труба цела, есть печь на кухне. Да, когда-то здесь жило много людей. Как тебя зовут?

— Эрин.

— Можешь звать меня Рейнан. Ты сказала, Эрин?

Морщины собрались на лбу старика.

— Кажется, я когда-то знал человека с таким именем, но никак не могу вспомнить, кем он мне приходился. Ты меня, случаем, не встречала раньше?

— Вроде бы нет.

Рейнан не стал спрашивать, как и почему она оказалась в самой глухой и заброшенной части леса, так как понял, что за появлением девушки стоят сложные и вряд ли положительные обстоятельства, о которых не слишком приятно рассказывать первому встречному. Вместо этого он сказал, что собирается обосноваться здесь надолго, так как идти ему больше некуда. А она может остаться, если хочет.

— Вы меня не боитесь? — спросила она чуть шутливо.

— Хм. Может быть, ты просто плохо стараешься напугать меня, — протянул старик.

Это была ирония, но сказанная таким мрачным тоном, что нелегко было бы отважиться на улыбку.

— Ты не опасна.

— И почему же вы так думаете?

— Я не думаю, а слышу это в тебе, — продолжал старик. — Ты надломлена, дитя.

— Вы читаете мысли?

— Такое не прочитаешь, потому что оно глубже поверхностных мыслей. Но… Впрочем, вряд ли тебе интересно слушать чужие истории.

— Почему вы прячетесь в лесу?

— Я не прячусь, а размышляю. Мои соратники изгнали меня, но я не был слишком близок к ним и не сильно жалею. Но случилось много плохого. Наверное, здесь для меня более подходящее место, чтобы понять, что делать дальше.

Он вздохнул и кашлянул.

— Я старался сделать мир лучше, но мир отчаянно сопротивлялся всем моим попыткам. Теперь же меня обвинили люди и братья Хранители за то, что я попытался помочь несчастному. Я в опале, но не одинок, потому что повстречал в пути людей, таких же отверженных и непонятых, они скоро будут здесь. Я им послал весть. Здесь будет наш приют и убежище. Здесь будет очаг великих сокровенных знаний, алхимия умов и характеров, молот и наковальня будущего. Человек слишком несовершенен, убог и ограничен. Но если в мир явлены такие силы, что способны усовершенствовать его, то наш долг это сделать. Таково бремя обладающих силой. Ты тоже можешь остаться с нами… если захочешь. У тебя есть воля к великим свершениям.

— Что это за сила? Волшебство?

— Существует и такое название. Имена сменяют друг друга, а суть наших поступков остаётся во веки веков. Мы не можем уйти, ничего не сделав, особенно если можем. Тебе есть куда идти, дитя?

— Дорога мой дом.

— Как и мой. Но, возможно, этот ветхий приют станет для тебя и для меня временным тихим пристанищем. Возможно, судьба не просто так свела нас. Оставайся и я научу тебя, чему смогу.

Она решила остаться. Рейнан понимающе кивнул, а затем сказал медленно и задумчиво, как будто советуясь с ученицей:

— Знаешь ли, я тоже в некотором замешательстве.

— Почему же?

— Во дворце есть один человек наделённой могучей силой, младший принц королевства.

Эрин побледнела, кровь замерла в жилах от этих слов. Её слух обострился и, как стрела, вонзался в каждое слово учителя.

— Страну охватили религиозные волнения, — продолжал чародей. — Если его сила проявится, его могут казнить.

— Король не допустит этого!

— Он слаб и полностью под властью фанатиков артезианцев. Постепенно они могут убедить его даже в том, что его близкие и родные на самом деле враги. У них это отлично получалось во все времена. Когда ум помутнён, а сердца слабы, их опутывают суеверия. Такова человеческая природа.

— Спасём его, учитель! — с жаром воскликнула Эрин. — Нельзя оставлять ребёнка на растерзание бешеным псам.

— Да, он ещё ребёнок, ты права. Я когда был там и увидел его, то спросил, не хочет ли он пойти ко мне в ученики. Он попросил дать время подумать сутки. А на следующий день пришел ко мне весь взлохмаченный и заспанный и ответил, что всем сердцем желает научиться волшебству (глаза его погрустнели, когда он это произнёс), но не решается оставлять своих близких одних во дворце. О них больше некому позаботиться. На том мы и расстались.

«Да, это точно он! Только он мог сказать такую нелепость. И тот случай в библиотеке, когда он отклонил падающую книгу…»

— Что мы можем сделать? — спросила Эрин сдавленным голосом.

— Вряд ли он внемлет нашим опасениям за его судьбу. Мы ведь чужие.

— Мы не можем оставлять его в самом сердце врага…

— Ты, пожалуй, права. Но пойдёт ли он по своей воле?

«Нет, не пойдёт», — мысленно ответила девушка.

— Человеку трудно передать свои предчувствия, если у того, другого, их нет. Забавно, да? Разговорами мы можем объяснить только те понятия, что уже есть у людей, но они скрыты и смутны.

— Что же делать? — спрашивала Эрин упавшим голосом.

— Есть один способ…

— Какой же?

–…но вряд ли он тебе понравится. Слишком радикален и опасен.

— Скажите! Какой?

— Похитить мальчика из дворца и стереть ему память. Иначе он ни за что не согласится покинуть семью, сколько бы мы не предупреждали об опасности…

«Да, это правда, он безрассуден. Но…»

— Он бы вырос среди нас и научился всему, что нужно, чтобы защитить себя и королевство, — глаза Рейнана светились вдохновением и надеждой. — Он бы наверняка приструнил артезианцев и тогда наступил бы мир. Его становление не займёт много времени, он очень способный, хоть и не знает об этом.

Сердце девушки замерло на краю решения, которое могло быть как спасением, так и катастрофой. Высохшие губы сжались. Нет, она не может так поступить, похищать и разлучать, разбивать сердца и лишать дорогих ему воспоминаний…

В этот тяжелый момент какое-то приглушенное, сдавленное чувство застучало из глубин её существа, убеждая, что ей хватит знаний и воли, чтобы принять правильный выбор, пусть он и непригляден и довольно суров на вид. Отчаяние уходило, как будто эта сила поглощала его. Вереница прекрасных образов протянулась в её мыслях в чудесное будущее, полное любви и дружбы.

Ясность принесла облегчение.

И она произнесла твёрдо:

— Да, мы сделаем это. Мы спасём младшего принца, и он станет жить с нами, считая нас близкими людьми. Однажды он превратится в могучего человека и спасёт всех нас от войн и несчастий! Учитель, вы правы. Мы ему поможем только так.

Старик принял печальный вид и долгое время молчал.

— Не знаю, правильно ли мы поступаем…

— Другого пути нет, — отвечала Эрин с каким-то ожесточением. — Его жизнь или его смерть, всё сейчас зависит от нас. Мы должны.

Рейнан медленно кивнул несколько раз, а затем оживлённо произнёс:

— Тогда выдвигаемся в Астен. Не будем терять времени.

***

Невейн ковырял ложкой свой завтрак, довольно скудный, так как ел он через силу и редко, — когда в дверь постучали.

— Да… — произнёс он рассеянно.

Вошел стражник и довольно неловким движением протянул принцу письмо. Невейн не заметил эту странную скованность и рваность движений, точно тело солдата боролось само с собой. Он машинально взял письмо, но когда увидел подпись, сразу ожил.

Эрин!

Словно глоток чистого воздуха ворвался в его понурую жизнь!

Он отпустил стражника, который так же молча удалился, вздрагивая и чеканя шаг, и тут же вскрыл послание. На колени ему упал листок. «Дорогой мой Нэви…».

Сердце его застучало в грудь, точно колотушка в большой барабан. В глазах помутилось. Он проглотил собравшуюся в горле слюну и начал читать.

«Дорогой мой Нэви! Не уверена, помнишь ли ты меня, но… я должна сказать тебе кое-что важное. Я бы написала об этом в письме… Однако боюсь за тебя. Тебе грозит страшная опасность. И если честно, я просто хочу увидеть тебя живым и невредимым, убедиться, что с тобой всё в порядке. Обнять тебя, мой единственный друг, и по возможности помочь. Прости мне мой эгоизм.

Я буду ждать тебя там, где и всегда.

Навсегда твой друг

Эйри».

***

Не осталось ничего — пустота зияла там, где была целая жизнь. Он оглядывался назад и видел лишь пропасть. Страх владел сердцем юноши, подобно пылинке, подхваченного бурей судьбы и занесённого так далеко от дома.

«Дядюшка» поведал ему трагическую историю гибели его отца, который отдал жизнь за великое дело; что Канцелярия, созданная Артезианским Орденом, преследует и уничтожает всё волшебное и что сам он, несмотря на то, что ещё мальчишка, обладает огромной силой и талантом к волшебству. Он лишь вскользь упомянул Хранителей, во всех красках нарисовал образ великих мудрецов, которые, однако, замкнулись в стенах своей Крепости далеко в горах и не вмешиваются в дела простых людей. Хранители не имеют права называться так, они бросили ту священную борьбу, которая теперь легла полностью на плечи Рейнана и небольшой группки единомышленников. Искусно переплетая правду с ложью, он создал убедительную картину событий.

Ведь Хранители и правда были скрыты от глаз большинства людей. Дела их были непостижимы для поверхностного взгляда. Канцелярия и правда убивала и пытала людей. Безразличие одних, жестокость других — мир за пределами Убежища ощетинился, ощерился ими, словно кольями. Безоблачный рай, в котором жил когда-то Невейн, превратилась в ад для Одрина. Он всегда видел жизнь с парадного входа, сейчас же его глазам открылась её изнанка.

У него есть только дядя, сестра и товарищи по оружию. Все остальные люди — потенциальные враги. Рейнан убеждал не фанатичными высказываниями, а сдержанностью, выражавшей скрытую печаль (не вполне надуманную), мягкостью и как будто неуверенностью, словно ему было стыдно перед юношей за всё, что творилось вокруг, и он не знал наверняка, стоит ли ему, ещё неокрепшему мальчишке, впускать в сердце творящуюся вокруг тьму. Лицемерие сглаживало острые углы, красноречие увлекало, как волны.

Воспоминания о дорогих людях погибли, словно скошенная трава. Но как у травы остаётся корень в земле, так и в душе его осталось ощущение привязанности и заботы. Это было ремеслом его ума, смыслом жизни, его нельзя было забыть подобно тому, как он не разучился ходить или читать. Это безымянное, безликое чувство иногда возникало на мгновение где-то в тенях сознания, но ему не за что было зацепиться, оно беспомощно скользило вниз по высокому склону в пропасть, из которой вновь и вновь поднималось.

Волшебство, которое стёрло ему память, оставило звенящий след, напоминавший последствия контузии. Он с трудом чувствовал самого себя. Пытался вспомнить свою прежнюю жизнь, лицо отца, какие-то отрывочные моменты — ведь порой именно мимолётное бывает так прекрасно и глубоко, что оставляет благородный след на целую жизнь. В такие минуты сознание Невейна — теперь Одрина — мутилось, он погружался в темноту, словно день вдруг сменили сумерки.

И доброта и нежность, исходившие от забытой и возрождённой вновь Эрин, только сильнее бередили рану. Они как бы подтверждали ту безнадёжность, которую внушил ему Рейнан и с которой предстояло жить до конца своих дней. Ведь он вырос в библиотеке, сокровищнице всего лучшего, что есть в человеке, где благородство и вера в добро словно отлиты в металл, не знающий ржавчины, и, как маяк, сияющий посреди мутной реки спешащих куда-то столетий. Он привык верить и любить, самые трудные испытания казались по плечу. А теперь он столкнулся с реальностью, где всё это наследие приходилось находить заново. Где волны безумия не остановит могучее слово, и в трагедию неоткуда пролиться свету надежды. Где навстречу этим волнам придётся кому-то выйти… Он привык видеть мир прекрасным. И хоть исток этого чувства — книги — остались за стеной прошлого, в забвении, их свет ещё тлел в юноше, оставаясь незримым под золой всего, что было забыто.

Однако слова отверженного Хранителя, пугавшие его, были всего лишь словами. Ему предстояло столкнуться с настоящей жизнью, над которой бесполезно размышлять — почему она такова? — и которая вынуждает действовать, не давая времени на то, чтобы понять, где добро, а где зло.