Солнце взойдет

Ольга Демидюк (2024)

«Солнце взойдёт» — сборник простых историй журналиста и писателя Ольги Демидюк. Неспешное повествование о буднях деревенской жизни в доме предков, в которую автор внезапно попала после десяти лет круговерти огромного города. И буквально в один момент рискнула круто изменить свою судьбу. Из инженера превратилась в «дежурную по рассвету». Разговор о Боге и с Богом сквозь призму маленьких человеческих радостей, остроумных наблюдений за людьми и животными, безграничной любви и нежности к родителям и ко всем обитателям места, которое теперь, с легкой руки Ольги, называется «Мой родны кут».

Здравствуй, лес

Мама меня спрашивает:

— А что ты будешь делать в деревне одна?

— Ну, вот проснусь рано утром и побегу в лес.

— И скажешь ему: «Здравствуй, лес»?

— И скажу ему: «Здравствуй, лес».

Мое первое лето в деревне. Я сижу на лавочке под абрикосом. На столе белая скатерть, чугунная сковорода с молодой картошкой, малосольные огурцы. Двор утопает в зелени июля, вокруг меня летают бабочки и стрекозы. Жизни вокруг слишком много, мне сложно вынести ее полноту. Я не привыкла к ней.

В нашем детстве у бабушки всегда был цветной забор. Первым делом, когда я приехала сюда, решила его обновить. Нашла в сарае краску и целыми днями раскрашивала штакетник в желтый, синий, зеленый, красный цвет. Было чувство, что замазываю трещины не только в досках, но и в своей душе.

В деревне нет централизованного водоснабжения. Я принимаю душ под бочкой с краном. Чтобы почистить зубы, нужно вытянуть ведро воды из колодца, наполнить умывальник. Мыть посуду приходится, вскипятив чайник, а сушить — на полотенце, расстеленном на уличном столе.

Дно жестяного корыта шершавое от ржавчины. Чтобы помыться, одно ведро воды кипячу в большой алюминиевой кастрюле, другое — выливаю в корыто холодным. Поливаю ковшиком свои острые колени, плотно придвинутые к подбородку, укутываю, заворачиваю себя теплом.

И то ли потому, что купали в этом корыте по очереди нас, четверых детей, то ли оттого, что шторы крепко задернуты и свет на кожу падает только от свечи у старой иконы, эта кухня в деревенском доме вдруг становится тихой купелью. А мытье — таинством.

Каждый день мне кто-нибудь говорит, что не понимает, как я тут живу одна. А я не одна. Сосед Колян, шатаясь, восхищается тем, как красиво я покрасила забор. Игорек каждое утро гонит мимо моего дома деревянную повозку на ферму и обязательно кричит, не стесняясь, на всю улицу, взять ли на мою долю молока.

А еще часто спрашивают — не страшно ли мне тут одной. Но как может быть страшно в доме, где жили мои бабушка и дедушка?

Здесь, сидя на заборе вечерами, мы сжимали в руках жестяные «кубки» и ждали парное молоко. Корова у забора била хвостом, а бабушка кричала ей грозно: «А то шо за праява лiхая!»

В этом доме висят их иконы, перед которыми дед молился утром и вечером. А у печи сидела бабушка. Она прислонялась к печке спиной и смотрела телевизор, по которому показывали всего два канала. Я не знаю места на земле, где могу спать спокойнее.

Чтобы лечь на кровати за печкой, нужно снять восемь больших подушек. На подушках — бабушкой вышитые цветы. Затем — шесть пуховых одеял. Они все лежат слоями на кровати за печкой, потому что тоже бабушкины, и куда их еще деть.

Когда кровать становится низкой, забираешься под последнее одеяло. Слева на стене ковер, справа — шкаф, за головой — печь. И ты лежишь на кровати, как будто в маленькой комнате. Одеяло большое, тяжелое и толстое. Ты под ним совсем беззащитный, меньше, чем привык о себе думать.

Дом остывает за ночь, нос тоже хочется спрятать. Опускаешься под одеяло с головой, съезжаешь, как с детской горки. И тебе темно. И ты лежишь в теплом море, как рыба. Поджимаешь колени к груди, трешь пятки друг о дружку, как всегда делает мама и как всегда это тебя раздражало.

И засыпаешь.

В деревне мужики всегда знакомятся так: «А ты чья?»

А отвечать нужно так: «Васина».

Потому что здесь ты не живешь сам по себе. Ты обязательно часть чего-то большего.

В шкафу я нашла старинный молитвослов. Медленно листаю его серо-голубые страницы, чтобы выпуклые шершавые буквы вдруг не рассыпались от времени. Книге больше ста лет. А значит, ее держал в руках не только мой дед, но и прадед. Листать эти страницы — это как взять предков за руки и, стоя плечом к плечу, прочитать молитву.

Ты чья?

Я Васина. Я деда Гриши. Я прадеда Данилы.

За моей спиной есть земля, есть дом, есть род. Здесь я это чувствую кожей.

Здравствуй, лес. Здравствуй, дом. Здравствуй, я.

* * *

В детстве мы гурьбой ходили купаться на местную сажалку, рукотворный пруд — с водорослями, острыми ракушками на дне, густым ковром тины, толпой деревенских детей. Но для нас это было целое море. Для полного счастья нужно было взять с собой в дорогу рогалики тети Марии, еще неспелые яблоки белый налив, компот и бабушкины блины. И купаться, конечно, до «синих губ».

Рядом с нашим «морем» был хутор. В то время в нем уже никто не жил. И все мы мечтали поселиться на этом хуторе. Просыпаться утром и идти купаться в «море». Вот бы так повезло.

В прошлом году местные из соседней деревни наняли технику, расчистили сажалку от водорослей, построили беседку, сделали пляж.

Дом на хуторе давно сгорел. Участок выкупил сосед. У него там стройка и пчелы. Он ездит туда из деревни на мопеде и летом каждое утро купается в «море». По дружбе сосед разрешает мне ходить по его хутору, слушать, как шелестят вековые липы, взмывать выше ели на качелях и совершенно не ведать преград.

Приехала сегодня туда. Походила. Посмотрела на просторы. Подышала. Села на качель, оттолкнулась ногой от земли и подумала, что, кажется, из всей нашей компании для меня это место — по-прежнему главный жизненный успех и везение. И, кажется, я максимально к нему приблизилась. То есть вообще не выросла из детских мечт.

* * *

Когда бабушка получала пенсию, надевала святочное платье, платок-хустку и шла в магазин. В коричневой тканевой сумке приносила ржаной хлеб, батон, пряники и банку той самой сгущенки.

Банка одна, а внуков четверо. Делить на всех доверяли нашей тете Марии. Она ставила на стол четыре эмалированные чашки с белкой на боку и разливала на всех. Мы сидели, затаив дыхание, и смотрели, как сгущенка перетекает из одной чашки в другую, пока не остановится на уровне хвоста белки.

Есть сгущенку было таинством. Мы для этого строили шалаш — забор, трава, одеяло — и усаживались в нем с кружками в руках. Ели долго. Прежде чем слизать с ложки сладкую лаву, я рисовала льющейся белой змейкой круги в кружке. А еще можно было высунуть язык и ловить струйку им.

Мы тогда не думали о том, кем станем, когда вырастем. Главным во взрослом мире было то, что можно купить себе одному целую банку сгущенки и съесть, не разливая на четыре кружки.

Прошло сто лет. Можно купить не одну, а пять банок сгущенки, можно даже построить шалаш и снова высунуть язык. У сгущенки тот же ГОСТ и цвет упаковки.

А вот вкус почему-то совсем другой.

* * *

Слово, которое точнее всего описывает этот этап моей жизни, — «возвращение».

Я вернулась не только в деревню. Не только туда, где родилась, но и к вере, от которой когда-то ушла. К делу — писательству, журналистике, — которое стало моим ремеслом.

Это место стало началом моей новой, настоящей жизни, где нет ничего лишнего. Где все подчинено смыслу и Божьему замыслу о тебе. Мне очень сложно стало уезжать из деревни, даже ненадолго. Вспоминаю работу в офисе и свое ежедневное желание куда-то непременно уехать, заполнить выходные, иначе рабочую неделю не протянешь. Живешь от поездки до поездки.

А сейчас купишь билеты и думаешь: «Зачем? Мне же тут хорошо». Уже в поезде открываю Бунина и сразу же читаю: «И правда, зачем я еду? А главное, всегда кажется, что где-то там будет что-то особенно счастливое, какая-нибудь встреча». Думаю о том, что Бунин, конечно же, смекал.

Чувство обретенного дома все больше крепнет внутри меня. И я пока не знаю, что в этой жизни может быть дороже него.

Дядя Валера спрашивает меня, шутя: «Оля, ты уже написала сборник „Лето. Деревня. Избранное“?»

А мне действительно хочется тут все описать. И тропинку к озеру, и клямку на двери сарая, и камень возле колодца. Для меня тут каждый день — чудо. Когда приходит в гости еж или пролетает в небе аист. Когда на скатерть садится красная стрекоза.

Писательница Ольга Примаченко писала: «Я хочу тихую, скучную, счастливую жизнь, о которой нечего рассказывать, но которая дает мне все, чтобы чувствовать себя в потоке».

И теперь, кажется, я поняла, что именно она имела в виду.