Угольки в камине

Игорь Ахмедов (2023)

Имея привычку записывать то, что порой внезапно приходит в голову, я иногда выкладывал свои записки в соцсетях для своих друзей. Друзей у меня не очень много, человек я довольно замкнутый, поэтому всех читателей, которых я знаю лично, можно было пересчитать по пальцам рук и одной ноги. Честно говоря, если бы не их ответная реакция, заниматься этой глупостью я бы вскоре перестал. Я имею в виду выкладывать, а не писать. Писал бы я и дальше, но уже втихаря, потому что вообще не писать я уже не могу, привык, понимаешь. Но друзья требовали ещё и еще и никак не хотели поверить, что у меня в запасе нет чего-нибудь свеженького. Потом несколько человек, не сговариваясь и почти одновременно, предложили мне оформить все в книжку, которую можно купить в киоске на станции и, прочитав в электричке, спокойно выкинуть или использовать по назначению в дачной жизни. Вспомнив, как я однажды оказался без бумаги в дачном сортире одного великого композитора, я понял, что они меня убедили.

Как я не стал педагогом

У нас в городке открыли филиал ВГИКа. Объявили набор на режиссерский факультет. Ректор местного учебного заведения пригласил и меня, типа преподавать позвал.

— Пойдем, говорит, попреподаешь слегонца, а в будущем году уже свой курс наберешь.

Я вяло отказывался, а он так же вяло уговаривал. Во главе угла у него как всегда стоял финансовый вопрос: — Ты-то тут живешь, местный, а педагога из Москвы где-то еще селить надо, за проезд платить и т. д. В общем, уговорил прийти на экзамены, посмотреть, чтобы я, впечатлившись мраморными колоннами, бородатыми портретами и полногрудыми студентками, не смог уже отказаться.

Я и пришел. Сам. Даже галстук надел, но это я уже лоханулся, как позже выяснилось. Колонны и впрямь были, даже две. Портрет тоже наличествовал, но почему-то без подписи и напоминал бородатостью то ли Боткина, то ли Павлова, рисовал явно местный художник-самоучка. И явно не с натуры. — На этом месте должен был висеть Эйзенштейн! — хотелось сострить мне, но острить было некому, в коридорах людей не наблюдалось. Даже вахта была пустынна, как брошенный перед отступлением дот.

Я прошел в указанную мне в смске аудиторию и увидел такую картину. За школьными партами сидели девять потных школьниц с туманными глазами, что-то рисовали, приклеивали. Окна все заклеены, воздух накален. За учительской кафедрой восседали трое — сам ректор и двое молодых бородатых мужичков, несмотря на жару и духоту, в хипстерских свитерах и солдатских ботинках с усиленными рифлеными подошвами (ну, конечно, все-таки за город выехали). Ректор обрадовался, выбежал мне навстречу, приобнял и стал полушепотом тараторить-оправдываться: — он не виноват, экзамен на раньше перенесли, а он не позвонил, патамушта, — тут он обернулся и подозрительно посмотрел на мужичков. Мужички тут же сделали вид, что им внезапно стало интересно, что там за окном, и синхронно отвернулись.

Мы вышли в коридор с колоннами и портретом Боткина-Пирогова, и он, подышав свежего воздуха, продолжил. Выяснилось, что внезапно из Центра (тут он показал на потолок, потолок был с трещиной) прислали двух маститых педагогов. Их имена есть у него на бумажке, но это потом. В связи с казенным транспортом, перенесли и время экзамена, на более раннее, потому как. Но экзамен как раз сейчас заканчивается, и мне обязательно нужно принять участие в обсуждении работ, ибо…

В этот момент прозвенел колокольчик, дверь открылась, и в коридор стала вытекать расплавленная девичья масса, глуша нас парфюмом, протыкая взглядами и пугая треском и шуршанием причесок и одеяний невиданных конфигураций.

Набрав воздуха, мы вернулись в аудиторию и присоединились к мужичкам в свитерах, которые, почесывая свои еще тонкорунные бороды, уже бродили между столиками и, прищурившись, рассматривали шедевры. Один из них изредка цыкал, второй, более упитанный, почмокивал. Ректор представил им меня. Заглянув в бумажку, назвал их имена. Я, наивный, желая восхититься спросил, что они уже сделали в кинематографе, и они туманно ответили, что не так давно закончили у Володи Кобрина курс режиссуры и с тех пор без продыху преподают. Так что на то, чтобы еще «что-то там делать», времени совсем нет. Покивав, я отошел подумать и стал разглядывать лежащие на партах работы.

Владимира Михайловича Кобрина я знал, даже дружил с ним, но очень давно. Он умер в 1999 году. Хороший был мужик, настоящий. Мало того что талантище, еще и честный, совестливый и не трус (во всех перечисленных качествах лично убедился). Эти игрушечные мужички по возрасту годились ему в дети, если бы не их мелкая бородатая порода. Так что их небрежное «не так давно закончили у Володи» меня сильно покарябало.

Среди лежащих передо мной работ ни одной работы не было. Только разноцветное «каля-маля» и приклеенные рюшечки вокруг. Я прислушался к обсуждению «педагогов». Они как раз задумчиво искали нечто экзистенциональное в одной из работ и вроде бы уже нашли, но тут ректор испортил всю малину, извинившись, он перевернул лист ватмана другой стороной и объяснил, что тут студенты перед экзаменом расписывали ручки и оттачивали карандашики. А настощая работа, вот она. — И он гордо показал на очередной вариант незабвенного «Сеятеля». Тоже с рюшечками. Ректору явно было стыдно перед такими бородатыми профессионалами. Но он потел и терпел. Внутри него жил дух воина. Мужички посмотрели на меня, я пожал плечами и спросил, зачем им собственно я? Они стали мяться и сбивчиво говорить о том, что вдруг один из них опоздает на электричку или не сможет прийти в связи с поездкой на фестиваль в Канны, тут-то я очень и пригожусь. Я вспомнил туманные взгляды будущих студенток и вдруг неожиданно понял, что глаза у них не с загадочной женской поволокой, а сине-туманные, с пленочкой, как у только что родившихся щенят.

Один из мужичков, тот что потоньше, покашлял и робким басом спросил, обращаясь к окошку: — Может, все-таки не всех подряд брать, может отчислить кого-нибудь? А то как-то и правда оно… — Я тебе отчислю! — неожиданно свирепо рявкнул ректор, и сам, видимо испугавшись, добавил уже тихо и тоже в окошко: — Они все того, уплатили уже, за год вперед, так что… Будете учить, раз такое.

Я повернулся и вышел. Их-то заставили, а мне что? Я свободен.