Год беспощадного солнца. Роман-триллер

Николай Волынский

«Жизнь удалась!» – утверждает о себе Дмитрий Евграфович Мышкин, заведующий патанатомическим отделением онкологической клиники. Но все рушится, когда он взламывает сайт Европейского антиракового фонда и узнает то, чего ему не следовало знать. Неожиданный арест, обвинение в убийствах… Мышкину грозит пожизненная тюрьма.Кроме напряженного, динамичного сюжета читатель найдет в книге жесткий анализ современной действительности России, в том числе последних событий в Крыму и на Украине.

5. Бабушка русской демократии

Бросив эпикриз азиата на секционный стол, Мышкин вернулся к себе. Литвак увязался следом, продолжая на ходу его рассматривать.

Дмитрий Евграфович многозначительно глянул на часы, потом на Литвака. Тот притворился, что не понял.

— Жень, мне переодеться надо, — попросил Мышкин.

— Так и переодевайся. Мешаю? Ты же не баба.

— Вот именно. Поэтому особенно раздражаешь. Я ведь могу черт-те что подумать о твоей сексуальной ориентации.

Говядина пропала в литваковской бороде, но сказать он больше ничего не успел. Послышался металлический лязг: широко отворилась входная дверь и ударилась о стенку. Мышкин выглянул — по лестнице спускались санитары с носилками.

— Клиент прибыл, — сказал Мышкин. — Будь другом, пойди глянь.

Литвак мрачно развернулся и пошаркал в прозекторскую.

Оставшись один, Мышкин неторопливо разделся до трусов — хоть и подвал и потолочный вентилятор сутками не выключается, но жара и сверху достает. Надел свежий, только из прачечной, халат — жестяный от крахмала. Как-то он обронил, что любит жесткий крахмал. Клементьева, ни слова не говоря, взялась контролировать кастеляншу. «Димулька любит, чтоб халат на полу стоял», — повторяла Большая Берта, возвращая плохую работу. Мышкин не подозревал о такой заботе и всегда хвалил кастеляншу.

Он прошел в мертвецкую и остановился на пороге в восхищении. Полгода, каждое утро — одно и то же, но Мышкин так и не привык к новенькому моргу и всякий раз радовался, будто зашел сюда впервые.

Всего шесть месяцев назад морг Успенской клиники представлял собой жуткое зрелище — поле Бородинского сражения после мародеров. Голые трупы с разрезанными и крупно зашитыми животами валялись тут как дрова — на полках, на полу, в общей куче без различия пола, возраста и причины смерти. Различались только бумажными номерками, привязанными к ногам. Бывало, что востребованного покойника искали в куче полдня, а то и до вечера. Родственники зверели, считая, что работники морга столь цинично-безжалостно вымогают деньги. А сотрудники ПАО сами готовы были помереть от стыда и занять в морге освободившиеся места. Особенная круговерть возникала, когда бумажные номерки отрывались, все путалось, трупы терялись, санитары и прозекторы сходили с ума, и часто вместо своего покойника несчастные родственники получали чужого.

Так продолжалось много лет. При Литваке путаница стала вообще привычной и системной. Иногда, правда, возникали обстоятельства из ряда вон, когда покойного удавалось найти и выдать за десять минут. Такие случаи считались и вовсе ненормальными.

Рефрижератора в морге не было никогда, а древняя холодильная установка «ЗИС», построенная еще при товарище Сталине, больше охлаждала не покойников, а сотрудников. Сотрудники часто простуживались, а трупы уже на второй день после прибытия покрывались лиловыми, потом синими пятнами, раздувались от стремительного газообразования и, бывало, даже взрывались.

Литвак к происходящему относился философски, а вот санитары, зашибающие левые деньги за гримирование покойников, были очень довольны.

Когда Мышкин стал заведующим, он не сразу, но решил, что систему надо ломать. Подтолкнула его случайная фраза Клюкина.

— Когда же это кончится, Дима? Смотри, вот молодая красивая девушка. А рядом с ней — пропойца, бомж, а может, и преступник. Неприлично. Как ты считаешь?

И Дмитрий Евграфович решительно направился к главврачу.

— Вы, Сергей Сергеевич, назначили меня заведующим, — напомнил он.

— В самом деле? — удивился Демидов. — Не может быть!

— Как не может? — опешил в свою очередь Мышкин.

— Если ты мне напоминаешь, как я управляю кадрами, то, безусловно, считаешь меня идиотом.

— Нет-нет! — в панике воскликнул Мышкин. — Скорее себя!

— Ну, это ближе к истине. А себя за что?

— Вы возложили на меня определенную ответственность.

— Возложил, — согласился Демидов. — Не буду отпираться и вводить прокурора в заблуждение.

— И на себя, таким образом, тоже возложили.

— И это преступление беру на себя. Ты чего хочешь? Говори по-человечески.

— Театр начинается с вешалки. А Успенская клиника — с морга, — заявил Мышкин.

— Вот это да! — поразился Демидов. — А я-то, по неграмотности думал, что всё наоборот: моргом клиника заканчивается. Неправильно?

— Правильно, — великодушно согласился Мышкин. — Но не совсем: ПАО — тоже визитная карточка клиники. Ее обратная сторона. И по состоянию мертвецкой люди тоже судят, как мы здесь работаем и чего от нас можно ожидать. Точно так же по состоянию бесплатных общественных туалетов можно судить о цивилизованности нации. Вы хоть раз были в нашем морге?

— Еще нет. Но давно мечтаю. Приглашаешь?

— Да: приглашаю на экскурсию «Путешествие в мир прекрасного». Прямо сейчас. Дальше откладывать просто невозможно. Неприлично, считает прозектор Клюкин и весь народ с ним.

— Ну, если народ… — застегнул пуговицы халата главврач.

Из путешествия в мир прекрасного Барсук вернулся злее черта. Через полторы недели Еврофонд выделил полтора миллиона швейцарских франков, и еще через неделю из Женевы прибыло настоящее чудо, сверкающее никелем и вороненой сталью — полное, под ключ, оборудование для морга. Осталось только собрать.

Теперь у каждого клиента свой нумерованный пенал с автономным охлаждением, исчез неистребимый запах формалина, смешанный с метаном — трупным газом. Каждый сотрудник ПАО теперь получил индивидуальный шкафчик со своим отдельным душем и туалетом, а для всех, на десерт, Фонд прислал самую настоящую сауну, из которой все работники ПАО, включая Большую Берту, по субботам не вылезали с часу до девяти вечера. Специально для таких суббот Мышкин за свои покупал два ящика пива, а Клементьева готовила четыре килограмма буженины с чесноком.

— Ну как? — спросил главврач. — Доволен?

И Дмитрий Евграфович чистосердечно признался:

— Я просто счастлив. Теперь и у нас, как у людей.

— Иди и работай еще лучше!

Оглядевшись еще раз, Мышкин направился в угол, где на полу лежал обычный сосновый гроб из некрашеных досок. Гроб был заколочен, но сбоку зияла дыра, в которую могла бы пролезть кошка. Только там была не кошка. Дмитрий Евграфович ударил ногой по гробу. Оттуда послышались возня и злобное шипение. В гробу жил африканский питон.

А на секционном столе Мышкина лежал свежий труп — старуха, исхудавшая так, что кожа на желтоватом теле обвисла складками. Лицо — в черноморском загаре, нос даже облупился: последствия лучевой терапии. Казалось, что голова одного человека приделана к туловищу другого.

Мышкин не торопясь взял большой секционный нож, сбалансировал его в руке, медленно поднял, чтобы вскрыть труп своим знаменитым приемом — секундным взмахом от гортани до лобка, чему каждый раз, будто впервые, восторгался Клюкин.

— Эй-эй! Стой! Дима, остановись! Стой — кому говорю! Не режь!

Нож остановился. К Мышкину спешил Литвак, отгребая в сторону воздух правой рукой.

— Не вскрывай! — крикнул он.

— Ты чего, Жень? — удивился Мышкин. — Что с тобой?

— Это с тобой сейчас что будет! Отставить вскрытие!

— С какой стати? Совсем уже окосел?

— Есть требование — не вскрывать.

— Кто потребовал?

— Кто-кто!.. Я, по-твоему? — возмутился Литвак. — Кто еще может потребовать?

— Родственники, что ли? — Мышкин опустил руку с ножом.

— А ты думал?

— Что-то они зачастили в последнее время, эти родственники… — проворчал Мышкин. — Так и на науку ничего не наскребешь… — положил нож на стол и взял историю болезни.

Так-с, Салье Марина Евгеньевна¹¹, 77 полных лет, обширная опухоль головного мозга, левая височная доля, с метастазами в молочные железы и паховые лимфатические узлы, которые при поступлении пациентки не просматривались. «Значит, проросли уже в клинике, — отметил Мышкин. — Быстро дело пошло…» А вот еще метастазы — в грудной отдел спинного мозга. «Ну-ка, глянем еще раз, какой ты к нам пришла…»

Прочитав предварительный диагноз, Мышкин с неодобрением покачал головой: поступила в приемный покой явно неоперабельной. Основные назначения: лучевая терапия («Мертвому припарки!» — хмыкнул Мышкин) и цитоплазмид, максимальная концентрация, капельницей каждые два часа непрерывно. То есть двенадцать раз в сутки, в том числе и ночью.

Он дошел до эпикриза и вдруг отшвырнул историю болезни и крепко выругался.

История полетела прямо в лицо Клементьевой, но Большая Берта с кошачьей ловкостью успела поймать ее в воздухе.

— Извини, Даниловна, — буркнул Мышкин. — Ей-богу, не хотел.

— А что там? — деликатно спросила она.

— Смерть!.. — голос Дмитрия Евграфовича зазвенел. — Смерть, понимаете ли, наступила от внезапной остановки сердца! А? Как тебе нравится?

— И что? — пожала плечами Клементьева. — Сплошь и рядом.

— Так ведь в реанимации! — заорал Мышкин. — В реанимации, дубина ты стоеросовая!

— Да уж… действительно, свинство, — торопливо согласилась Большая Берта.

Сердце старухи остановилось в том отделении клиники, где оно не должно останавливаться вообще. Для того и реанимация и реаниматоры, чтобы не давать жизни исчезнуть при любых обстоятельствах. Даже когда умирает головной мозг и пациент не более чем живой труп, нынешний реаниматор и в обычной больнице может без труда поддерживать жизнь тела неделями, а то и месяцами.

Большая Берта была права — смерти в реанимации и раньше всегда бывали. Но Мышкин все равно при каждом таком случае приходил в ярость и даже пообещал однажды, что внезапно остановит сердце главному реаниматологу Писаревскому — пусть попробует, каково это.

— Ненавижу дилетантов в любом деле! — повторял он. — Даже дворник должен быть профессионалом. А Писаревский — тем более. Хуже дворника, скотина.

Робко глядя в глаза шефа, Клементьева тихо сказала:

— Мне всегда больно смотреть, как вы расстраиваетесь. Вы же сами говорили: если ничего нельзя сделать, надо ничего не делать. И не жечь понапрасну нервы и сердце.

— Где-то я это уже слышал… Где-то за обедом. Какой-то дефект во мне есть, наверное. Дефективный у тебя шеф, Татьяна! — усмехнулся он. — А?

— Да уж не без того, — бесстрашно согласилась Большая Берта.

— Что?! — взревел Дмитрий Евграфович. — Повтори, что сказала?

— Я всего лишь повторила вашу мысль, — отбилась Клементьева.

— Ну, так повтори еще раз! — угрожающе приказал заведующий.

— С удовольствием! Если нормальный человек попадает в банду сумасшедших, то сумасшедшим, сиречь дефективным, всегда будет считаться он. Но если он хочет жить, продолжать работу над докторской и изучать дальше сосудистые патологии головного мозга, ему не следует устраивать ежедневный цирк: подчеркивать свои достоинства, которые в системе сумасшедших и негодяев являются недостатками. И, кроме того, скромность надо иметь!

Потрясенный не столько глубиной мысли Большой Берты, сколько ее неслыханной смелостью, Дмитрий Евграфович принялся яростно протирать очки и минут через пять поинтересовался уже вполне миролюбиво:

— Значит, ты считаешь, что я должен быть хамелеоном? Никогда не поверю, что ты такая безнравственная! Кого же я пригрел на своей груди?! Нет, это конец… — он бессильно рухнул в свое деревянное вольтеровское кресло.

Большая Берта огляделась: Литвак бросил вскрывать азиата и ушел, конечно, выпить без свидетелей. Клюкина тоже не было. Наклонившись к Мышкину, Клементьева произнесла вполголоса:

— Скажу, но только в первый и последний раз в моей жизни… Вас уважают здесь, Дмитрий Евграфович, очень многие даже любят, а есть и такие, кто ненавидит. Их тоже немало. Они только и ждут, чтоб вы споткнулись или сделали ошибку.

— Кто ненавидит? Имена, клички, явочные адреса?

Клементьева отрицательно покачала головой.

— Этого я вам не скажу. Сами должны знать. Кстати, у меня к вам две личные просьбы. Можно? Исполните?

— Ну, валяй! — великодушно предложил Мышкин.

— Не надо больше разговоров, где попало, о преступной платной медицине и гуманной бесплатной — очень вас прошу… Разговоры-то пустые, согласитесь. За ними — ничего, только себя взвинчиваете и окружающих раздражаете. Причем, не только врагов, а и друзей тоже. Все давно знают, что такое платная медицина и в чем она заинтересована. Вот вчера по телевизору выступал доктор Рошаль¹²…

— Ну да: «Национальный герой России», «Детский доктор всего мира», «Звезда Европы», «Человек десятилетия»!.. — перебил Мышкин. — Из Голливуда, что ли, выскочил?

— По-моему, нормальный и порядочный человек. Вы все-таки послушайте, что он про платную медицину.

— Что ее у нас мало! Надо еще больше. Угадал?

— Совсем неправда! Платной медицины не должно быть вообще! Вообще, понимаете? Для всех медицина одинаково бесплатная и одинаково доступная. Другое дело, если кто хочет, платить за отдельную палату, ковры на стене, кино с системой долби, устрицы в шампанском. Но помощь и лечение все должны получать одинаково. То есть, бедные не меньше, чем богачи. Разве он неправ?

— М-м-м… Резон, может, и есть… — неохотно согласился Мышкин. — Точнее, да, пожалуй, он прав… Вернее, мысль толковая. Еще, точнее, он абсолютно прав. А дальше?

— Вот он там ближе к власти, пусть и говорит, пусть выступает, может, добьется чего-то от нашего двуглавого президента. А здесь не надо подставлять голову. Топор всегда на нее найдется. У меня личная шкурная заинтересованность. Я не хочу, чтоб у нас был другой заведующий. И Толя не хочет. И многие врачи. Вы бы о нас подумали, нас бы пожалели!

— Хорошо! Пожалею, — пообещал Мышкин. — Ну, все — заканчиваем треп, работать надо! — строго сказал он. — Что там у нас?.. Дай-ка мне снова историю этой мадам…

Трупные пятна на теле старухи росли на глазах — проклятая жара. Вставные челюсти, конечно, вынуты заблаговременно — рот у нее ввалился, синие губы втянуты. Седые космы свалялись; груди, тощие, сморщенные и длинные, как у козы, свисали по обеим сторонам исхудавшего, но все еще рыхлого тела. Дмитрий Евграфович ясно видел, что до смерти, а еще вернее, до болезни у нее было круглое мясистое лицо — теперь рак сожрал его.

На яремной вене старухи Мышкин увидел почти незаметную черную точку — след шприца. Что-то вливали ей буквально перед самой смертью. Что? В истории не отмечено. Да и Бог с ней — какая разница, потел больной Иванов перед смертью или нет. Хотя некоторые врачи считают, что это было очень хорошо и полезно для мертвого Иванова.

Уже собравшись уйти в свой кабинет, Дмитрий Евграфович вдруг почувствовал в себе легкую вибрацию, похожее на тихое гуденье жильной струны. Это ощущение он называл внутренним голосом и очень серьезно к нему относился — настолько серьезно, что даже общался с ним, как с реальным существом. Голос на что-то намекнул, и, вернувшись к старухе, Мышкин осознал, наконец, что это — не простая покойница, что он ее знает, вот только откуда? Болезнь, конечно, изменила ее до неузнаваемости.

Струна загудела сильнее, и он понял. Это же та самая Салье! Когда-то широко известная в городе и далеко за его пределами неистовая демократка, которая едва не посадила в тюрьму бывшего мэра Питера Собчака и будущего президента России Путина.

Ее называли «бабушкой русской демократии» по аналогии с эсеркой Брешко-Брешковской — ту звали «бабушкой русской революции». Да, подумал Мышкин, ведь история России могла пойти совсем в другую сторону, если бы депутат первого демократического Ленсовета, избранного единственный раз за всю историю города по-честному, Салье Марина Евгеньевна тогда довела дело до конца. Она широко замахнулась: собрала специальную комиссию Ленсовета и расследовала делишки первого и последнего мэра города Питера и его первого зама.

Мышкин стал вспоминать.

Конец 80-х. Дворцовая площадь. Здесь собралось несколько тысяч горожан, ополоумевших и пьяных от новенькой, вчера немыслимой, свободы публичного слова. На высокой деревянной трибуне перед Зимним дворцом — Салье. По-старчески полная, широкое крупное мужицкое лицо, седые лохмы развеваются на революционном ветру — вихри враждебные и все тут! Бабушка русской демократии бросает в толпу слова, полные ненависти к советской власти, они хрипло вырываются из двух черных, огромных, как книжные шкафы, громкоговорителей и накрывают сверху Дворцовую площадь. На каждое проклятие толпа отзывается торжествующим ревом. Салье указывает на крышу Зимнего дворца. Там развевается красный флаг. Его приказал установить в марте 1917 года министр юстиции Временного правительства Керенский.

— Сорвать красную коммунистическую тряпку! — кричит Салье.

— Сорвать! — ревет толпа. — Сорвать! Ура! Долой КПСС!

Большинство митингующих, да, пожалуй, все, и сообразить тогда не могли, какую свободу они себе готовят. Уже через полгода-год над ними, как и над большей частью простого, бесхитростного и доверчивого русского населения нависнет реальная угроза голода: демократический Ленсовет разрушит систему продовольственного снабжения города. Снова, как в войну, появятся продовольственные карточки на хлеб, крупы, масло, мясо… На водку — отдельные. Две бутылки в месяц на человека.

Продуктов все равно не хватало. Мясо исчезло совсем, хотя до прихода демократов в городе было почти всё своё, из совхозов области. Теперь вместо мяса предлагалась заграничная тушенка. Консервы, многократно просроченные и не годящиеся даже для собак, пришли из стратегических запасов НАТО.

Тогда же у самых видных демократов стали складываться первые миллионные состояния. Когда в голодающий город пошла из-за границы бесплатная гуманитарная помощь, самые шустрые депутаты попросту захватывали консервы фурами и пускали в продажу без карточек. Это примитивное воровство они называли коммерцией.

Начало девяностых… Салье в телевизоре. Она добровольно возлагает на себя обязанности главного продснабженца города. Обещает беспощадно пресечь воровство и спекуляцию продуктами. Но к процессу подключилась только что созданная мэрия, и воровство увеличилось в несколько раз. В отличие от мэрских, сама Салье и ее немногочисленные соратники и друзья, не украли ни копейки.

А вот Салье в Мариинском дворце, на трибуне уже Петросовета. Перед ней гора бумаг — результаты депутатского расследования. Она обвиняет лично мэра Собчака и его первого зама Путина в неслыханных кражах, в контрабанде редкоземельными металлами, в превышении полномочий… Салье требует отставки Собчака и Путина и их ареста. И обещает, что всё мэрское ворьё очень скоро окажется за решеткой.

Но это ее обещание, как и все другие, осталось пустыми словами. Собчак бежал за границу, прямо из-под ареста, а Путин совершенно некстати сделался президентом России. И тогда Салье бесследно исчезла.

Больше десяти лет о ней не было ни слуху, ни духу. Нет, слухи ходили, вспомнил Мышкин. Говорили, что спецслужбы сработали, как всегда, безупречно. И от Салье даже пепла не осталось. Конечно, врали.

В 2010 году демократическая общественность России и все прогрессивное человечество праздновали (именно праздновали) очередной юбилей подозрительной смерти Собчака. И неожиданно из небытия всплыла Марина Евгеньевна, словно таинственная подводная лодка из-под арктических льдов. Ее чудом отыскали корреспонденты радио «Свобода» в глухой псковской деревушке, куда даже автобусы не ходят и где был всего один телефон, мобильный, да и тот у Салье.

Бабушка русской демократии дала мировой прессе большое интервью. Она заявила, во-первых, что Собчак никогда демократом не был, а вот диктатором — да. Причем, продажным. Сожалела, что бонапартик Собчак и его подельник так и не сели за решетку. Заодно рассказала о причинах своего исчезновения.

Оказывается, когда Путин въехал в Кремль, он очень скоро личной телеграммой поздравил бабушку русской демократии с Новым годом. И пожелание высказал. «Свобода» процитировала: «Желаю Вам, Марина Евгеньевна, крепкого здоровья, а также возможности им воспользоваться».

Бабушка всегда была сообразительной и сразу поняла: такой возможности может и не представиться. Поэтому и находилась в бегах целых десять лет.

Тут Дмитрий Евграфович вспомнил, как три месяца назад его вызывал начмед профессор Крачков. У него сидела седая, расплывшаяся старуха, на лице которой Мышкин сразу определил все признаки facies Hippocratica¹³. Он не сразу узнал ее.

Старуха что-то говорила с жаром, необычным для онкологической больной. Когда вошел Мышкин, она резко осеклась и с ненавистью посмотрела на него.

— Ничего-ничего, — успокоил ее Крачков. — Доктор Мышкин нам нисколько не помешает, даже совсем наоборот. Это один из лучших наших специалистов. Можете ему доверять. Все пациенты ему доверяют, когда попадают к нему.

Мышкин скромно кивнул.

Тем не менее, старуха долго собиралась со словами, мяла мокрый носовой платок, прикладывала к носу и громко фыркала в него, словно лошадь в намордную торбу с овсом. В конце концов, Крачкову надоело.

— Поймите, Марина Евгеньевна, еще раз, — заговорил он. — Конечно, курс лечения необходимый вам, может показаться несколько… э-э-э… дороговатым, всего двести пятьдесят тысяч долларов. Но разве ваша жизнь, как и жизнь любого другого человека, не дороже стоит? Особенно ваша, — с уважительным значением добавил он.

Салье горько усмехнулась:

— Не нужно демагогии, Борис Михайлович, я ее наслышалась. И еще лучше умею. Жизнь вообще любого человека бесценна. Но где ему взять четверть миллиона долларов? Мне Чубайс не подарил нефтяную скважину, как Абрамовичу. Где взять нормальному человеку эти двести пятьдесят тысяч, скажите мне, где?!

— Пусть ищет, — дипломатично посоветовал Крачков.

— Где?! — взревела старуха совсем по-мужски. — Где это место, скажите мне? Под каким фонарем? В каком сундуке? Где может найти такие деньги простой школьный учитель? Или даже я — доктор геолого-минералогических наук?

Крачков равнодушно пожал плечами.

— Пусть ищет, где ему хочется. У нас теперь свобода. Никто ему не будет мешать.

Салье сникла, некоторое время оторопело смотрела на начмеда, на его щеки нежно-ветчинного оттенка, и заговорила — тихо и робко, словно решилась в первый раз в жизни просить милостыню:

— Но ведь существует страховка. У меня их даже две. Это такие огромные деньги! Все граждане России застрахованы, все предприятия платят огромные взносы на обязательное медицинское страхование, а на больных, при любом, самом затратном, раскладе уходит жалкий процент от всех сборов, не больше! Остальное — в карман страховщикам. Я специально интересовалась и все подсчитала. Почему я не могу лечиться у вас по страховому полису — даже по двум полисам сразу? Ведь это еще больше! Вот!..

Она тыкала в нос Крачкову две бумажки с водяными знаками — желтую и синюю. Он осторожно, но решительно обе бумажки от носа отвел и сообщил с подчеркнутым пренебрежением:

— Страховых денег, госпожа Салье, по вашим двум полисам не хватит даже на зарплату нашей уборщицы.

Салье отшатнулась, как от удара, и глухо замычала:

— Ну почему-у-у? По-че-му-у-у? — слезы хлынули ручьем и закапали на ковер. — Ведь у них, у страховщиков, такие огромные деньги!..

Крачков стал терять терпение.

— Да потому, дорогая моя, — хамски-игривым тоном ответил он, — что на таких клиентов, как вы, у страхователей денег никогда не хватает! Вы для них нерентабельный субъект.

— Ну что же это за государство? — еле слышно простонала старуха. — Теперь идти и помирать? Всё?

Крачков очень удивился.

— Государство? Это вы меня спрашиваете? Не я строил это государство. Вы строили. Со своими коллегами. Помнится, вы очень жарко требовали именно платной медицины. Вот и сбылись ваши мечты.

Салье встала, отшвырнула кресло в сторону и ушла, громко стуча пятками.

Крачков перевел дух.

— Видал? — спросил он. — В печенках у меня сидит! Загрызла: представить себе не можешь, Дмитрий Евграфович!

— Ну почему же, — возразил Мышкин. — Представить-то я могу. Что же ей, в самом деле… Откуда взять?

— Найдет! — весело заверил Крачков. — Знаю, что говорю. У нее трехкомнатная на Васильевском острове, на берегу залива — красота! Воздух, солнце, шум волны… Миллиончиков на пять потянет. Я бы сам у нее купил. Для дочки, без посредников, — он задумался на несколько секунд. — Да! Так и надо сделать. Очень хорошая идея.

— Там, наверное, дороже, — усомнился Мышкин. — Там очень дорогое жилье. Трехкомнатная да у залива — восемь лимонов, не меньше.

— Отсталый ты человек, Дмитрий Евграфович! Восемь было вчера! А сегодня там строят порт, пассажирский, никому не нужный: рядом один уже есть. Теперь собираются превратить его в грузовой. Вместо морского фасада Северной Пальмиры будет обычная промзона. И никаких просторов Финского залива, потому что его уже до половины засыпали. Так что цены уже сейчас упали. Но все равно дорого.

— Продаст квартиру, а потом ей куда? — спросил Мышкин.

— А зачем ей квартира на том свете? — резонно возразил Крачков.

«Значит, продала. И без толку, — подумал Мышкин. — Интересно, кто купил? Крачков ни за что не признается. Так ведь и обвинить его можно… в вымогаловке, например».

Он бегло перелистал историю еще раз и отложил.

— Ладно, — сказал он, обращаясь то ли к Большой Берте, то ли к самому себе. — Не вскрывать — нам же лучше, меньше работы. Только в башку я ей все же загляну.

Ему нужны были срезы головного мозга для докторской диссертации.

— Успеете, пока никого? — огляделась по сторонам Клементьева.

— А долго ли нам умеючи! — бодро заявил Мышкин.

— Так ведь все равно получится вскрытие.

— Все равно, но не совсем! — отрубил Дмитрий Евграфович. — Нужны мне срезы? Или ждать эпидемии флорентийской чумы? Так никогда докторскую не закончу. Все-то дела на пару минут!

Сделав круговой надрез на голове покойницы, Мышкин ловко завернул скальп в сторону. Потом провел электрофрезой вокруг верхней части черепа и снял аккуратную круглую крышку теменной кости.

— Вот она, родимая! — пробормотал он, сразу увидев опухоль, похожую на сливу — продолговатую и необычного темно-фиолетового цвета. — Что-то новенькое! Вот видишь? — обратился он к Большой Берте. — Тут, может, научный клад, золотые россыпи, Клондайк, а ты: «Вскрытие, да чтоб никто не видел»…

Мышкин отхватил скальпелем кусок опухоли головного мозга бывшей бабушки русской демократии, в считанные секунды заморозил в криотоме, быстро сделал пять тончайших срезов, капнул на каждый фиолетовый краситель. Положил срезы между чистыми прямоугольниками предметных стекол — препараты готовы. Можно под микроскоп. Остаток опухоли швырнул в помойное ведро под столом.

— Приведи нашу любимую старушку в порядок, Танюша, все-таки она только что внесла свой вклад в развитие медицины, — ласково приказал он. — Ты это умеешь. Чтоб никто не заметил и ей обидно не было.

Клементьева аккуратно положила круглую крышку на место, накрыла скальпом и быстро крошечными стежками пришила. Накрыла шов седыми волосами покойницы, привела их в легкий естественный беспорядок и отступила на шаг, оценивая работу. Получилось: никаких следов.

Вошел Литвак.

— Шеф, — загудел он. — Превентивно докладываю: уже половина третьего… — и остановился, увидел в руках Большой Берты иглодержатель. — Вышивала? — подозрительно спросил он.

Клементьева покраснела. Но отвечать не понадобилось, потому что снова загремела входная дверь.

На пороге стоял пивной бочонок лет тридцати на кривых ногах и в замызганном, когда-то белом, халате. К верхней крышке бочонка была пришлепнута круглая, совершенно лысая голова. Прямо из ноздрей головы росли усы в коричневых пятнах от никотина.

— Эй, людоеды-потрошители, понимаешь! — заорал бочонок. — Большой привет, да?

Это явился санитар Бабкин с командой за очередным невостребованным или безымянным трупом для отправки на спецкладбище, где бульдозером их закапывали в братскую могилу. Памятником ставили простой деревянный столб с номерами покойников.

— Еще раз ударишь ногой в дверь, — холодно ответил Мышкин, — ею же и получишь по башке.

— Да брось, Полиграфыч! — Бабкин показал крупные желтоватые зубы. На правом верхнем резце он носил золотую фиксу, которую вывез из Адыгеи, где он родился от черкешенки и русского и прожил балбесом до тридцати лет, даже среднюю школу не закончил. Ассимилировался в Питере Бабкин быстро, только от северокавказского акцента до конца не избавился. — Боишься, постояльцев твоих разбужу, да?

— Еще раз услышу «Полиграфыча» — вообще башку оторву, — совсем ледяным тоном пообещал Мышкин. — И отправлю ее по почте малой скоростью в славный город Майкоп. Наложенным платежом. Без задатка.

— Сердитый, да? Большой руководитель стал? — обиделся Бабкин. — Что делается? — обратился он ко всем сразу. — Стоит только хорошему человеку начальником стать, как он…

— Ты, Бабка, лучше расскажи, как твоя прописка? — перебил его Клюкин.

— Что прописка? Прописка хорошо. Все по закону. В России гуманные законы.

— Слова-то какие выучил! — с уважением отметил Клюкин. — А хозяйка квартиры? Все по судам бегает?

— Ой, нет, не бегает уже! Такое горе… Такое горе! Такое большое!.. Старушка успокоилась, значит, скончалась, — несчастным голосом поведал Бабкин.

— Сама? Добровольно скончалась? По собственному желанию? — насмешливо прищурился Клюкин, и его очки полыхнули фиолетовым цейсовским огнем.

— Сама, сама! — закивал Бабкин. — Даже записку оставила по собственному желанию. «Прошу не винить арендатора», пишет. Бедная, да? Очень бедная!

— Вот оно что, — посочувствовал Клюкин. — Даже записку… Повесилась?

— Какой повесилась! От сердца умерла — никто не ждал, совсем не ждал, понимаешь, да? Вдруг взяла и померла.

— Вдруг? Внезапно? — удивился Клюкин.

— Ой, так внезапно, понимаешь, — снова запричитал Бабкин, словно наёмный плакальщик над свежей могилой. — Совсем никто не ждал.

— Ты ж сказал, что она записку перед смертью написала! Чтоб никого не винили! А тебя первого! — закричал Клюкин.

— Не винили, да, совсем не винили… — подтвердил Бабкин, однако, уже не так уверенно. Он не понял, что так поразило Клюкина, но почувствовал, что ляпнул что-то не то.

— Так где тут твоя внезапность? Откуда?! — завопил Клюкин.

Бабкин не ответил и растерянно переводил взгляд с Клюкина на Мышкина, а с него на Литвака.

Мышкин и Клюкин переглянулись и молча кивнули друг другу.

Бабкин появился в Питере два года назад. К тому времени правительство упростило процедуру регистрации приезжих из Средней Азии и Северного Кавказа. Теперь каждому гастарбайтеру достаточно послать в миграционную службу по почте заявление, указать любые данные и любой адрес своей прописки в Питере, чтобы получить вид на жительство. Согласия хозяев жилья, где прописывается мигрант, теперь не спрашивали. Предполагается, что они сами каким-то чудесным образом должны знать, что стали кандидатами в покойники.

Вся трудность для мигранта была теперь лишь в том, чтобы отыскать хороший адрес, в идеале — квартиру с одиноким пенсионером. Таких в Питере много, всем мигрантам хватит. К тому же появилась масса посредников, у которых нужный адрес можно купить сразу всего 1—2 тысячу долларов.

Пенсионерка, «прописавшая» к себе Бабкина, узнала, что у нее есть жилец, только когда получила двойной счет на квартплату. Старуха в ужасе побежала по прокурорам и судам. Ей показали текст нового закона. И заодно еще один, совсем свежий нормативный акт, гарантирующий права кавказских и азиатских приезжих. Теперь арендатора просто так не выселить — нужна долгая судебная волокита.

Новые арендаторы не дремали. Вселялись они в чужие квартиры с помощью полиции. Для этого достаточно показать удостоверение от миграционной службы и с указанной там временной пропиской и слегка приплатить. Полиция попросту взламывала двери квартир несчастных «арендодателей» и вселяла «арендаторов», которые немедленно приступали следующему этапу натурализации — отъему жилья.

Бабкина тоже вселила в квартиру полиция. За пятнадцать тысяч долларов. Хозяйка боролась за свою квартиру полтора года.

— И где же ты теперь живешь? — спросил Клюкин.

— Да там же, понимаешь, куда мне еще деваться? Совсем пропаду. Я скромно-тихо — на улице Зеленина, понимаешь. На Петроградской стороне.

— Аристократ! — значительно заявил Литвак. — Куда нам, плебеям.

— Ты чего, Бабка, снова приперся? — спросил Мышкин. — Вчера уже был.

— Счас… — тот вытащил из кармана бумажку в целлофановом конверте. — Давай-ка мне сюда… невостребованного господина… Вот: Салье Мария Евгеньевна.

— Мария? — переспросил Мышкин. — Может, Марина?

Бабкин еще раз глянул в бумажку.

— Да, ты правильно, говоришь начальник: Салье Марина Евгеньевна! Семьдесят семь лет. Какая счастливая — сразу две семерки!

— С чего ты решил, что она не востребована?

— Я ничего не решал, понимаешь, да? — обиделся Бабкин. — Вместо меня есть кому решать.

— Покажи бумажку! — протянул руку Мышкин.

Странно. В накладной числилась бабушка русской демократии.

— Вали отсюда, — великодушно разрешил Мышкин. — Она будет востребована.

Бабкин сонно захлопал голыми, как у черепахи, веками.

— Ты её востребуешь? — спросил он. — Ты, ее родственник, да?

— Рома, — с печалью сказал Мышкин, вспомнив Демидова. — Не сокращай мою и свою жизнь идиотскими вопросами. Я здесь хозяин. И я тебе говорю: она будет востребована. У нее есть родственники. Если откажутся — приходи и забирай.

— Нет у нее родственников! — с неожиданным упрямством заявил Бабкин. — Не я выдумал. А ты, наверное, умнее всех, да?

— Вот это ты правильно сказал! — похвалил Мышкин. — Умнее. Так что иди гуляй.

— А я говорю: нет родственников! Вот читай еще раз. Сам смотри. Плохо читал.

Мышкин посмотрел требование внимательнее. «Основание: близких родственников нет, тело не востребовано». Подпись Крачкова.

— Дурдом, а не клиника!.. — Мышкин растерянно возвратил бумажку и снова взял историю болезни. Да, в самом деле. Вот на первой странице, он не обратил внимания сразу: «Одинока. Близких родственников не имеет». Подумал и сказал решительно. — Нет, Бабка, не отдам. Скандал будет. Может, родственников и нет, но есть коллеги-демократы, что в сто раз хуже. Сейчас узнают, что померла, — толпой сюда нагрянут. По телевизору покажут. Такая реклама! Кто откажется? Нас тут сожрут, если труп пропадет.

— Ну все! Некогда мне ругаться! Сами начальники — сами решайте! — заявил Бабкин, взял носилки подмышку и ушел, загремев дверью.

— Литвак! — крикнул Мышкин.

— Я здесь, чего орешь? Не глухой, как некоторые! — недовольно отозвался от секционного стола Литвак. Он как раз взвешивал печень азиата.

Мышкин бросил на него косой взгляд: Дмитрий Евграфович был глух на правое ухо.

— Брось ливер, подойди на секунду, пожалуйста, — вежливо сказал он.

Литвак со шлепком швырнул окровавленную печень обратно в брюшную полость трупа и нехотя подошел. Дмитрий Евграфович отметил, что струя алкогольного выхлопа у Литвака достигла полутора метров длины.

— Слишком ушел ты в работу, — проговорил Мышкин. — Не надорвись, драгоценный…

— Я всегда предпочитал полезный производительный труд, — пояснил Литвак. — Не заметил? А еще руководителем считаешься. На хрена нам такие руководители…

— Повтори мне, какие родственники запретили вскрывать Салье?

— Какую такую Салье? — коровьи глаза Литвака стали округляться и слегка выступили из глазниц.

— Вон ту! — указал Мышкин. — Бабушку русской революции.

— Бабушку демократии! — поправил Литвак.

— Видишь ее?

— Ну и что?

Мышкин глубоко вздохнул, задержал воздух ровно на двадцать секунд, медленно обвел взглядом прозекторскую, останавливаясь на каждом предмете, и когда почувствовал, что успокоился, медленно выдохнул. Литвак наблюдал за ним с нескрываемым интересом.

— Женя, — ласково спросил Мышкин. — Ты только что мне сказал, что вскрывать Салье запретили родственники.

— Я такое сказал? — удивился Литвак. — Ты сам слышал?

— И я слышала, — подала голос Клементьева.

— Я сказал? — ошеломленно повторил Литвак. — Именно я такое сказал?

— Ты, Женя, ты.

— Что-то не врубаюсь.

— Так врубись поскорее, потому что сейчас только три часа дня! — рявкнул Мышкин.

Глаза Литвака уже вываливались наружу, он тряс бородой и только мычал.

— Зенки придержи! — заорал Мышкин.

— Полиграфыч, — наконец заговорил Литвак. — Ты лучше прямо скажи, что ты от меня хочешь?

— Попробуем еще раз… — медленно произнес Мышкин. — Ты мне сообщил, — он чеканил каждое слово, — что вскрывать Салье нельзя. Ты орал это на всю клинику, даже покойницу перепугал. Ты вопил, что вскрывать нельзя, потому что родственники покойной не дают согласия. Так?

— Может, и так, — неожиданно согласился Литвак. — А может, и нет.

— Что значит «нет»? Откуда ты взял родственников? Нет у нее родственников!

— А я-то здесь причем? — удивился Литвак. — Я виноват, что ли, что у нее никого нет?

— Да при том, скотина, алкоголик чертов, что именно ты — да, именно ты визжал, что родственники против вскрытия! Где ты их видел? В белой горячке?

— Ты, Дима, думай, что говоришь. Я все ж твой заместитель, а ты со своим языком… — с обидой произнес Литвак. И добавил решительно: — Нигде я твоих родственников не видел. Это Клюкин мне сказал, что вскрывать нельзя.

— Клюкин!!! — заорал Мышкин. — Ко мне!!!

— Готов выполнить любое задание Родины и начальника ПАО! — подбежал Клюкин.

— Толь… — устало заговорил Мышкин. — Ну хоть ты поведай нам что-нибудь человеческое. Зачем ты сказал Литваку, что Салье запретили вскрывать родственники?

— Родственники? — удивился Клюкин. — Про родственников ничего не знаю. Позвонил Сукин и сказал… — он замолчал.

— Ну? Что сказал Сукин? — обреченно напомнил Мышкин.

Клюкин задумался.

— Что сказал? Что он сказал?.. — он яростно зачесал в затылке. — Сейчас вспомню. Вот! Сукин сказал, что Салье сама себя вскрывать не разрешает.

С воплем Мышкин вскочил, отшвырнул в сторону кресло, схватил большой секционный нож и метнул его в сторону канцелярского шкафа со стеклянными дверями. Нож впился точно в узкую деревянную раму и задрожал.

— Сговорились? — кричал Мышкин. — До «скворечника»¹⁴ решили меня довести? Смерти моей хотите? Как она могла сказать Сукину? Как распорядилась? С того света телеграмму прислала? Или электронной почтой?

Клементьева поймала Мышкина за локоть, нежно прижала к себе и стала гладить по плечу.

— А ты позвони Сукину, — спокойно посоветовал Клюкин. — Он тебе скажет, откуда была телеграмма.

Заведующий вторым хирургическим отделением Сукин снял трубку сразу.

— Да, — сказал он. — Не вскрывать. Такова воля покойной. Есть завещание. Она при мне диктовала нотариусу, и я скреплял как свидетель.

— Хм… А почему ей так захотелось? — спросил угрюмо Мышкин.

— А черт ее знает! Нам-то какое дело… Сказала, по религиозным соображениям. Баптистской стала. Или адвентисткой. Не знаю. Я в них не разбираюсь.

— Что-то новое! — удивился Мышкин. — Какая может быть религия? Она же доктор наук!

— Так и что — доктор! — отозвался Сукин. — Что там доктора наук! У нас подполковники КГБ и президенты страны с юности стали православными — сразу, как в ленинский комсомол вступили. Им можно, а ей нельзя?

— Да можно! Можно, — раздраженно согласился Мышкин. — Все, спасибо.

Постучали в дверь.

— Открыто! — крикнул Клюкин.

Снова Бабкин.

— Так я забираю? Или еще нет? — спросил он.

— Забираешь… — устало произнес Мышкин. — Танюша, — попросил он. — Кофейку. И вот еще попрошу: сделай мне пару срезов из мозгов киргиза, его Литвак вскрывает как раз…

Однако выпить кофе ему не удалось. Позвонила секретарь главврача и потребовала Мышкина к начальству.

Примечания

11

Реальное лицо.

12

Рошаль Леонид Михайлович, детский хирург, живет в Москве (ред.).

13

Facies Hippocratica (лат.) — маска Гиппократа: читаемые на лице больного признаки близкой смерти.

14

Сумасшедший дом имени большевика И. И. Скворцова-Степанова.