Дневник Неизвестного

Марат Зайнашев, 2020

Людям несвойственно знать ответы. Где мой смысл? Под каким корытом, стесняясь, он прячет свой хвост? По крайней мере, на один вопрос я могу дать ответ: смысл ищут все, а кто не ищет – давно уже мёртв, даже если его жизнелюбивый скафандр не выпускает ложки из рук. Наверное, я сам лишь сосуд. Пустой, немотствующий, неодушевлённый. Спускаюсь по лестнице жизни в сугубую бездну, она ведь именно такая – всегда ведёт вниз, к промёрзшей до дрожи земле.

II

Будильник он так и не взвёл. Однако проспать Саше помешал его друг, вернувшийся под утро, хоть и вошедший тихо, всё же бормотавший что-то себе под нос: «Схоластика, волюнтаризм, епитрахиль! Странное слово. О! а как там было…

Иной одну лишь ночь страдал,

А поседел к рассвету.

Как странно, я седым не стал

Всю жизнь бродя по свету»

— Что ты лопочешь? Это чьи? — спросил сонный, измятый Саша, продирая глаза.

— Текстописца Шуберта с говорящей фамилией Мюллер. Это принятый перевод. Я, знаешь, не любитель оригиналов, мне наш язык и дорог и люб, — разводя руками отвечал парень.

— Господи! Времени-то сколько? — спохватился Саша и беспокойно вскочил.

— Как ты быстро оклемался! А с открытым окном тебе не холодно ли спалось? Да не спеши, есть ещё время. Работа твоя не убежит, утро раннее, — отвечал вернувшийся, притворяя окно и придвигая себе излюбленный стул.

— Ты пришёл только? И где бродил? — спросил Саша, интересуясь на деле более искренно, чем думал сам.

— Да по улице просто, на лавочке вот подремал. Там прохлада, благодать! Думал ходил о своём. О твоём, тоже, думал, — потягиваясь и позёвывая ответствовал бродяга.

— А тебе значит на улице спалось нормально… О моём? — Саша принялся уже собирать вещи, готовиться к работе насколько мог тщательно, однако мыслями всё же сильно отвлекался на разговор, интересующий не его самого, а что-то в его глубине.

— Ах, это вопрос восприятия! Понимаешь, когда всюду мороз и никакого просвета, то и холодом будешь сыт. А когда ты в тепле и чуток поддувает — вот это уже нервы.

— О моём-то о чём думал?

— Так именно о том! Какой ты слабовольный, думал, работяга, и молодость свою губишь, имея ум и таланты! Я бы…

— Слабовольные знаешь где?! С лошадьми в овраге! — перебил нервно Саша, — или в соседней комнате вон, допивают портвейны и одеколон. Я человек сильный, меня этими проблемами не сломать! — Его лицо сразу отчего-то покраснело, и он оскорблёнными круглыми глазами уставился в собеседника. — Будто я один страдаю, нельзя быть эгоистичным! На свете уйма народу, кому хуже меня. Там убийцы, тут педофилы, где-то ещё теракты и людей обливают бензином… и если б все ныли и плакались, так мир давно бы рухнул — так я думаю. Не всем же быть бродящими по улицам, до маньячного странными маргинальными личностями? Ты думаешь, ты таинственный и загадочный, или что? Чем, скажи мне, обоснована эта твоя тяга к отчуждению? Я бы и сам рад почаще скрываться от общества, но ведь человек существо социальное, как считаешь, Самуил?

— И быстро же вас можно раздражить, Александр! — усмехнулся парень.

Он как-то неумело, неприятно скривил губы, отчего Саша поморщился будучи в сильном раздражении от недосыпа, резкого пробуждения и этого вот оскорбления, которое запомнил надолго, хоть и не был злопамятным.

— Я не хотел тебя задеть, милейший друг! Разве поддеть немного, — сказал Самуил, особенно выделив слово «поддеть» странным рывком головы снизу вверх, — чтобы ты окончательно уже открыл разум новому дню и новым мыслям — что самое главное! А я, к слову, вовсе не маньячный маргинал, или как ты выразился, я лишь творческая натура и достаточно открытый для приятия вселенской правды человек… Да и на загадочность мне наплевать. А отчуждаюсь я единственно с тем, чтобы с природой поговорить, с миром, понимаешь ли. Я ведь люблю людей! Отчасти, конечно, и ненавижу их, но и люблю тоже! Мизантроп внутри твердит, что все они ничтожны и, конечно, он прав, но в целом, в целом мы бы мира без ничтожных людей не построили, и два царя без рабов и холопов не цари, а просто два обыкновенных ряженых идиота, полных, к тому же, самомнения. Но это не так страшно, как рабы без царя. Вот тут вся собака и зарыта, но хвост её торчит, за него и потянем! — разогнался и распалился Самуил. — И кем, по твоему, они становятся? Свободными людьми или стадом овец? Ты собирайся, собирайся, я пока подытожу. Так вот: да они же сами себе нового царя выдумают и нарядят, лишь бы подчиняться и жить в угнетении, потому что мысль — сама по себе то есть, — является нашим всем! Где это я читал, что мы лишь мысли в мёртвом мире, одинокие и т.д. и т.п.? Впрочем ладно. Так вот, до чего я сам дошёл: мысль — она ведь наша душа, не так ли? А душа в этом мире страдает, она сюда только затем и послана, если послана вообще, и всё её вещество трепещет, дай только время подумать и осознать. Потому-то они и выбирают царя, чтобы в рабстве забыться, отрезать связь с мыслями и перестать думать, перестать страдать. Для них ведь удовольствие это не «круасаны у париже», не созерцание рассветов и закатов каждый день, не мерцание звёзд, не мечты и не путь к ним, нет… Для них удовольствие и истинное счастье это именно перестать волноваться и думать, и пусть кто-нибудь другой страдает этим проклятьем! «А мы тут помолимся, бога побоимся, кланяясь и работая не разгибая спины» — и стойкие же люди, скажу я! Молятся богу из страха, а ведь страшно им единственно потому, что души свои они отдали во власть другому, высшему, хотя на деле все равны, равноценны, неотличимы друг от друга, разве что на иных больше возложено… Понимаешь, в чём человечество? Сначало рабство опостылеет, а после и свобода… цикличность! Я тебе ещё не надоел? Да ты не слушаешь! Вот так и каждое новое поколение не учится ничему… — Самуил проговорил всё в большом возбуждении, явно озабоченный этим придуманным за ночь вопросом, а как закончил, наконец прекратил вертеться, скрипя стулом, за бегающим по комнате Сашей.

— Слушаю. Только думать об этом некогда. Слишком уж ты радикально, по-детски как-то всё изложил. Ну, готово. Куплю поесть по дороге, если не забуду. До вечера, ненормальный!

За время тирады Самуила, Саша успел сбегать умыться, одеться, накинуть любимую толстовку, которую никогда не застёгивал и даже немного посвежеть. Он схватил свою рабочую сумку и прокричал эти последние слова уже будучи в коридоре.

— Сам ты ненормальный, внучек! — послышался голос слегка протрезвевшей, но оттого ещё более жуткой старушки. Своими слепыми, но очень любопытными глазами она выглядывала из комнатушки, по-видимому решив, что привычное в доме оскорбление адресовано ей.

Самуил тихонько притворил дверь, защёлкнул замок и, тяжело вздохнув, упал в свой уголок, где ютился у Саши по дружбе.