Спаси меня

Ирма Грушевицкая

– Ты спасла мою сестру, Тереза. Никто этого не забудет. Ни я. Ни они. Парень кивает на своих друзей, а я смотрю в лицо каждому: запомнили ли? Запомнили. Мне было двенадцать, когда Тимур Яворский дал это обещание. Прошло время, и теперь спасать нужно мою семью. Хватит ли мне мужества просить о помощи сейчас, когда мы выросли? И что потребует от меня тот, кто теперь предпочитает держаться в тени?

Глава 14

Страшно, но я ухожу подальше от соглядатаев, туда, где всего час-полтора назад переругивалась с Сашкой — к мусорным бакам. Сейчас я бы точно не отказалась от его компании.

Меня немного потряхивает — то ли от пережитого потрясения, то ли от холода. Жара больше нет, воротник не кусает. Курила бы, было бы чем занять руки, а так я зябко тру себя за предплечья и таращусь под ноги.

Пытаюсь разобраться, почему так прореагировала на увиденное, но в голове картинка комнаты и никаких связных мыслей. Отчего-то вспомнился Юлькин смех, когда она услышала парочку в женском туалете. Одно дело обжиматься в тесной кабинке, другое — на шёлковых простынях, постеленных специально.

Надеюсь, их выкидывают. Не используют же повторно?

Галогеновые фары прорезают темноту, выхватывая из неё выщербленные кирпичные стены и воду в лужах разбитого асфальта переулка.

Я по инерции отступаю в темноту, прячась от слепящего света и шума, издаваемым мощным мотором нескольких внедорожников, поворачивающих с Авиаторов.

Четыре чёрные машины.

Как тогда, у озера.

Первая доезжает до конца переулка. У служебного входа останавливается третья. Четвёртая становится боком, перегораживая въезд. Моторы не глушатся, двери не открываются ещё около минуты.

Я замираю в своём укрытии. Остальные, кто курил под лампочкой служебного входа, свинтили сразу при появлении первой машины. Я здесь одна. И четыре больших внедорожника.

Потом всё происходит очень быстро.

Пассажирские двери открываются будто по команде. Каждый из вышедших мужчин, одетых в одинаковые черные костюмы, проделывает одно и то же действие: быстро и цепко осматривает переулок. Удостоверившись осмотром, они подходят к задней пассажирской двери, открывают её и встают так, что рассмотреть, кто выходит, становится невозможно. Это точно мужчины, но вот сколько их — сказать затруднительно. Дверь в клуб распахивается почти одновременно. Рошанский делает это самолично и самолично же придерживает её перед заходящими.

Не сразу я замечаю, что один из «людей в чёрном» направляется ко мне. Машинально делаю шаг назад и впечатываюсь спиной в мусорный бак. Что-то острое царапает мне лопатки. Я сжимаю зубы, чтобы не вскрикнуть, и в этот момент ниша, в которой я стою, погружается во тьму: подошедший полностью закрывает собой свет.

— Дёрнешься, убью, — говорит он тихо, и я верю: действительно убьёт. И не поморщится. Потому быстро киваю, обозначив, что услышала и на всякий случай вжимаю голову в плечи.

— Что там у тебя, Бес?

— Бомжиха грёбаная.

— Артём Николаевич, я тебе обещал хрен твой педрический в глотку воткнуть, если не наведёшь порядок у заднего входа? Обещал. Ну, вот и спускай портки.

— Герман Александрович, ну что я могу поделать? Мусорные баки всегда привлекают внимание бездомных.

— Значит у тебя два выхода, дорогой: либо ставь сюда человека, чтобы их гонял, либо баки будут стоять в твоём кабинете. Всё просто.

— Слушаюсь, Герман Александрович.

— Бес, выкинь её оттуда.

Огромная лапища тянется к моему лицу. Я подаюсь назад и буквально насаживаюсь на тот самый царапающий спину штырь. Вскрикиваю от боли, и одновременно с этим меня хватают за волосы и начинают тащить вперёд. Звук рвущегося платья заглушает грубое ругательство:

— Иди сюда, сука.

Моему телу придают такое ускорение, что я не удерживаюсь на ногах и лечу прямо под колёса ближайшей машины.

Едва зажившие колени пронзает знакомая боль.

Слёзы брызжут из глаз одновременно с тем, как я начинаю чувствовать, что по спине течёт что-то липкое.

— Ебать, Бес, ты её порезал, что ли?

Удивление в голосе того, кто стоит надо мной, перевешивает презрение. Человек подходит ближе и появляется в поле моего затуманенного слезами зрения.

Я вижу красивые, идеально начищенные чёрные мужские ботинки и над ними тёмные же брюки. Поднять глаза выше нет никакой возможности — ни физической, ни душевной. Я не хочу узнавания ни с его, ни со своей стороны. Пусть лучше примут за бродягу, чем вот так…

Пронзительную тишину, в течении которой я слышу только свои всхлипы, нарушает голос Рошанского:

— Новикова? Ты что здесь?

— П-подышать вышла, Артём Н-Николаевич, — сквозь зубы шиплю я.

Снова воцаряется тишина, а затем мир взрывается звуками. От мата над головой ушли сворачиваются в трубочку.

Рывком меня поднимают на ноги и встряхивают. Спину пронзает такая боль, что я вскрикиваю и начинаю снова падать.

— Твою ж мать! Держу.

Меня подхватывают на руки. Как только спины что-то касается, я начинаю выгибаться дугой.

— Ааа! Больно!

— Чёрт! Кровищи сколько. Тащите аптечку.

— Может, «скорую», Герман Александрович?

— Хуёрую. Зови Петра. А ты потерпи. Что же сразу не сказала, что здесь работаешь?

— Н-не успела.

— Как зовут?

— Новикова. Татьяна. — Рошанский отвечает за меня. Голос от страха такой писклявый, что, даже одуревая от боли, я прыскаю.

— Держись, Новикова Татьяна. Сейчас мы тебя быстро починим.

Я судорожно хватаюсь за лацкан натянутого на груди пиджака и наконец поднимаю взгляд, чтобы встретиться с пронзительно синими глазами несущего меня человека.

— Спасибо.

Гера повзрослел, но я узнаю его сразу.

По тому, как, посмотрев, он тут же отворачивается, понятно, что Гера меня — нет.