Прости мне мои капризы

Николай Чепурных, 2021

Два главных героя: Мужчина и Женщина…Судьбой им уготована долгая разлука. Но через шестнадцать лет Андрей встречает Ирину – ночью, на безлюдной улице, в далеком городе – не зная, что это она. Отношения между героями развиваются по нарастающей, так, как нарастает, усиливаясь, ливень во время грозы, – обретая новые оттенки, нюансы и очертания…

ГЛАВА 3

Виктория Владимировна

… Да!

Разумеется! Разумеется!

Она была не только молодой (к тому же, незамужней — незамужней, или побывавшей замужем и к настоящему времени свободной от брачных уз женщиной — это нам, в точности, не было известно…), но и красивой! Безусловно! Однако, если к утверждению о молодости — как будто ничего нельзя было еще прибавить, кроме как констатировать сам данный факт, то второе определение, о красоте, требовало дополнительных уточнений. Формулировок. Поскольку красота ее была особенной, характерной, не столь часто в земном нашем мире встречающейся.

Учительствовать к нам в школу Виктория Владимировна прибыла — не после окончания педагогического института, как это чаще всего происходило (правда, не каждый год…), а уже имея пятилетний преподавательский стаж. Предполагающий, стало быть, значительный багаж знаний, и знаний не только профессионального толка, но и житейского, бытового — как себя с нашим братом-учеником, не отличавшимся исключительной примерностью поведения на занятиях, — обходиться.

Ростом Виктория Владимировна — почти дотягивалась до условного среднего. Если, к примеру, быть с нею рядом, то казалась она — маленькой. А если смотреть на нее с некоторого расстояния, тогда ощущение малой ее «величины» — исчезало; определенно женщина представлялась — выше…

Телосложение имела хрупкое и нежное.

(Здесь тоже не обойтись без некоторых уточнений…).

С лишь недавно как будто образовавшимися «формами», которым точно еще предстояло — раскрыться (подобно тому, как ранней весной, в свой час, на деревьях начинают раскрываться почки, радуя глаз прекрасным этим явлением…).

Расшириться.

Обрести окончательные свои очертания.

Законченность.

Полноту.

Удивительным здесь, однако, было то, что эта самая в ней «незавершенность», хрупкость — обладали, если можно так сказать, — «эффектом обратного действия». Необъяснимым совершенно образом — обращали на себя внимание! Привлекали! Гипнотически влияли на сознание.

Но, пожалуй, наиболее притягательным, из внешних черт, в этой женщине было — почти всегда бледное, малоподвижное, с минимумом проявляемых эмоций — лицо. В редкую минуту на лице Виктории Владимировны можно было увидеть — улыбку. В основном, это происходило, когда она — медлительным и ровным движением руки — выводила в классном журнале шариковой ручкой противоположные по своему значению оценки: пятерку и двойку (характер улыбки от оценки — не менялся…). Четверки же и тройки улыбки на ее лице почему-то — не вызывали.

И этот внешний, субтильный, облик женщины: с выражением неразгаданной грусти — в огромных, темных, или темно-коричневых, ее глазах, с глубокой отстраненностью от материального, «вещественного» нашего мира, иногда — самой что ни есть холодностью и недоступностью во взгляде, направленном, может быть, «в никуда», а может, в мрачную «космическую даль», вместе с длинными и черными, как уголь, волосами, резко контрастирующими с бледным, возможно, несколько болезненным, ее ликом, — обладал поистине непостижимой, волшебной силой, оказывающей чрезвычайно сильное влияние на окружающих, главным образом, разумеется, на мужчин.

Ходила молва, что и в наши края Прохорова Виктория Владимировна приехала — не только лишь в рамках продолжения профессиональной своей деятельности, а используя переезд, как возможность избавиться от одного из поклонников — ухажеров, в которых (опять же, по той самой народной молве…) у нее не было недостатка. Правда, подтвердить истинность последнего фактически, по причине отсутствия конкретной информации, — было трудно, и доказать на местном «материале» не представлялось возможным, поскольку здешние энтузиасты — обожатели, которые, время от времени, пытались себя, соответствующим образом, проявить, добиться от Виктории Владимировны благосклонности, расположения, — конечной цели не достигали. А, значит, их, поклонников и обожателей, в природе как бы и не существовало…

Лишь единожды Виктория Владимировна была замечена в обществе мужчины, который оказался ее коллегой — учителем физкультуры: накаченным и неженатым тридцатилетним здоровяком. Встреча проходила в черешневом (осыпавшемся…) саду, высаженном на пришкольной территории, — в начале ноября, в один из пасмурных, хмурых, но еще продолжавших хранить последнее осеннее тепло — вечеров.

Никакого вывода — «по существу дела» — из этого, конечно, сделать было нельзя…

В общем, совершенно естественным было то, что я — влюбился в необыкновенную эту женщину.

(Сначала — не понимая всей глубины и силы этого своего чувства. А затем — в полной мере, кажется, что в полной, осознав случившееся…).

Целиком и полностью!

Произошло это, когда однажды я проснулся в своей постели — сам не свой — рано утром, намного раньше обычного.

Проснулся я с единственной и неотступной мыслью — увидеть Викторию Владимировну! Увидеть — как можно скорее! Сейчас! Немедленно! Увидеть в реальности. Наяву…

Если бы таковое возможно!

Это было бы необыкновенным продолжением (завершением…) необыкновенного же моего сна, в котором Виктория Владимировна мне привиделась. Один единственный раз — за все время. И как привиделась-то? Фантастическим совершенно образом!

Виктория Владимировна предстала не в «живом», то есть пленительно-обольстительном своем — женском — облике и, вообще, не в образе человека. Она была — воздухом! Атмосферой! Прозрачным и неосязаемым эфиром, окружавшим меня — со всех сторон… Виктория Владимировна была в нем — как будто растворена, раздроблена на миллиарды мельчайших, невидимых глазом, частиц. Я мог ею дышать. Остро чувствовал ее «природный» — женский запах, глубоко проникавший в трепещущую мою плоть, круживший мне голову. А прикоснуться к ней рукой (чего мне очень хотелось…) — не мог…

И это обстоятельство — невозможность до женщины дотронуться, почувствовать живую ее плоть — меня угнетало!

Но, вот, неожиданно — все начало меняться. Мириады мельчайших, невидимых этих частиц — пришли вдруг в движение. Они стали собираться вместе. Стекаться. Соединяться друг с другом, — создавая действительный, естественный облик Виктории Владимировны. Рука моя уже не проходила свободно сквозь воздух, никакого не встречая сопротивления, а вторгалась теперь — в область осязаемого. Ощутимого. «Соприкасаемого»…

Однако, до конца удивительный этот процесс — «очеловечения» Виктории Владимировны — не был завершен. Сон мой просто-напросто прервался…

На мое счастье, увидел я Викторию Владимировну — в этот же день.

В школе.

На уроке.

До его начала произошла — весьма странная история, которую следует отнести к разряду мистических, или сверхъестественных…

Как только прозвенел звонок, и через несколько секунд в классе открылась дверь, — на пороге возникли, одновременно — как будто две Виктории Владимировны. Одна — настоящая, зримая, из плоти и крови, другая — «воздушная», «эфирная», из мимолетного моего сна. Но «эфирная» — не в той первоначальной форме, то есть, по сути, без всякой формы, лишенной каких бы то ни было очертаний, контура, а приобретшей как будто — вязкий по структуре, тягучий, желеобразный, но самое главное — почти завершенный облик «оригинала».

Обе они — точно обрушились на меня. Разом! Оглушили — всей своей сокрушительной силой и мощью…

И обе, одновременно, заняли место перед аудиторией.

Когда «настоящая» Виктория Владимировна, окинув отстраненно-задумчивым взглядом ученическую братию, — произнесла несколько первых слов, — с «нематериальной» ее «копией» произошло следующее. Она как будто тоже намерилась что-то сказать нам. Это было видно по тому чрезвычайному напряжению, охватившему весь ее «киселевидный» облик. Он начал «волноваться» — то увеличиваться в объеме, то уменьшаться. Проявлять активность… «Подобие» Виктории Владимировны пыталось выдохнуть из пузыреобразной своей груди какие-то звуки, но не могло этого сделать. Казалось, еще немного бесплодных таких усилий, и оно (она) — задохнется…

В какой-то неуловимый миг «ненастоящая» Виктория Владимировна — вновь приняла первоначальный свой вид. Также неуловимо — она заполнила собой все пространство аудитории, сделалась невидимым, прозрачным эфиром, к которому снова нельзя было прикоснуться рукой, а можно было только дышать им и ощущать тот самый «природный», женский запах…

Затем она исчезла…

С этого момента — ни о каком уроке я уже не думал. Вместо урока — придумал себе другое занятие.

В то время, как Виктория Владимировна, стоя около доски, какого-нибудь учебного экспоната, или медленно прохаживаясь по классу, с учебником в руках, время от времени погружая в него свой взор (вольно, или невольно вовлекая нас в образовавшуюся вокруг нее — необоримую атмосферу притяжения…), но, большей частью, полагаясь на крепкую свою память, скрупулезно и добросовестно объясняла материал…

— Первыми признаками полового созревания мальчиков являются — увеличение размеров семенников и наружных половых органов. В семенниках начинают созревать сперматозоиды и вырабатывается мужской половой гормон. Гормон попадает в кровь, и под его влиянием формируются вторичные половые признаки: появляются волосы внизу живота, на лобке, в подмышечных впадинах и на лице, быстро растут скелет — ежегодная прибавка в росте может достигать десяти сантиметров — и мышцы. Плечи расширяются, а таз становится узким. Это придает фигуре мальчика мужской силуэт…

Звучал в просторной аудитории негромкий и, как будто слегка дрожащий, ее голос.

— К 14-летнему возрасту начинает выделяться сперма. Она может выделяться, в том числе, непроизвольно — чаще всего это происходит ночью, во время сна, и называется поллюцией. Поллюции свидетельствуют о том, что семенники развиваются нормально: мальчик становится юношей. Образование сперматозоидов и половых гормонов в мужском организме продолжается до 50–55 лет, затем постепенно прекращается…

Не обращая внимания на стоявший в классе, от непрерывных переговоров по излагаемой теме, гул, — педантично продолжала просвещать нас Виктория Владимировна.

… Все сильнее и сильнее притягивая к себе!

— У девочек к 10 годам увеличивается выделение гормонов гипофиза, которые вызывают рост яичников. Начинают вырабатываться женские вторичные половые признаки. На лобке и в подмышечной впадине растут волосы. Расширяются кости таза… Приблизительно через два года появляется менструация — признак созревания в фолликулах яичников яйцеклеток…

— Для тех, кто пропустил информацию мимо своих ушей, — повторяю: у девочек к 10 годам увеличивается…

Увеличивается… вырабатывается… расширяется… — вняв чье-то просьбе, повторила Виктория Владимировна сказанное только что, после чего вновь продолжила.

— В подростковом периоде в организме происходят изменения, подготавливающие половую, физическую и психическую зрелость. Для девочек это возраст с 12 до 15 лет, для мальчиков — с 13 до 16… Физический и умственный труд, занятие спортом, общественная работа — способствуют гармоничному развитию подростка, воспитанию здоровых, сильных и духовно богатых людей… Курение и употребление спиртного, наоборот, задерживают умственное и физическое развитие. В этом случае происходит нарушение деятельности нервной системы, сердца, кровеносных сосудов, печени. Претерпевает негативные изменения и работа половой системы. Спиртное также значительно ослабляет способность подростка контролировать свое поведение, адекватно оценивать обстановку. Даже в небольших дозах алкоголь притупляет такие чувства, как стыд, застенчивость, что может спровоцировать подростка на совершение необдуманных поступков, с возможными тяжелыми последствиями — особенно это касается девочек…) — я, — поправ все существующие этические, нравственные нормы и правила (сколько их, там, ни есть…), заглушив в себе очень и очень робкий голос совести и рассудка, — предался аморальному, непотребному совершенно, делу.

В соответствии с медлительным «темпом перемещения» Виктории Владимировны по классу, неспешным воспроизведением ею изложенной в учебнике темы, — вытворял с ней разные неблаговидные вещи. Перво-наперво — я «лишил» Викторию Владимировну ее одежды. Сначала «снял» с женщины кремового цвета пиджак и юбку (плотно облегавшую изящные ее бедра, с зауженным низом…), которые очень ей шли. Затем «извлек» Викторию Владимировну из красной, отливающей серебристым блеском, рубашки, с черным галстуком-бабочкой. После этого — «освободил» женщину от бюстгальтера и стянул с нее трусы. Далее — все оставшееся до окончания урока время — представлял Викторию Владимировну: голой. Четкого «изображения», при этом, достигнуть — у меня не получалось. Оно и не могло получиться, поскольку для этого, прежде, следовало увидеть «исходный», или «первичный» «материал», чего, естественно, не было и не могло быть…. Попытался я также — «вступить» с Викторией Владимировной в «физический контакт», что тоже как-то не очень ловко у меня «выходило»…

Все эти бесславные мои «подвиги» завершились — с пронзительно прозвеневшим звонком…

Впрочем, как однажды выяснилось, в мужском нашем кругу подобные «нездоровые» фантазии — под неотвратимым и мощным воздействием того самого «полового гормона», о котором Виктория Владимировна нам же и рассказала, — одолевали буквально всех; никакого с этим не было сладу.

А мой сосед по парте, он же и мой тезка, «продвинулся» еще дальше: все более, или менее свободное на уроках время посвящал тому, что — рисовал Викторию Владимировну. Рисовал ручкой. Карандашом. Фломастером.

Обнаженной.

(В ином случае само дело — теряло смысл…).

Для чего завел отдельную тетрадь.

В минуты творческого вдохновения — товарищ мой напрочь забывал обо всем, не обращая внимания на происходящее вокруг. Даже, если бы рухнули вдруг в классе стены — и этого он, наверное, не заметил бы… Так что, когда во время одного из таких «художественных сеансов», рядом с нашим столом (со стороны моего соседа…) неожиданно вдруг «нарисовалась» сама «изображаемая натура» — Виктория Владимировна, — это также не было замечено… Своевременно. А потом уже было поздно.

Тетрадь Виктория Владимировна — решительным образом — конфисковала и, по окончании урока, унесла с собой.

А дальше…

Проявив свойственные ей хладнокровие и выдержку (вероятно, и благоразумие в том числе…), — раздувать «историю» Виктория Владимировна не стала, а просто с глазу на глаз, во внеурочное время, «по-дружески», переговорила с «художником». И даже вернула тетрадку, с тем, однако, условием, что заниматься посторонними делами на ее занятиях — он больше не будет. Правда, возвращенная тетрадь оказалась не в прежнем виде — несколько листов из нее были аккуратно вырезаны ножницами.

По признанию моего тезки, оставшимся после «дружеской» этой беседы с Викторией Владимировной — «живым», но психологически много претерпевшим, вследствие чего на два, или три дня сделавшимся каким-то беспокойным, дерганым, — на вырезанных листах были изображены лучшие его «произведения», в чем я был с ним согласен.

Такое же мнение, должно быть, сложилось и у самой Виктории Владимировны…

* * *

Ирине я, конечно, ни слова — из всей этой череды волнительных для меня воспоминаний — не сказал.

В пространном и многозначительном (много значимом — для меня…) диалоге нашем — наступила пауза.

Ирина молчала.

Молчание ее было глубоким. Серьезным.

Она напряженно о чем-то думала. Возможно, была мыслями в далеком историческом прошлом человечества, в каком-нибудь Каменном веке, среди первобытных, диких соплеменников, хлопотала в темной, сырой пещере, вокруг разведенного костра, на котором поджаривалось на вертеле мясо добытого смелыми охотниками зверя, или самозабвенно, «под звуки нестареющего вальса», кружилась в танце на прощальном школьном балу. Может быть, даже — в паре со строгим своим, требовательным директором, Афанасием Кирилловичем…

Молчал и я.

И тоже думал.

Я пытался понять: какой конкретный (сокровенный) смысл вложила Ирина в последние свои фразы? Чего такого необычного, особенного она хочет испытать? Что за новые увлечения, желания, порывы? Связано ли все это непосредственно с нашими с ней отношениями? Если связано, то — каким образом? Может быть, связь эта подразумевается в контексте (в том числе — в контексте…) прошлых моих «отношений» с учительницей биологии? Против чего я не возражал бы. Только ничего об «отношениях» этих Ирине известно — не было.

Виктория Владимировна. Окончание

Жаль, что Виктория Владимировна отработала в нашей школе всего один год и, как говорили, в связи с неблагополучными семейными обстоятельствами (тяжело заболела ее мать, а отца к тому времени уже не было в живых…), уехала.

Оставив о себе — самые лучшие впечатления! Кажется, что — на всю жизнь!

А в маленьком альбоме (скорее, записной книжке…) остались, к тому же, полтора десятка рисунков, к которым я, по примеру соседа по парте, старательно приложил руку. По содержанию рисунки были подобны творениям моего товарища, и хотя особой художественностью также не отличались, но зато были вполне искренними. Только рисовал я Викторию Владимировну немного иначе (оставляя черты удивительного ее лица такими, какими они были в действительности, а «прочему» придавая, по собственной своей мере, ту самую «недостающую» «полноту», «законченность»…) и не на уроках — чтобы не находиться в постоянном напряжении из-за боязни — быть Викторией Владимировной застигнутым врасплох, а дома, когда пребывал там один, и никому художества свои не показывал, а если кому и хотел бы показать, то, конечно, одной лишь Виктории Владимировне, точнее, не то, чтобы показать (как бы я мог это сделать? — не угодно ли, мол, уважаемая Виктория Владимировна, взглянуть: какая вы есть великолепная женщина, красавица — от самой Природы-матушки…) — пусть бы она узнала об изобразительном моем «таланте» — некоторым образом сама, «случайно»… Вот, только после окончания школы — все эти рисунки я уничтожил — сжег (о чем потом и жалел…). Я вступал в новую, самостоятельную, жизнь и опасался, что рисунки могут попасть в чужие руки…

Уже после отъезда Виктории Владимировны, где-то через полгода, когда образовавшаяся поначалу пустота (точно огромная, черная дыра…) — в душе, сердце и во всем окружавшем меня пространстве — стала не столь ощутимой, гнетущей, и не с прежней силой и остротой досаждали теперь об этой необыкновенной женщине мысли (временно преподавание ее предмета было возложено на учителя географии…), — я неожиданно узнал об одной — не очень хорошей, а в общем-то, ужасной, истории, которая с ней произошла — еще в памятные студенческие годы.

На втором курсе института, осенью, Виктория Владимировна, в составе студенческого отряда, была направлена в соседствующий с нашим колхоз — на уборку произраставших там различных сельскохозяйственных культур, в основном, картофеля.

В один из рабочих дней Виктория Прохорова отчего-то замешкалась и не попала, с сокурсниками, в поле.

Можно было бы подождать, когда тех привезут на колхозном автобусе в село — на обед и поехать потом, со всеми, обратно. Колхоз от этого не пострадал бы. Однако, так некстати, подвернулась попутка — грузовая машина. На предложение подвезти — Виктория Владимировна ответила согласием. Села в кабину, где, кроме водителя — молодого патластого парня — был еще один незнакомый попутчик.

Картофельное поле в этот день Виктории Владимировне — не суждено было увидеть. Она оказалась совсем в другом месте.

Местом этим был — огромный по площади, глухой пустырь, расположенный в противоположной от поля стороне. Некогда здесь был выстроен кирпичный склад. В складе, в специальных мешках, хранилось мелкозернистое удобрение. К тому времени по назначению склад не использовался.

Там-то все и произошло.

Викторию Владимировну изнасиловали.

О том, что с нею случилось, студентка второго курса Прохорова, не помня как добравшаяся, пешком, до села, — решила никому не рассказывать. И уж тем более — не стала обращаться в милицию. Не оттого, что испугалась угроз насильников, пообещавших, в противном случае, «оторвать ей голову…», — просто не хотела огласки, резонанса и всей этой следственно-медицинской тягомотины, неизбежных повторных переживаний и потрясений, экспертиз, допросов и опросов, всяких «очных» и «не очных» ставок, которые, разумеется, имели бы место быть.

Два дня, после произошедшего, Виктория Владимировна провела, как обычно — в поле, добросовестно собирая с земли (после того, как по ней уже прошел картофелеуборочный комбайн…) в старое, почерневшее от многолетнего использования, ведро клубни и загружая их в кузов следовавшей за студотрядом машины. А на третий день, посреди ночи, у нее сделался сильнейший нервный срыв. Начались головные боли, которые не могли заглушить никакие — купленные в фельдшерском пункте таблетки. И Виктория Владимировна, объяснив своему начальству происходящие с ней недомогания — физической усталостью организма, — досрочно убыла в институт.

Может быть, злосчастная та история, о которой стало известно от одного из насильников — во время его пребывания в бесноватом состоянии эйфории (по всей видимости, после употребления некоего наркотического, или токсичного вещества, от чего он, в конце концов, в возрасте всего-то двадцати восьми лет, отошел в мир иной…), — так повлияла на дальнейшую поведенческую манеру Виктории Владимировны, ее характер, мировосприятие — саму ее жизнь. Как знать! И если бы обо всем этом мне было известно раньше, — то, конечно, я не стал бы вести себя с нею — столь неподобающим образом на уроках, «вольничать». И не полтора десятка, а всего один нарисовал бы рисунок. Изобразил бы Викторию Владимировну (уж я постарался бы!) в живописной березовой роще, куда однажды, в выходной день, она водила наш класс.

Поход этот не был обусловлен учебной необходимостью. Просто на дворе стояла замечательная сентябрьская пора — вторая половина месяца.

Время начавшегося листопада.

Как никогда ранее — Виктория Владимировна предстала в — совершенно потрясающем, удивительном своем облике. Она была в длиннополом, желтом плаще, стянутом на узкой талии поясом. На ногах — тоже желтые, с чуть темноватым оттенком, ботинки. А вкруг тонкой ее шеи был повязан оранжевый платок-косынка, со свисавшими на грудь косичками. И желтый этот плащ с ботинками, и оранжевая косынка, с «змейно» трепетавшими под легкими порывами проскальзывавшего между деревьями ветерка — косичками (и очаровательно преобразившееся — зардевшееся, под теплыми лучами солнца, лицо женщины…) — прекрасно гармонировали с яркими красками осени.

Березовую рощу, и в ней бесподобную Викторию Владимировну, — я не нарисовал. Но — глубоко потрясенный, можно даже сказать, ушибленный, увиденным, — вновь открывшейся мне, с какой-то иной, особенной, стороны красотой женщины, — написал стихотворение, состоявшее из одной строфы.

Желтые листья. Желтый твой плащ.

Осень пришла. Радость, не плач.

Будет у матушки много возни.

Желтые листья в руки возьми…

* * *

Когда пауза затянулась, и нужно было поставить в любопытной нашей беседе точку, — я напомнил Ирине о том, что пора возвращаться домой.

— Пора, так пора! — согласилась со мной Ирина.

Прежним маршрутом, по знакомым тропкам, мы отправились обратно.

(О том, что можно было пойти другой, ровной дорогой, я не вспомнил…).

Почти весь путь провели в раздумчивом молчании. Лишь время от времени нарушая тишину ночи (на разные шумы и звуки мы уже не обращали внимания…) репликами, вроде: «Осторожно, здесь неровная дорога!», «Откуда эта коряга тут взялась?», «Кажется, я за что-то зацепилась, помоги освободить платье!» (еще удобный повод — «случайно» прикоснуться к Ирине там, где при обычных обстоятельствах этого делать не положено…).

Один раз Ирина ненадолго приотстала — ей захотелось писать.

— Только не направляй на меня фонарик, пожалуйста! — наверное, держа в памяти рассказанный мной случай на сельской свадьбе, предупредила она меня.

— Не буду, не волнуйся! — заверил я ее (мысленно поступив противоположным образом…), также решив воспользоваться удобным моментом.

Возникший вскоре на тропе недавний знакомец овраг — к обоюдному нашему удовольствию — теперь не показался столь страшным и труднопреодолимым. Более того: почувствовав неожиданно в себе прилив храбрости, Ирина изъявила желание переползти на ту сторону — первой. И сделала она это уверенно, без комариного писка — всего лишь однажды тихонько ойкнула. Только перемещалась она не на коленях, которые все еще болели, а встав на четвереньки, как собака. Пока Ирина переползала (зрелище было потрясающим!) — я оставался на месте. Подняв над головой руку, я подсвечивал фонариком перед Ириной путь.

Никаких препятствий перед нами больше не было. И никаких фраз мы больше не произносили.

Каждый был погружен в себя, в какие-то свои — сокровенные, потаенные мысли. Я не спрашивал Ирину: о чем думает она? Ирина не поинтересовалась: о чем думаю я?

Между тем, все мои мысли были — о ней!

Мысли эти шли без остановки, одна за другой — непрерывным, сплошным потоком — подобно тому, как в час пик нескончаемой вереницей движутся по городским улицам автомобили.

При этом, размышляя о своей спутнице, — я переживал довольно странные и непривычные до сей поры ощущения. Двигаясь с Ириной бок о бок (держась по-прежнему за руки — там, где позволяла ширина тропы…), испытывая вполне закономерное, естественное, к ней духовное, физическое, психо-физическое, или физиологическое (все вместе взятое одновременно!) влечение, а более того — какое-то невероятное по своей силе притяжение, тяготение, которые гораздо сложнее, многогранней и многозначней «простой» природной потребности, — я в то же время представлял ее, в неукротимом и безграничном своем воображении, на речке — горячо убеждавшей меня в том, что в каждом водоеме обязательно должен быть хозяин — Водяной, весело плескающейся в воде, делающей выкрутасы в стойке на руках…

Чрезвычайно соблазнительный, «оглушающий», словно долгожданный весенний гром, образ той Ирины — ни на мгновение не отпускал меня! Стремительно, точно выпущенная из винтовки пуля, проникнув в мою плоть, мой дух, мое сознание, — чудный этот образ распался на миллионы и миллиарды живых атомов. И эти миллиарды атомов прочно, накрепко соединились, слились с миллиардами атомов моей плоти, моего сознания и духа.

Вместе с тем, я вдруг чрезвычайно остро — до физического ощущения тягучей сердечной боли — почувствовал приближение ужаснейшего для меня момента — тяжелейшего испытания!

Катастрофы!

Я ведь понимал, что рано, или поздно (какое, там, поздно — скоро-скоро!) наша прекрасная, безмятежно-счастливая жизнь — закончится. Разные пути-дороги, простершиеся в противоположных, как два встречных поезда, направлениях — разведут нас на многие сотни километров.

И что же дальше?

Что будет дальше со мной?

(Над тем же вопросом, касающимся Ирины, — я пока не в состоянии был думать…).

Как я буду без нее жить?

Без нее жить буду я как?

Но ведь до встречи с ней — как-то жил!

В том-то все и дело, что — до встречи…

И — как-то…

* * *

Лишь ближе к дому Ирины, до которого я ее проводил — «золотой бревенчатой избы», с сохранившимися до сего дня красивыми, узорчатыми ставнями на окнах, расположившимся за частоколом покрашенного в вишневый цвет штакетника, — разговор наш возобновился.

— Значит, та песня о любви? — смотря мне в лицо, с какою-то явно выраженной серьезностью, может быть, озабоченностью, задала вопрос Ирина.

— О любви!

— Я так и подумала…

— Зачем же тогда спрашиваешь?

— Для подтверждения.

— Подтверждаю. Что-нибудь еще вас интересует, барышня?

— Да! Ты должен помочь мне ответить на один — очень важный для меня вопрос!

— К вашим услугам, барышня! И что это за вопрос?

— Как понять, что то, что ты однажды почувствуешь в своем сердце — и есть любовь, а не иное чувство? Например, симпатия, привязанность, или влюбленность.

— Влюбленность — тоже прекрасное чувство, также, как и симпатия, привязанность.

— Прекрасное… Но все-таки — не любовь! А что такое — любовь? Вопрос вопросов!

— Верно, вопрос непростой.

— Ты знаешь ответ?

— Кажется, пока нет.

— И я — нет.

— Ты еще…

— Помню-помню: мне еще рано об этом думать…

— Я не знаю…

— Не знаешь: что такое любовь, или сомневаешься во мне?

— В каком смысле — сомневаюсь?

(Беседа наша приняла занятный и, по всей видимости, многообещающий оборот…).

— Считаешь меня маленькой девочкой, не умеющей, или не способной понимать и чувствовать так, как понимают и чувствуют в более старшем возрасте?

— Не считаю… Если ты задаешь такие сложные вопросы, ищешь на них ответы, значит, доросла. Конечно, возраст имеет значение, но в данном случае это, наверное, — не главное. Помнишь, в песне поется — она иногда звучит по радио:

Приходит первая любовь,

Когда тебе всего пятнадцать…

— Пятнадцать? — уточняет Ирина.

— Пятнадцать…

— Мне до пятнадцати — еще целый год…

Приходит первая любовь,

Когда еще нельзя влюбляться…

— Ну, кто придумал, что нельзя? — она снова перебивает меня, выражая несогласие.

Нельзя — по мненью строгих мам…

— Это они потом становятся строгими — после того как… становятся мамами.

Но ты спроси у педсовета:

«Во сколько лет свела с ума,

Во сколько лет свела с ума

Ромео юная Джульетта?».

— Речь идет о Джульетте, которая не перенесла смерти своего возлюбленного и заколола себя кинжалом?

— О ней!

— Кажется, ей не было четырнадцати!

— Верно…

— Бедная девушка! Какие страсти, переживания! И в результате всего — взять в руки кинжал и пронзить им живое свое тело… Не представляю себя на ее месте…

— Причем, в те давние времена девочка в таком возрасте, и даже меньшем — уже считалась невестой.

— Ну, разумеется! Разумеется! Что им еще оставалось делать? Иного выбора, кроме как идти под венец, у них не было. Хорошо, что мы живем в другое, более цивилизованное время.

Последнюю фразу Ирина произнесла — уже стоя напротив своего дома. Посему я приготовился сказать ей соответствующие моменту слова: «Пока», «До свидания», или «До завтра» (которое уже наступило…) и распрощаться. Но оказалось, что этому еще не суждено было случиться.

— Ты не сильно устал? — спросила меня Ирина.

— Молодость не может устать! — витиевато ответил я.

— Тогда подожди минутку, я сейчас…

Ирина подошла к забору.

Она осторожно просунула между штакетинами, в щель, узкую свою ладонь. Отодвинула с той стороны задвижку и открыла дверь-калитку.

Затем Ирина вошла в дом. И вскоре вернулась. На плечах девушки была накинута ветровка, а в руках она держала какую-то вещь.

— Давай посидим еще немного!

— Конечно! Сколько угодно! Надеюсь, твои родственники не будут тебя ругать.

— Не будут! Они у меня хорошие, понимающие. Да и спят ведь уже давно, даже полуночница сестрица десятый сон видит — сопит в две дырочки.

Ирина немного подумала и добавила:

— Лиса…

— Кто лиса — Анька?

— Ну, а кто же? Лиса и есть… Вот, проснется, протрет глаза — она сейчас встает поздно — в школу-то ходить не надо — и начнет меня доставать: где была, да что делала… Такая настырная стала! Не отвяжешься. Вот, недавно… Пристала с бестолковыми своими расспросами: вы уже целовались? То есть — мы с тобой. Я говорю: любопытной Варваре на базаре нос оторвали… Так ведь не отстает: скажи, да скажи… Пришлось сказать, как есть — выкрутиться не удалось, то есть отмолчаться — пусть думала бы, как знает… А я, говорит, целовалась, с одним мальчиком. Что за мальчик — одноклассник? Какое, там, одноклассник — с одноклассниками ей не интересно. Оказывается, мальчик этот школу закончил, осенью ему идти в армию. Я, значит, ей втолковываю: будь осторожней с этими поцелуями, знаешь, что от них может быть? А она отвечает: от поцелуев ничего быть не может — могут только микробы передаться от одного человека к другому. Это она анекдот где-то вычитала. И хихикает, глупая…

Ирина закончила «разоблачительную» свою речь. После чего мы сели с ней на скамейку, с удобной, высокой спинкой, сколоченную из толстых досок и установленную здесь же, сразу за забором, над которой нависали две высокие, с раскидистыми ветками, рябины.

Вещью в руках Ирины оказался мягкий и теплый плед, который она постелила на скамью.

— Скажи: а у тебя есть Джульетта? — после короткой паузы, задала мне вопрос Ирина.

— Ты имеешь ввиду: есть ли у меня девушка?

— Да!

— Нет!

— А женщина?

— И женщины тоже нет!

— И никогда не было?

— Тебе это очень нужно знать?

— Нужно! Но если не хочешь отвечать, или не можешь — не отвечай.

— У меня была женщина…

(Я принял решение — не «вертеть вола», то есть не юлить с Ириной, а вести себя с ней откровенно — настолько, насколько это, вообще, возможно, отвечать на любые ее вопросы, какими бы неоднозначными, замысловатыми, или каверзными они ни были. Даже, если эта откровенность нанесет определенный ущерб моей «репутации». Еще я подумал о том, что, сама, может быть, того не подозревая, — Ирина стала походить на сестру Аньку — в дотошных своих расспросах…).

— Она у тебя была первой?

— Первой. И последней…

— Девственница?

Ирина немного понизила голос. А я — в то же мгновение — почувствовал, как к лицу и, кажется, даже к ушам и шее, прихлынула кровь!

— Нет! Она была старше меня на восемь лет.

— На целых восемь лет?

— Да!

— Значит, ей сейчас — двадцать семь?

— Около того…

— Проститутка?

(Горячая волна стремительно прошла по всему моему телу!).

— Почему прости… Иринка, что ты такое говоришь?

— А что? Я просто спросила…

(Просто спросила… Именно что — просто! В этом-то все и дело! Просто… Очень уж легко, так, без запинки — все равно, что: продавщица лотерейных билетов…).

— Она — не то, что ты думаешь… То есть не та… Всего лишь старше…

— Понятно. Всего лишь старше… Как ты с ней познакомился?

— На дискотеке, которую устроил их институт.

— Какой институт?

— Педагогический. На дискотеку — это было накануне восьмого марта — пригласили наш курс, а она отвечала за организацию. Во время танцев и познакомились.

— На танец ты ее пригласил?

— Нет — она меня. Почему — не знаю. После этого начали встречаться. Вот и все…

— Нет, не все…

— Что ты еще хочешь знать?

— Я хочу знать… Хочу знать… Про это… — Ирина выделила слово интонационно. — Как э т о у вас произошло?

(Кажется, она тоже заволновалась…).

— Мне не хотелось бы об этом говорить.

— Почему?

— Я не очень хорошо себя чувствовал, то есть — не очень уверенно.

(Бог с ней — с моей «репутацией»…).

— Почему не очень уверенно? — словно следователь на допросе, допытывалась Ирина. И сама же ответила. — Потому что у тебя это было в первый раз?

— Да! Потому что такого опыта, до встречи с этой женщиной, у меня еще не было.

— Ясно. А она?

— Что — она?

— Как она себя вела?

— Ради Бога, Ирина, давай это оставим…

— Хорошо, больше не буду. Просто мне это интересно… Вы расстались?

— Да.

— И снова вопрос: почему?

— Ну, почему люди расстаются?

— Это я тебя спросила.

— Трудно сказать… Наверное, у нас не было прочной привязанности друг к другу. Возможно, из-за разницы в возрасте.

— Я поняла. Прочной не было — была порочная… Ой, прости! Нечаянно сорвалось…

Ирина хлопнула себя пальцами по губам.

— А кто она была… есть по роду занятий?

— Аспирантка-филолог — пишет диссертацию о поэзии «шестидесятников».

— О чем?

— О поэзии шестидесятых годов. Если честно, то я у нее был не один — как однажды выяснилось. Она встречалась с разными мужчинами. А наши отношения были эпизодическими…

— Я же говорю: проститутка…

— Опять ты за свое!

— Забыла! Прости… Прости… Прости…

Как будто маленький — чрезвычайно колючий и нестерпимо вредный — бесенок вселился в Ирину.

Такою я ее еще не видел…

Она открыто дразнила меня! Задирала! Вела себя демонстративно вызывающе. Настырно. Дерзко. И делала все сознательно. Словно задавшись целью: во что бы то ни стало — вывести меня из себя, спровоцировать на какое-нибудь неадекватное действие, некрасивый, или грубый поступок. По отношению — к ней. Я почувствовал это по прозвучавшим в ее голосе ироничным, или даже саркастическим, ноткам. И сам голос у нее изменился — сделался резким и злым, если голос может быть злым. Все ее взвинченное поведение — демонстрировало это. По всей видимости, Ирине очень хотелось, чтобы в плане «профессиональной принадлежности» женщина, с которой я был знаком, — на самом деле оказалась той, кем она ее себе вообразила (при том, что в мою голову подобная мысль не приходила…). Я только не мог понять: для какой цели Ирине это было нужно?

Может быть, за этим ее — показавшимся мне агрессивным, или, как минимум, недружелюбным, выпадом скрывалось не что иное, как обычная ревность, которая, вероятно, в таком возрасте уже может заявлять о себе в полную, или почти в полную силу, и Ирина не смогла (или не захотела…) это чувство в себе подавить?

— Она брала у тебя деньги? — упрямо продолжала испытывать мое терпение Ирина.

— Деньги? Откуда они у нашего брата-учащегося? Так, конфеты, шоколад. Иногда цветы…

— Тогда все ясно: она делает это из любви… к искусству… к филологии…

— Как тебе хочется…

— Мне не хочется никак! — раздельно, и с не прошедшей еще злостью в голосе, произнесла Ирина.

На этот ее пассаж я не отреагировал. Она совершенно меня запутала! Сбила с толку!

Все острее ощущая неловкость создавшейся ситуации, дискомфорт, при полном непонимании, каким образом из этого положения выпутаться, — я вновь предпринял попытку распрощаться с Ириной и уйти.

И опять она меня остановила.

— Погоди…

Я подчинился и не сдвинулся с места.

— Сейчас…

Ирина как будто что-то задумала.

Далее произошло следующее.

Девушка слегка повернулась гибким своим корпусом. Подняла вверх руку. И, привстав, набрала в ладонь с нависавшей над головой ветки несколько начавших уже покрываться красной краской рябинок. После чего села и протянула руку ко мне.

— Угощайся!

Помедлив, я взял с ее ладони одну ягодку и, не зная, что с ней делать, стал катать между пальцами.

— Ты должен ее съесть!

— Она еще не созрела — горькая!

— Ну и что, что горькая? Ешь!

— Это приказ?

— Да!

— Слушаюсь, барышня!

Я положил рябинку в рот. Стараясь, чтобы ни одна черточка на лице моем не дрогнула (рябина действительно оказалась очень горькой и твердой…), — разжевал и проглотил.

— С первым заданием ты справился на отлично! — воодушевленно сказала Ирина. — Объявляю тебе благодарность!

— Рад стараться, барышня!

— Задание номер два…

Ирина снова предъявила мне свою ладонь.

— Давайте, барышня, все! — сказал я, намереваясь покончить с угощением одним махом.

— Нет!

Она убрала руку.

Подумала.

Затем поднесла ладонь с рябинками ко рту и, выпятив приоткрытые свои губы, — одну за другой — словно птица, «склевала».

Жевала и пережевывала незрелые эти плоды Ирина долго! Давясь и морщась, как от сильной зубной боли. Даже бусинки слез выступили на ее глазах! Но — мужественно дожевала.

— Да, барышня, это вам не конфеты сладкие кушать! — сочувственно произнес я.

— Не кон… фе… феты! — согласилась со мной барышня (от неприятного, вяжущего действия разжеванных и проглоченных ягод — ее всю передернуло…). — Кстати, о конфетах, точнее, о шоколаде. Я, вот, о чем сейчас подумала. Мне ведь ты тоже даришь шоколадки. Я их так люблю! Это любимое мое лакомство, просто не могу без него жить!

— Ну, и что же? Живи, то есть лакомись, себе, на здоровье! В магазине шоколада — сколько угодно.

— Мерси! Но получается, что я у тебя в долгу?

— Помилуй Бог, Ирина! Как можно! — я едва сдержался, чтобы не закричать. — Думай головой, а не… не… прежде чем говорить такие вещи!

— Я пошутила! Пошутила! — поспешно отступила Ирина. — Не тем местом подумала! Извини!

Она повернулась ко мне и повторила:

— Извини!

— Принимается…

— А если без шуток…

Ирина взяла меня за руку и крепко сжала. Затем, понизив голос, произнесла:

— Я хотела бы, чтобы ты был моим первым мужчиной!

Это уже не горячая, накрывшая меня с головой, штормовая волна, а огромный вулкан — с вырвавшейся наружу массой клокочущей, кипящей лавы! Которая меня пожирает, растворяет в себе, как ничтожную, микроскопическую пылинку…

Браво, Джульетта!

Браво!

Во сколько, вы говорите, годочков милая эта девочка — дочь синьора и синьоры Капулетти, свела с ума, несколькими летами старшего, достойного юношу Ромео — сына синьора и синьоры Монтекки?

В тринадцать?

Четырнадцать?

То-то оно и есть!

Точно-точно!

Право же!

И никуда от очевидного этого факта — не деться!

А мамаша — мамаша-то ее какова? Далеко позади оставила юную свою дочь! В ейном возрасте, то есть в возрасте дочери — дама знатного рода синьора Капулетти — уже успела родить! Право же! И «теперь» достойнейшей этой женщине было — всего двадцать восемь лет от роду, или около того!

Что это означает?

Это означает то, что высказанное Ириной намерение, которое, конечно же, пришло в светлую ее голову не вдруг и не теперь, является — вполне нормальным!

Естественным!

И самое главное — жизнеспособным…

— Что ты, там, шепчешь? — прервала сумбурные мои мысли Ирина.

— Я… Ничего… Ничего…

— Только, знаешь, — не сейчас. То есть, я хочу сказать: не в этот мой приезд. Если можно, не буду объяснять — почему… Да, забыла тебя спросить: а ты этого хочешь?

Лучше бы она этого не говорила! Промолчала! Отчего немота не сковала вольные ее уста? Разве мало мне выпало сегодня испытаний? И, вот, еще…

— Я хочу тебе сказать одну важную вещь, Иринка! — глуховатым, как будто севшим, голосом, произнес я.

— Говори!

— Хорошо, что люди не научились… пока не научились — читать мысли друг друга!

— Почему это хорошо?

— Потому что, когда научатся — невозможно станет на этом свете жить! Все будут — все — про всех — знать! Кто — что — о чем и о ком — думает. На самом деле! Как есть… Без притворства и лукавства, не прячась за лживые, лицемерные фразы и фальшивые, неискренние улыбки — как это часто делается. Вот, из-за этого люди не смогут друг с другом ужиться. Станут врагами…

— Ты относишь сказанное и на мой счет? По-твоему, я — лицемерка и лгунья?

— Нет, Иришка! Ты не лицемерка и не лгунья. Сказанное я отношу на свой счет!

— Значит, ты меня обманываешь, или что-то от меня скрываешь?

— Не то, чтобы обманываю, или скрываю — просто не могу тебе всего рассказать. Недоговариваю…

— Это связано со мной?

— Да!

— Интересно все-таки узнать: почему ты не можешь мне всего рассказать? И что это означает: всего?

— Боюсь быть ложно понятым. Ты, вот, спросила меня: хочу ли я быть твоим первым мужчиной?

— И что же? Ты так и не ответил…

— А то, что я не только хочу этого, а уже давно…

Я не досказываю фразу до конца. Умолкаю, совершенно не представляя: как сказать дальше…

Что я ее?

Ну, что?

— Изнасиловал?

(И это слово прозвучало у Ирины как-то буднично, без какого бы то ни было усилия…).

— Нет! По взаимному согласию сторон…

(Правда-правда! И то, что «уже давно…» — кажется, сразу же после нашего знакомства, или даже до знакомства, в зрительном зале Дома культуры, когда я еще не знал ее имени… И что «по согласию сторон…» Только все это было, конечно, в распалившемся моем воображении…).

— Представь: если бы я рассказал тебе об этом не сейчас, а на второй, или третий день после того, как мы с тобой познакомились! За кого бы ты меня тогда приняла?

— Не знаю…

— И я этого не знаю. Наверное, за человека, у которого не все в порядке с головой. Поэтому держал свои мысли при себе. Все это время. Но, как бы и что бы, там, ни было — знай: ты значишь для меня больше… гораздо больше, чем… чем…

Я махнул рукой и замолчал.

— А мне такой сон приснился! Было очень похоже на реальность! Потому что мне было очень больно! Я и проснулась от ощущения жуткой боли, которой было пронизано все тело! Как будто его что-то терзало и разрывало изнутри. И, ты знаешь, эта моя боль, на самом деле, была настоящей…

–?!?..

— Да нет, все в порядке! — Ирина усмехнулась. — Просто мой ненормальный организм так реагирует на приближение «критических» дней. Нутро выворачивает до такой степени, что хоть на стенку лезь! Потом проходит… А во сне, который мне в это время приснился, происходящее со мной — трансформировалось в то, что ты сейчас услышал… Я хотела тебе рассказать, но не могла. Как и ты, опасалась неверно быть понятой…

Ирина умолкла.

Этим своим признанием (даже не одним!) она подвела под нашей, как никогда затянувшейся, интеллектуально-познавательной беседой, или, правильнее, наверное, сказать, «викториной», и всей сегодняшней встречей — черту.