Туман. Книга вторая

Олег Ярков

То, что обещалось как приятная прогулка, стало опаснейшим приключением. Это именно то, что произошло с героями второй книги.

Олег Ярков

МОСКВА. НЕМНОГИМ РАНЕЕ.

— Глубина замысла, притаившегося за кажущейся обыденностью совершённых человекоубийствнных деяний, поражает воображение. Однако же, сему поразительному воздействию оказались подвержены мы, так сказать, сугубо гражданские обыватели. По своему образу бытия, мы оказались далеки от мерзостных премудростей политических игр, сдобренных, не менее мерзим гуано, простите великодушно за сие словцо, порождённого шпионами, подвизающимися на вынюхивании тайн соседних государств. Но, при попытке оказаться на посту человека, перед чьим лицом и протекает сия дурнопахнущая государственная интрига, многое становится, пусть и не объяснённым, но понятным. Что я и пытался произвести — поменяться местами с господином советником. Надеюсь, вы понимаете, что подмена между нами есть невозможностью фактической, а лишь вообразительным действом. Что я осмелюсь предположить, находясь на месте Александра Игнатьевича? С уверенностью — только одно. Этих троих господ лишили жизни исключительно с единственной целью — лишить государство Российское самого изобретения. Нет изобретателя — нет и его детища! Согласитесь, господа, что у почивших Бабаева, Новикова-Ляха и Кошкина были не только почитатели и, что вполне вероятно, довольно высокие покровители, но и злопыхатели явные, и недоброжелатели тайные из тех же сфер, откуда и благоволившие к изобретателям. Памятуя об этом, и были совершены эти злодеяния. Гибель изобретателей, могущих добавить сил всему государству, заставит неповоротливых чиновников остановить все работы над их детищами надолго. Или навсегда. Мой респонс таков — проще лишить преимущества врага, нежели красть его оружие и самому его использовать супротив того, у кого оно и было похищено.

— Дорогой Кирилла Антонович, я попытаюсь кратко высказать основную мысль, которую я вынес из вашей речи. Убивают изобретателей для того, чтобы они не смогли довести до финала своё изобретение. Я верно понял? Дело вовсе не в хищении, а… простите за фривольность — не доставайся же ты никому?

— Именно, Александр Игнатьевич, и-мен-но! А разве….

Тут, с некоторым запозданием, помещик ощутил укол в самую сердцевину своего многоуважаемого самолюбия. Как это, позвольте поинтересоваться, короче высказать? Разве эти, так старательно выверенные предложения, не донесли до слушателей ту основную мысль, на которую возлагал надежды Кирилла Антонович? Им хотелось краткости изложения? А как же несгибаемая аргументированность? А как же можно без мотивирования поступков выносить суждение о сути преступных замыслов? Это что же, его речь попросту терпели? Ну, знаете ли….

— У меня создалось впечатление, что вы расстроены моими последними словами. Я прав?

— Возможно, вам и претит моё, так сказать, провинциальное многословие, но я всего лишь попытался дать ответ на ваш, же, вопрос. И, коли вам не угодно,….

— Полно, Кирилла Антонович, полно! Мы с вами не поняли один другого — и всё! Не более того. Я с превеликой охотой дам вам объяснение своим словам. Видите ли, уважаемый Кирилла Антонович, жизнь в конце нашего столетия, да ещё и в столичных городах, не просто протекает быстрее, она понеслась с невиданной спешкой. Всё вокруг нас происходит намного быстрее — если знакомства, или по выгоде, или совсем шапочные, без уважительного отношения к своему визави, дома строятся быстрее, чем вырастают грибы после дождя. Браки, прежде освящавшиеся небесами, становятся более условными и более кратковременными. Судебные разбирательства становятся всё короче, а истцы ожидают рассмотрения своих челобитных в порядке живой очереди. Молодые люди вступают во взрослую жизнь морально неразборчивыми, а речь наша, становится всё более лаконичной. Хотят слухи, будто бы упраздняют буквы «ерь» и «еры». Хорошо это, либо худо? Не знаю, судить не берусь, однако то умение, или… нет, определённо не «или», а именно дар! Дар изысканной словесности и взвешенно продуманной риторики, коим вы обладаете, милейший Кирилла Антонович, в наших столичных городах, и среди окружающих меня людей, утерян. К своему сожалению, обязан констатировать, утерян навсегда. Вы же позволили себе подумать, что я неучтиво сократил вашу прекрасную речь до единого скудного предложения. Напротив, уверяю вас! Моё высказывание продиктовано условностями, в которых мне выпало находиться и работать. Вы имеете право не верить моим словам, но я получил огромное наслаждение, слушая вас, а не тех скомкано-немногословных господ, приходящих ко мне ежедневно с докладом. Как человек, преклоняюсь перед вашим умением так изящно изъясняться, так скоро находить потаённые мотивы истинной подоплёки события, основываясь на неполной информации. Я наслаждаюсь вашим талантом бережного обращения со смыслом пользуемых слов, не теряя, притом, нити рассуждения, не позволяя появляться недосказанности и двусмыслия, постоянно держа слушателя в состоянии предельного внимания. Однако, к сожалению, как чиновник, и как столичный обыватель я, видимо, усугублённый приобретённой привычкой, повёл себя так, как и надлежит чиновнику и обывателю, за что и приношу вам свои извинения. Довольно ли для вас моего объяснения?

Ну, что же, вот и получил Кирилла Антонович первый в своей жизни урок политики, вещи столь же тонкой, сколь и Богопротивной. Только искушённой в ней человек смог доказательно внушить своему собеседнику, что он, по сути, являясь провинциальным говоруном, на словах оказался едва ли не последним из хранителей тончайшего искусства политеса. И, в общем-то, как итог, оба господина остались довольны собой — Александр Игнатьевич вернул себе расположение помещика, Кирилла Антонович ещё раз убедился в добропорядочности и в высоконравственной составляющей характера надворного советника. Александр Игнатьевич приобрёл себе ценного помощника и, как оказалось, весьма умного аналитика, а Кирилла Антонович обогатился равным себе по философскому внутриустройству, почти друга, пусть даже и чиновничьего ранга, перед которым, как перед истинным ценителем, не грех было и показать, какой остроты рассудительность воспитал в себе помещик. Вот что делает с людьми политическая игра, которая в простонародье прозвана Лестию Змием Порождённою.

И как можно было понять из последних слов советника, сим оружием он пользовался искусно. Одно обеляет господина Толмачёва — пользовался он своим искусством токмо в государственных интересах. А те несколько случаев, когда своё отточенное мастерство он пускал ради собственной пользы, мы упоминать не станем.

Ничего не ответил Кирилла Антонович на слова надворного советника, а только отвесил галантный полупоклон, слегка отведя левую руку в сторону.

А вот Модест Павлович углядел во всём этом иной подвох. Ему, храброму военному человеку, даже почудился звук взводимого пистолетного курка, настолько необъяснимо-драматическим представилось их нахождение в деле, в котором они согласились принять участие. А звук взводимого курка был лишь мнимым предупреждением, хоть и тревожным.

— А надо почаще вспоминать, — сказал сам себе штаб-ротмистр, — о том, что всё это может стать для нас всего лишь приключением. Всего лишь….