В консерватории что-то поправить

Ольга Евгеньевна Сквирская

В Новосибирскую консерваторию я поступила в середине 80-х. Закончила, увы, в другой стране – в перестроечной России. На собственной шкуре я испытала ломку мировоззрения, кризис идеологии и бытовые проблемы. Однако студенческий дух консерватории – веселый и творческий, не истребим. Конечно, не стоит проводить параллели с реально существующими людьми. Все образы в моей книге собирательные, а имена в основном измененные. Любое совпадение событий и ситуаций является чистой случайностью.

Зачетка

Имена изменены, образы собирательные

У первокурсников шел экзамен по истории зарубежной музыке. Его принимала одна из представительниц «климактерического комплекта», по выражению консерваторских острословов, в народе Баба Маня.

Тощая и сутулая, крючконосая и косоглазая, она напоминала Бабу-Ягу, переодетую в мужской костюм. Баба Маня носила брюки, пиджак, галстук, мужские ботинки, в уголке запавшего рта постоянно торчала дымящаяся сигарета. Седые космы были выкрашены в соломенный цвет.

Сейчас уже трудно было себе представить, что когда-то (примерно в прошлом столетии) ее выгнали из консерватории за аморалку — застукали с поличным на рояле…

Баба Маня по-семитски картавила и, кажется, пребывала в полном маразме.

Она отправилась пообедать и… ушла домой, начисто забыв, что у нее экзамен.

Мы с Люськой, единственные, кто еще не сдал, маялись в классе. Через несколько часов мы побежали на кафедру — узнать, жива она или уже нет. Бабу Маню объявили в розыск и, наконец, вернули на экзамен.

Вечерело.

Согласно билету, мне выпал Вагнер, любимый композитор Бабы Мани. Опера «Валькирия».

Непрожеванные куски знаний я преподносила эмоционально, нахально и уверенно. Баба Маня то ли не слышала, то ли не слушала меня. Она один раз всхрапнула, пару раз мне кивнула и поставила «хогошо».

Взяв зачетку, она нарисовала «хогошо», только… ха-ха, не в своей графе!

Спохватившись, преподавательница вытащила «штрих», затерла белым, измазала всю страницу, начертила «звездочку», сделала сноску внизу, расшифровала ее словами «исправленному верить», размашисто расписалась. Затем поставила оценку на нужное место, снова лихо расписалась и изобразила мне на прощание что-то вроде улыбки.

Фу, неужели это кончилось…

Люська тоскливо проводила меня взглядом.

–…Сейчас я тебе что-то покажу, — заинтриговала я мужа, придя домой в общагу. — Такой зачетки ни у кого больше нет.

Я полезла в сумку… Увы, зачетки не было.

Вытряхнув из сумки весь хлам, я на три раза все перебрала, но так и не нашла. Что за ерунда?

— Значит, зачетка осталась в классе. Завтра заберешь, — успокаивал меня Шурик. — Не волнуйся.

С этого я начала новый день — пошарила в классе. Увы.

Я бросилась к Бабе Мане.

— Я вчера оставила зачетку на Вашем столе. Вы случайно не знаете, где она?

Баба Маня приняла потерю близко к сердцу.

— Идемте! — скомандовала она. — Мы отыщем ее!

Я доверчиво двинулась за Бабой Маней на кафедру истории музыки (на самом деле это крохотная каморка, в которой помещаются только два шкафа, заваленные папками и плакатами, и два письменных стола, скрытые под бумагами и рефератами).

Баба Маня подставила стул к одному из шкафов и, проворно взгромоздившись на него, принялась снимать мне на руки пыльные плакаты и вешать на меня наглядные пособия по очереди, без конца повторяя:

— Щас найдем! Здесь нет! И здесь нет! Посмотгим там!

Она резво переставила стул к следующему шкафу:

— Щас найдем!

Я кинула всю эту наглядную агитацию на пол и бросилась бежать со всех ног из этой кунсткамеры, именуемой кафедрой истории музыки.

…«Может, зачетка осталась в клавирах?» — в последней надежде я отправилась в библиотеку.

Сочувственные библиотекарши вынесли мне на прилавок всю вчерашнюю обширную стопку опер Вагнера, симфоний Брамса, вальсов Шопена и рапсодий Листа. Все это я по очереди перетряхивала, уже предвидя, что это пустая затея, от которой пользы не больше, чем от поисков Бабы Мани.

«Все, больше нет версий. Пойду сдаваться», — решилась я.

Набрав в грудь больше воздуха, я открыла дверь в деканат.

Там я испила до дна всю чашу унижений в связи с утратой самого дорогого — зачетной книжки, и осознала трудности тернистого пути, по которому мне надлежит пройти, дабы восстановить утерянный документ, со всем миллионом подписей.

— У меня следующий экзамен через четыре дня, я не успею, — плачущим голосом сказала я.

Чиновница, поджав губы, выписала мне временный экзаменационный лист.

Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

Я зубрила диамат и писала «шпоры».

…Накануне экзамена в комнату постучали.

Ввалилась Люська, в полотенечной чалме на башке и с красным тазиком выжатого белья, — видимо, шла из подвального душевого помещения на свой шестой этаж.

— Леля, забери свою зачетку, — и с порога швырнула мне на кушетку вожделенную влажную книжицу.

Нет слов, чтобы передать мою радость.

— Боже! Где ты ее взяла? — я готова была расцеловать Люську.

— Ты сама ее оставила у Бабы Мани на столе.

— Так она же…

— Вот она сама и сказала мне: Леля оставила свою зачетку, передайте ей.

— Странно… Но почему же ты не передала?

— А что я сейчас делаю, по-твоему?

— Так почему не передала сразу? — настаивала я.

— Че пристала. Нечего зря бегать туда-сюда — экзамен же только завтра, — резонно ответила Люська.