О любви еще раз

Олег Попенков, 2021

В сборник вошли четыре повести о наших соотечественниках, которые жили и трудились, выполняя свой долг человека и гражданина, порой совершая поступки, граничащие с подвигом, в основе которых лежала любовь. Любовь к людям и Родине. Повесть «Отец» посвящена отцу автора, прошедшему через Великую Отечественную войну, воспитавшему двух сыновей, человеку исключительно порядочному и талантливому. В «Грустных песнях» героиня – проводница поездов дальнего следования с необычайно чистой и благородной душой. Две другие повести посвящены Ближнему Востоку, который известен автору не понаслышке. В повести «Если пожелает Аллах!» рассказана история военного переводчика, работавшего на Ближнем Востоке в 70-х годах. В «Миротворце» главный герой, также военный переводчик, уже в наше время попадает в плен к ваххабитам во время боёв за сирийский город Алеппо. Его ждёт мучительная смерть, но случай даёт ему шанс спастись и спасти других.

Глава 4

— Ну, что из дома пишут? — поинтересовался у бригадира монтажников-высотников Владимира Копейкина главный инженер комсомольской стройки Борис Капитонович Рудников.

Он всегда дважды за сутки утром и вечером объезжал свои объекты, лично знакомясь с состоянием дел непосредственно на рабочих местах. А сейчас остановился, проходя мимо молодого человека, читающего письмо. У парня был несколько озадаченный вид.

— Да вот получил письмо от матери. Она пишет, что уехала в командировку. Но зачем-то уволилась с железной дороги, где проработала всю свою жизнь. Отчего и почему — не пишет. И обратный адрес где-то под Курском и какой-то странный — одни цифры, как у войсковой части.

— Ну, ведь мама же и сообщает, как ты говоришь, что находится в командировке! — напомнил начальник.

— Ну да, только всё-таки странно, что это её туда занесло! — И парень с задумчивым видом спрятал письмо во внутренний карман куртки.

— Я хотел спросить у тебя, как продвигаются работы по высотному монтажу оборудования, — перевёл разговор на производственную тему Борис Капитонович.

— У нас всё по плану. Мы пока в графике, — доложил ему бригадир.

— Давай, не останавливайся! Слышал, какую погоду нам обещают синоптики? Если они не ошибаются и польют дожди, то пиши пропало! В Сибири осень наступает стремительно. А потом без перехода — зима! Так что я на тебя и твоих ребят надеюсь!

— Мы постараемся!

— Ну, хорошо, бывай! — попрощался начальник.

Через минуту его газик проехал мимо, вихляя по замысловатым переездам строительного объекта.

***

— Ты опять ходил по стропилам без страховки! Ты что, в цирке, что ли? — накинулся пожилой мастер стройки по прозвищу Акимыч на молодого бригадира. — Мало того, что играешь своей собственной жизнью, так ещё и какой пример подаёшь своим подчинённым?

— Времени нет, торопиться надо! Скоро дожди, — нехотя оправдывался молодой человек. — И начальство просит поторопиться.

— Поспешать нужно, конечно, — согласился Акимыч, — но только без риска, с головой!

— А я и так с головой, — упрямо бросил Владимир Копейкин. — Рискую только там, где это возможно!

— А рисковать-то зачем? Это тебе не война и не армия! Эх, молодо-зелено, — с укоризной покачал головой старый мастер, глядя вслед удаляющемуся от него молодому человеку.

***

— Ну вот, теперь будет как новенькая! — закончил Фома Евсеевич копаться с печкой. Минуту назад он зажёг старую газету, проверяя тягу, и теперь удовлетворённо констатировал, что его работа успешно завершена.

Время было обеденное, и Эвелина предложила пожилому мужчине:

— Фома Евсеевич, приглашаю вас к столу! Правда, уж не обессудьте, как говорится, чем Бог послал!

— Ох, да не надо, ну что ты, дочка, надумала! — стал сконфуженно отказываться пожилой человек. — Небось и самой бы лишний кусок пригодился!

— Не отказывайтесь, Фома Евсеевич, у меня и водочка найдётся!

— Ишь ты, какая богатая! — усмехнулся старик, разглаживая седые усы и явно уже соглашаясь на угощение.

Эля поставила на стол алюминиевую кастрюлю с картошкой, сваренной с говяжьей тушёнкой, и воткнула в неё большую деревянную ложку. Затем порезала репчатый лук и чёрный ноздреватый хлеб. Подала сливочное масло, соль и гранёный шкалик для мужчины.

Сервировку стола завершила бутылка водки, проданная ей из-под полы новой товаркой Тамарой, продавщицей скобяной лавки.

— Эх, какая красота! — восхитился богатому столу Фома Евсеевич, вдыхая райский запах горячей еды. — Где ж ты продуктами такими разжилась-то, дочь? Или с собою привезла, что ли?

— Нет, это мне в подарок перепало. От начальника колонии, паёк, — призналась, краснея, Копейкина, изо всех сил стараясь сохранить невозмутимый вид. Но это ей явно не удалось сделать. Она почувствовала, как вслед за щеками предательски загорелись уши.

— Это когда ж он успел здесь побывать-то? — удивлённо поднял брови на женщину старый человек. — В былые-то времена он сюда даже и не заглядывал! Проедет, бывало, мимо, к месту службы, значит, да и всё!

— В конце прошлой недели заехал на своём газике поглядеть, как я тут управляюсь, — сообщила Копейкина. Руки у женщины вдруг затряслись, и она опустила их под стол. — Вы наливайте себе, Фома Евсеевич.

— Понравилась, стало быть, ты ему, девка! — без обиняков, напрямую заявил вохровец. Выпив водки, дед крякнул от удовольствия и поднёс кусок хлеба к носу, вдыхая его аромат. — Да и чего ж тут странного-то — молодой ведь он мужик, да одинокий! А ты-то сама замужем ли, ай как? — спросил, с аппетитом жуя, мужчина.

— Был муж, да забрала его война!

— Эх, мать её так, войну-то! Сколько людских душ заграбастала, чтоб ей неладно было! — ругнулся, тяжело вздыхая, Фома Евсеевич. — Вот ведь и капитан-то наш всю свою семью: жену и дочку — в Ленинграде блокадном потерял!

Они там с голоду пухли, а он всё пытался, значит, им помочь. Отпросился у командира на два дня, когда фронт их близко к городу подошёл, да с продуктами к ним. А там уж и дома того нет — разбомбили его давно. И спросить-то не у кого: соседи тоже погибли, значит, — одни мертвяки по городу.

А когда уж он вернулся, то и часть свою на том месте не нашёл. В наступление она ушла. И командир его вроде бы погиб — подтвердить, что отпускали-то его, некому!

Ну, значит, судили его трибуналом за попытку побега с фронта! Хотели даже расстрелять! А потом разжаловали до рядового и в штрафбат, на самый тяжёлый участок фронта. Он ведь взводным командиром был — старшим лейтенантом.

Вот так оно в жизни-то бывает! — тяжело вздохнул Фома Евсеевич. — Ну, спасибо тебе, дочка, за хлеб да соль, уважила старика! — собрался уходить ветеран.

— А что же потом-то, после войны, не пытался разве Юрий Петрович найти своих родных? Вдруг они остались живы? Ну, разбомбили дом их, а они спаслись от бомбёжки, укрывшись где-нибудь? — сильно волнуясь, словно бы решалась сама её жизнь, уточнила Копейкина.

— Этого я точно не знаю, дочка. Только не тот наш капитан человек, чтобы за здорово живёшь от семьи-то отказываться! Должно, ездил потом в Ленинград-то да узнавал. Не зря же он после войны не захотел там жить и в милицию пошёл — изменил, значит, всю свою жизнь в корне! Должно, невыносимо было бобылём в городе-то своём находиться. Такое, известное дело, просто так, с бухты-барахты не бывает!

Всю ночь Эвелина проплакала, не сомкнув глаз. Жалко ей было капитана, погибшую его семью, мужа Славку и ни в чём не повинного мальчишку — Петьку, сидящего теперь по глупости своей за колючей проволокой.

***

Копейкина вернулась на почту затемно, открыла ключом входную дверь и включила свет. Лампочка на перекрученном белом шнуре осветила помещение тусклым желтоватым светом.

Сориентировавшись, Эля вновь щёлкнула выключателем, и свет погас. Затем, постояв немного и попривыкнув к темноте, не останавливаясь прошла в свою коморку. Там покопалась немного и зажгла стоящую на столе керосиновую лампу.

Зыбкий свет от лампы выхватил из тихого полумрака отрывной календарь, на котором красовалось обведённое кружком число — 26 сентября. Это был именно тот день, когда должно было состояться их свидание с Петром. Ради него, свидания этого, она и осталась тут, уволившись с работы, бросив всё: подруг, привычную жизнь, отдельную квартиру со всеми удобствами.

Эля обессиленно опустилась на кровать.

«Что я тут делаю в этой Богом забытой глуши? Что принесло меня сюда? Зачем я здесь вообще?!»

Ей хотелось плакать. Нет, не плакать, а просто, по-бабьи, завыть, разреветься всерьёз, на полную! Но она пересилила себя и удержалась.

Весь длинный-предлинный прошедший день медленно, словно лента немого кино, потянулся перед её глазами. День, который должен был принести ей объяснения с Петром. Она очень надеялась, почти была уверена в том, что парень выслушает её и поймёт. А он…

Сейчас ей казались бесконечно глупой её суета, приготовления и сборы, а главное, думы — что сказать Петру, как объяснить ему, что ни в чём перед ним не виновата? Что вовсе не хотела, чтобы он попал в колонию.

В разгорячённой голове стояла тягостная картина самой колонии: километры колючей проволоки, вышки с вооружёнными охранниками нерусской национальности, сторожевые собаки…

Она вспомнила, как невыносимо долго сидела на жёстком табурете в комнате для свиданий и ждала, ждала, когда приведут парня. У неё затекли стопы, и Эля с облегчением сбросила жёсткие туфли, будто колодки давившие уставшие ноги, и сунула их под стол.

Тянулись минуты и… часы.

Хлопали какие-то двери, визжали металлом петли, звенели засовы. Но никто к ней так и не приходил.

Наконец дверь неожиданно распахнулась, и на пороге появился знакомый ей лейтенант, который участвовал в их первой встрече с начальником колонии.

— Здравствуйте! — поздоровался он с Копейкиной.

— А где же Петя? — Эля поднялась с табурета и глядела на офицера испуганно — а вдруг что произошло?!

— Видите ли, осуждённый Матюшин отказался от свидания. Он не хочет никого видеть, — негромко сказал мужчина.

Эле показалось, что её ударили — так вдруг стало обидно. Она бросила всё, долго гоняясь за парнем, переезжая из колонии в колонию. Наконец нашла его, поселившись в глухом углу. А он не хочет с ней даже поговорить!

Женщина медленно повернулась к двери, готовая уйти.

— Погодите, прошу вас! — жестом руки остановил её лейтенант. — Я являюсь офицером-воспитателем в его отряде, — пояснил он. — Вы должны понять состояние молодого парня, который совсем недавно был свободным человеком, а теперь оказался взаперти. Ведь у нас здесь условия не сахар!

— Я не хотела, чтобы он оказался здесь! — повысив голос, парировала Копейкина, неожиданно вспомнив, что именно это и хотела объяснить Петру. — В чём моя вина? — В её глазах стояли слёзы обиды.

— Ну, конечно, вы ни в чём не виноваты! Только ведь и он, насколько я помню ваш рассказ, не чувствует своей вины! Не торопите события, и парень растает, изменит своё отношение к вам, понимаете?

Сейчас, вспоминая свою встречу с лейтенантом, Копейкиной вдруг стало холодно. Холодно от одиночества.

«Ну, почему, почему он не захотел просто поговорить со мной? Ведь я готова была извиниться, хотя и не понимаю за что! Впрочем, какая разница!»

Она забралась в одежде на кровать и, обхватив ноги руками, уткнулась лицом в колени. И закрыла глаза. На улице пели цикады, предвещая тёплую ночь, а женщине было зябко.

— Эй, есть там кто, открывай! — послышался грубый окрик с улицы, выводя её из забытья, и кто-то требовательно постучал в запертую дверь почты.

От неожиданности женщина вздрогнула.

«Кто может прийти в столь поздний час? Или показалось?»

— Открывай, уснула, что ли, или хочешь, чтобы мы дверь сломали?! — с угрозой произнёс тот же мужской голос. И грохот возобновился.

Эля взяла со стола керосиновую лампу и подошла к двери.

— Кто там? — неуверенно спросила она.

— Открывай, чего не ясно?! Мы видели, как ты в дом зашла!

Копейкина отворила засов, и в помещение почты ввалилось двое незнакомых мужчин в штанах и телогрейках, накинутых на голое тело. Шея, а особенно грудь одного из них была полностью покрыта синяками замысловатых татуировок. По центру этого волосатого великолепия теснились многочисленные купола неведомого православного храма¹.

— Водка есть? — с порога потребовал агрессивный незнакомец. От него исходил тяжёлый алкогольный чад.

— Это почта, а не магазин, откуда у меня… — пыталась оправдываться побелевшая от страха и неожиданности Эвелина.

— Ты нам эти песни не пой, дрянь городская! Старику выпить нашла, а нам жадуешь, шалава! — наступал тот, что в наколках. — Может, тебе помочь вспомнить, куда заныкала?!

Неожиданно за спинами непрошеных гостей щёлкнул выключатель, и помещение почты осветилось электрическим светом.

Все повернули головы. В проёме двери стоял начальник колонии. Вид его был устрашающим.

— А, гражданин начальник! — пропел разрисованный. Его голова и тело стали мелко раскачиваться из стороны в сторону, как у китайского болванчика. — А мы вот тут на огонёк зашли, — дурковато осклабился он, обнажая в гнилом прокуренном проёме рта немногочисленные воровские фиксы.

— Как зашли, так и ушли! — грозно ответил ему Юрий Петрович, и его рука медленно совершила движение в сторону висевшей на его поясе кобуры с пистолетом.

— Ладно, ладно, ты чего пылишь, капитан! Мы уже уходим! — поторопились дать задний ход ночные гости. Они поспешно ретировались, прошмыгнув мимо офицера в открытую дверь.

Через несколько секунд их бесследно поглотила чёрная пустота ночи.

Глаза Эли и капитана встретились.

Грудь испуганной женщины высоко вздымалась от перенесённого волнения, и капитан отвернулся, чтобы не глядеть на неё, почувствовав неловкость.

— Я был тут рядом и… — словно оправдываясь, вымолвил мужчина. — Ну что ж, я пойду, пожалуй…

— Я прошу вас, не уходите! Не уходи…

***

В цеху по производству металлической сетки для ограды работало человек десять-двенадцать заключённых. Несколько рулонов скатанной, уже готовой продукции стояло у стены.

Здесь же беседовали двое в рабочих робах. Один из них только что опорожнил свою тачку и сейчас держал её в своих руках. Это был Пётр.

— Серый так просто не успокоится! Я его знаю! А вчера я конкретно слышал, как он с Косым из лесопильни твою тему перетирал!

— И что же они обо мне говорили? — поинтересовался Пётр у Червоного. Он решил ни в коем случае не перенимать местный лагерный жаргон и оставался в пределах нормативной русской речи.

Червоным звали рыжего парня из бывшего окружения Серого, он перестал с Серым знаться и стал на путь исправления. Этот решительный перелом случился с ним после победы Петра в схватке с предводителем блатных, Серым.

— Мочить тебя хотят! Потому он к Косому и подался, что сам дрейфит.

— И что же Косой? — поинтересовался Пётр.

— Он ему должен. Серый однова отсидку за него на себя взял.

— Как это?

— Очень просто. Они вместе на дело ходили, задолго ещё до последней ходки. По-моему, кассу какого-то завода взять хотели. Да накрыли их! Косой ходу дал, а Серый всё на себя взял, будто один он был, и на нары. Следователь, ясное дело, не поверил ему — такие дела в одиночку не делаются. Да только свидетелей маловато оказалось. Косого тогда только кассирша одна запомнила, а сторож и ребята заводские никого больше не видели. А Серый знай в свою дуду дует: не знаю, мол, парень какой-то заходил незнакомый, и всё тут. На дело один ходил, и точка! Так что Косой не замазался!

— Понятно…

— Ты вот что, один никуда не ходи. Смотри, чтоб вокруг тебя ребята из нашего отряда были. А то, сам понимаешь…

— Спасибо, Червоный. А как тебя зовут-то на самом деле?

— Меня-то? — удивился парень, давно отвыкший от своего настоящего имени. — Семёном…

— Спасибо, Сеня! Учту.

***

Было тихо. Так тихо, что в тягучей тишине бабьего лета из какого-то неведомого далёка отчётливо доносился гудок ночного локомотива и его недовольное паровое шипение, словно бы он и не поезд вовсе, а дошедший на плите до кипения чайник со свистком.

— Ты спишь? — Эля подняла голову и посмотрела на Юрия.

— Нет, — тихо ответил он, и в его глазах отразился серебряный свет луны.

— А я знаю, о чём ты думаешь, потому что об этом думаю и я, — сообщила она и, опустив голову, отстранилась.

— Вот как! И о чём же мы с тобою вместе думаем?

— О том, что изменили сейчас своим родным людям. Ты — жене, а я — мужу, — Эле хотелось плакать.

Юрий Петрович с силой придвинул её к себе, крепко обнял и поцеловал в висок.

— Ну что ты такое говоришь, дурёха? Их больше нет в этом мире. Они пропали на той страшной войне, ушли от нас навсегда! Мы не в силах что-либо изменить, как бы нам этого ни хотелось! А жить надо! Жить дальше, несмотря ни на что! Понимаешь? Конечно, мы не сможем их забыть, пока живы сами! Всё, что было связано с ними, — свято! Но обманывать тебя не хочу — я действительно думал именно об этом. Или почти об этом.

— Что значит — почти?

— Ты первая женщина, с которой я был близок за все годы, прошедшие с войны. Наверное, ты это и сама почувствовала по тому, как я был неумел?

— Прекрати, пожалуйста! — запротестовала Эля, заслонив ладонью его губы. — Мне было очень хорошо, даже слишком!

— Выходи за меня, если я тебе, конечно, люб, — сделал предложение Юрий.

Эля уткнулась головой в плечо мужчины, который вдруг стал ей таким родным! Ей до смерти, до костей сделалось страшно.

— Ну что же ты молчишь? И… вся дрожишь? — озабоченно поглядел в её глаза капитан.

— У меня взрослый сын, и мне… страшно, — призналась она.

— Чего же ты боишься, тем более если сын взрослый? И война уже окончилась!

— Наверное, ещё раз потерять своё счастье! Второй раз я этого не переживу!

Наступила тишина. Пара лежала, крепко прижавшись друг к другу, и, словно бы заглядывая в будущее, в немом молчании испрашивала для себя у Предвечного простого человеческого счастья. И в этом их совместном невольном делании было что-то необыкновенно торжественное и непобедимое, как сама бесконечная жизнь.

Эля положила голову на плечо своего Юрия и вовсе не замечала, как по её лицу катятся крупные слёзы. В этих слезах было всё: и радость, и страх, и надежда на долгожданное счастье. А он нежно гладил её по голове, думая о чём-то своём.

Примечания

1

Сколько куполов — столько и ходок в блатной символике (здесь и далее примечания автора).