Комната тишины

Ирина Брестер (2024)

Борис Андреевич Реутов — известный психотерапевт, основатель Центра «АКТУС». Ежедневно его клинику посещают сотни людей. Но сам он работает лишь с особыми случаями. Его пациенты — люди, желающие получить разрешение на эвтаназию. И он даёт им «ключ», отпирающий эту последнюю в их жизни дверь. Борис давно научился безразличию. К своим пациентам он не испытывает никаких чувств. Но подобно им, у него тоже есть прошлое, следы которого он до сих пор хранит. Однажды на приём к Борису приходит женщина, в которой он узнает свою бывшую жену. И она так же, как и все станет просить у него разрешение на смерть. Вот только не для себя…

Глава 4

Катя нервно теребит ворот блузки. Ей трудно дышать. Я опустил стекло, но ей всё равно некомфортно. Я еле сдерживаю себя, чтобы не накричать. Ну, давай же, скорее! Но Катя медлит.

— Может, выйдем, — предлагает она. — Мне надо пройтись.

— Позже. Я хочу услышать от тебя всю историю здесь и сейчас.

Это эгоистично, но мне нет дела до её сомнений и страхов. Она должна говорить. Пусть даже возненавидит меня за то, что заставляю. С другой стороны она сама ко мне пришла. Она сама попросила помощи. И я имею право знать всю предысторию.

— Милана росла обычным ребенком, — словно ком выдавив из себя, начинает Катя. — Если детей с ОВЗ можно сравнить с обычными детьми.

Милана… Красивое имя.

— Её особенности проявлялись в осанке и ходьбе. Вернее, ходить, как все, она так и не научилась.

— В роддоме что говорили?

— Да ничего особенного. Апгар восемь баллов, дыхание в норме, зрение, слух — также. Рост, вес меньше, чем надо, но не критично.

— То есть никаких признаков болезни?

— Никаких.

Я грязно ругаюсь. Катя, наверняка, отвыкла от моей резкости и грубости. Но по-другому выразить негатив я не могу.

— Ты должна была подать в суд на этих уродов, которые вели твою беременность. Кто тебе делал УЗИ? Ты помнишь его фамилию? Я из-под земли его достану!.. — взрываюсь, словно граната, и снова ругаюсь трехэтажным.

— Боря, пожалуйста, не надо, — Катя осторожно кладет свою руку поверх моей на сгибе локтя. — Я не хочу туда возвращаться. Я… такое пережила за шесть месяцев… одному Богу известно.

Ну, вот мы и до Создателя добрались. Катя всегда была верующей в отличие от меня. Я всегда был скептиком и циником. Как нам вообще удалось сойтись?

Её ресницы дрожат. Длинные, ненакрашенные. Выглядят такими натуральными, что невольно любуешься. Я отвык от простой женской красоты. В моем большом, но таком ограниченном мире все женщины одинаковы — цветные, раскрашенные и… пресные. Мне скучно на них смотреть.

А вот бывшая жена за восемь лет почти не изменилась.

Так, мне нужно отбросить лишние эмоции. Я забрал Катю не для того чтобы восторгаться её достоинствами. Мне нужна от неё информация. И только. Однако Катя пока не настроена говорить четко и по делу. Её глаза становятся влажными от переживаний, и это очень плохо. Если она заплачет, то протянет время. Нельзя давать ей раскисать. Да только я не мастер утешать плачущих женщин. Мои пациенты — не в счет. С ними другие методы работают.

Катя — не пациент.

Не пациент, черт возьми! Я готов миллион раз это повторить.

Чуткая, она улавливает мой настрой. Сглотнув, словно горькое лекарство, печаль, берет себя в руки и продолжает.

— Я забрала её спустя две недели. Раньше не отдавали, объясняя это тем, что надо провести дополнительное обследование. Всё-таки, карта ведения беременности была у врачей на руках и, согласно ей, ребенок вообще не должен был родиться живым.

— Ладно, — не вижу смысла на этом останавливаться. — Они убедились, что всё в порядке, и выписали вас. Что дальше?

— Развод, — напоминает Катя.

— Я же просил: без сантиментов.

— Это всего лишь цепочка событий. Так мне легче всё воспроизвести. Я забрала дочь и переехала к маме.

— Как скоро ты заметила признаки болезни?

— Сначала она не могла сесть. Обычно это происходит после полугода или чуть позже. Но у Милены и в год не получалось. А когда я пыталась её усадить, она плакала, как от боли. Я решила подождать, подумав, что это её индивидуальные особенности. А потом когда все дети пошли, она всё ещё не могла держать спинку. Я обратилась к врачу. Мне сказали: такого не должно быть, это патология. И направили к хирургу и к неврологу.

— Дальше, — а по телу начали бегать неприятные мурашки. Как предчувствие нехорошего.

— Куча анализов, череда обследований. Регулярное наблюдение. К двум годам диагноз, наконец, определили. Врожденная форма ДЦП. И она не лечится. Но возможна компенсация.

Перед глазами словно титры встают фрагменты досье, которое я читал буквально утром: «…самостоятельно передвигаться ей трудно… доступна вертикализация. Интеллект сохранен полностью».

— В каком классе она учится?

— Во втором. Отличница.

Я улыбаюсь. Очень быстро, чтобы Катя не заметила. А затем возвращаю серьезное выражение лица. Милана учится на отлично. Кто бы сомневался. Её мать вечная перфекционистка. До знакомства со мной была идеальной девочкой. Такой, похоже, и осталась.

— Ещё она рисует хорошо, — добавляет Катя.

— И поёт, — тихо вторю я.

Мы обмениваемся взглядами. Я улавливаю её приятное удивление, и тут же опускаю глаза, делая вид, что рассматриваю обувь. Нелепость — но это первое, что пришло мне в голову. Не могу же я выдать истинных эмоций. Не сейчас.

— Она очень талантливая девочка, Боря. И у неё есть мечты.

— У каждого человека они есть.

До сегодняшнего дня я был уверен, что свои мечты давно осуществил.

— Да, — соглашается Катя. — И Милана, понимая, что не сможет ходить, как все, мечтает стать великой художницей. Если бы ты видел её картины…

— Ты мне не всё рассказала, Кэт, — перебиваю снова, потому что я негодяй. Это во-первых. А во-вторых я ненавижу это чувство щемящей тоски, охватывающей внутреннее содержимое. Я думал, что избавился от него навсегда. Но бывшая жена снова рушит стереотипы. — Зачем ты явилась ко мне?

— Несколько месяцев назад Милане поставили другой диагноз. Он не совместим с её прежним. Это нечто совершенно иное.

— Название, — требую я.

Я знаю много разных болезней. О каких только диагнозах, стадиях и симптомах ни говорили мои пациенты, сидя в кресле напротив. Иногда было похоже, что им это доставляет удовольствие. Перечислять свои симптомы как отличительные знаки; как награды, полученные за большой труд. А если подумать, так оно и есть. Чем ещё на старости лет в обреченном состоянии могли похвастаться те, кто пришел просить разрешение на смерть?

«Вот посмотрите, Борис Андреевич, какой орден я заслужила. Рак груди четвертой стадии — результат долгих лет борьбы за право быть свободной».

«А у меня деменция, — читает по бумажке. — Всё время забываю название. Я заслужила её после пятидесяти лет верности одной должности».

Трясу головой, отгоняя фантазии. Не хватало ещё, чтобы пациенты являлись мне в кошмарах.

Только трезвая голова.

Сверлю Катю взглядом, возвращая себе привычный контроль ситуации. Пытаюсь пробуравить, вытащить из неё признание. И она его делает. Только легче не становится.

— Рак головного мозга. Опухоль злокачественная. Стадия уже не первая.

Видно, как тяжело ей даются эти слова. Но она произносит их, ничего не оставляя на потом. Всё, как я и просил — без остатка. Одна лишь правда. Так почему хочется заткнуть уши, чтобы не слышать?

— Откуда взялась эта дрянь?

Я знаю, что у детей бывает рак. Редко — потому что это болезнь стариков. Тех, у кого совсем износились нервные клетки, у кого не образуются новые синоптические связи. У тех, кто находится в депривации и…

Список можно продолжать бесконечно.

Один мой знакомый онколог говорил, что «рак шейки матки, например, это следствие дефицита коммуникации».

Кто-нибудь готов в это поверить?

Я раньше никогда не анализировал причины болезней. Моя работа заключается в другом. Зачем мне нужны причины, если важен лишь итог? А он всегда один. Для всех моих пациентов он один.

Катя не мой пациент, напоминаю себе снова. И её дочь — не мой пациент. Так почему мы до сих пор здесь, в салоне моей машины? Почему говорим о том, чего, возможно, нет?

— Боря, причину никто не может установить. Просто в какой-то момент раковые клетки начинают множиться и уничтожать организм. А обнаруживается это, к сожалению, поздно. Когда надежды почти не остается.

А она умеет держаться. Не такая хрупкая, как я думал. Зато у меня в горле пересохло. И ощущение, будто ком туда затолкали. Нужно срочно что-то выпить.

— Ты будешь кофе?

— Боря… — Катя потирает виски. — Прости, у меня голова разболелась.

— Таблетки есть?

— Дома забыла.

— Надо брать с собой. У тебя частые головные боли?

— Да нет. Если только погода меняется. Как сегодня.

— Метеозависимость, значит.

Зачем я всё это говорю? Вряд ли Кате нужна моя забота, без которой она прекрасно обходилась целых восемь лет. Но мне катастрофически важно о чем-то сейчас говорить, лишь бы не возвращаться к той болезненной теме. Мы всё равно это сделаем, я понимаю. Но чуть позже. Сейчас я реально хочу кофе. И ещё надо заехать в аптеку за таблетками.

Поворачиваю ключ зажигания и обеими руками хватаюсь за руль, который напоминает мне спасательный круг.

— Куда ты, Боря?

Вместо ответа нажимаю кнопку включения «умной» колонки.

— Ближайшая аптека: построить маршрут.

Получив ответ, разворачиваюсь, делаю крутой виток и еду в нужном направлении.

— Ты же хотел кофе, — напоминает Катя.

— Сначала вылечим твою боль. Я психотерапевт, как никак.

* * *

Через десять минут мы пьем кофе в сквере музыкального училища. Редкие студенты проходят мимо, обсуждая Глинку и Шостаковича. Я лично не отличу ни одного ни другого. Единственная классическая симфония, какую я помню, это реквием Моцарта. И то потому что это связано со смертью. А значит, с моей профессией.

Катя выпила обезболивающее. Сказала, что ей обычно помогает. Я спросил, как давно она обращалась к врачу. Катя посмотрела на меня так удивленно, словно я предложил ей руку и сердце. Во второй раз.

— Боря, я здорова. Каждый год прохожу медосмотр.

— Этого недостаточно. Ты должна обследоваться полностью.

— В этом нет необходимости, — отказывается она. — Всё в порядке, правда.

Мы держим паузу. Я делаю вид, что наслаждаюсь кофе. На самом деле он мог быть лучше. Но я сам выбрал экспрессо без сахара. Не потому что люблю горечь. Обычно предпочитаю более мягкий вкус. Но сейчас мне необходимо встряхнуться.

Кате я заказал латте. Она потягивает его короткими глотками, и если она продолжит в том же темпе, скоро напиток остынет. Но мысли её далеко отсюда. И я понимаю, что пора возвращаться к отложенному разговору.

— Сколько ей осталось?

Считается, что провокационный метод один из самых действенных. Я не хочу лишний раз стрессовать Кэт, но и время тянуть нет нужды. Становится темно и прохладно. А я не люблю осень, особенно когда наступает вечер. Это единственное время года, которое заставляет ностальгировать. А если свет фонарей приглушен, и под ногами шуршит листва, начинаешь думать о чем-то запрещенном. О воспоминаниях детства, о школьных годах. И обо всём том, что вызывает сожаление. Тогда я просто сажусь в машину и мчусь по трассе. Никакой музыки, никаких звуков. Только дорога и я.

Очень быстро отпускает.

— Она не протянет и двух месяцев, — говорит Катя. И латте в её трясущихся руках грозит пролиться на одежду.

Я хочу поддержать стаканчик. Катя роняет его, и кофе проливается на мои брюки. Молочно-коричневое пятно расползается по штанине.

— Прости, — извиняется Катя.

— Ерунда.

Я как могу стряхиваю капли. Но брюки безнадежно испорчены. И меня утешает лишь то, что в офис я сегодня не поеду.

Я отдаю Кате наполовину пустой стаканчик с кофе и прошу допить.

— Почему ты решила попросить для неё разрешение на комнату тишины?

— А ты не понимаешь? Я не хочу видеть страдания своего ребенка. Не хочу видеть, как день ото дня она угасает. Как мучается от боли, но старается держаться. Мне этого не выдержать, понимаешь?

Я ловлю её измученный тяжелый взгляд. В горле снова ком, и я запиваю его остатками невкусного экспрессо. Горький кофе вливает в мою глотку забытый цинизм как средство обороны.

— Так, может, ты и для себя заодно разрешение попросишь? Раз тебе так невыносимо.

— Какой же ты… — всучив мне обратно стаканчик с кофе, Катя порывается уйти. Если бы она плеснула мне этот кофе в лицо и сверху накидала оскорблений, было бы легче это перенести. Но не её молчаливое осуждение и уход. Снова, как и восемь лет назад, почти без слов. Я циник, я злодей, но Катя ни разу не сказала мне этого напрямую. И не скажет. Не такой у неё характер.

Как вообще мы могли сойтись? Как она решилась выйти за меня замуж? От безысходности? Девичьей глупой влюбленности или что там у них бывает в двадцать лет? Я не знаю. Но если отмотать назад, я бы вновь поступил точно так же. Позвал бы её замуж, а потом… бросил. И другой бы не нашел. И не искал.

— Прости, — удерживая её, с трудом произношу. — Нервы на пределе. Слишком всё неожиданно.

— Я понимаю. Но ты всё-таки держи себя в руках… — Катя смягчается.

— Стараюсь. Как видишь, плохо получается. Давай, знаешь что? Вернемся к этому разговору завтра. Сейчас уже поздно, и нам обоим пора домой. Я отвезу тебя, — и чтобы не осталось никаких возражений веду Катю к машине. Она и не противится. Зная мой характер, понимает: то, что я выслушал её, это уже говорит о многом. Обычно я ни с кем не делю своё время. Особенно, если меня приглашают куда-то незапланировано. Но в этот раз я сам захотел видеть Катю, говорить с ней. Она бы не посмела отказать.

По дороге домой я думал о том, что кроме бывшей жены мне, по сути, поговорить не с кем. И пусть тема разговора была удручающей, всё равно это происходило так, словно мы никогда не расставались. Восемь лет разлуки между нами, а она так и не стала чужой. Как такое возможно? Мой наставник Протецкий мог бы это объяснить с помощью науки?

Я вез Катю по сумрачным улицам нашего общего города. Здесь так много людей, домов, машин. Тесно и неуютно. Но если знать, что где-то тебя ждет родственная душа, становится как будто легче. Я давно бы задохнулся в этом мире, если бы не работа. По сути, она одна стала для меня и женой, и любовницей, и семьёй. Безликие души, чьи имена я запоминал лишь на один сеанс, стали ближе всех знакомых. И каждого из них я провожал в последний путь, мысленно идя рука об руку по белому коридору. Единственное, о чем не знал — что ждало их после комнаты тишины. Вечный покой, которого они искали, придя ко мне? А может, это было лишь началом другого, нового пути, о котором тем, кто ещё живет и дышит, неизвестно.

Зачем я об этом думаю? Наверное, просто устал. Как и моя бывшая жена, откинувшая голову на спинку мягкого сиденья и задремавшая. Во сне её волосы разметались, несколько прядей выбились из хвоста и упали на веки. Аккуратно я убираю их в сторону, и от прикосновения моих пальцев к лицу Катя просыпается. Слишком чуткая. Она щурит глаза, затем потирает их и… снова сдается сну. В этот раз ненадолго. Я зря её потревожил. До дома ещё несколько кварталов. Она могла бы отдохнуть.

— Скажи, это ведь моя дочь? — не глядя на Катю, спрашиваю то, что должен был спросить сразу.

— Ты сомневаешься? — не открывая глаз, переспрашивает она.

— Просто ответь: да или нет.

Катя выдыхает.

— Да.

Мы продолжаем путь в молчании. И я благодарен ей за то, что в эту минуту она не видит моего побледневшего лица.