Радости моего детства

Коллектив авторов, 2021

Сборник составлен из рассказов авторов, которые победили в литературном конкурсе, объявленном издательством «Сибирская Благозвонница». Перед вами около сорока таких текстов. Сорок рассказов о детстве разных авторов из самых разных мест России, Украины и Белоруссии: из Калуги и Ногинска, Бердичева и Старой Руссы, Острогожска и Бобруйска, Чебаркуля и Клявлино, Волгодонска и Твери… Давайте вглядимся в себя тогдашних – отсюда, с «берега повзрослевших людей».

Татьяна Шипошина

Солнечная мозаика

или От нуля до семи, с небольшими отступлениями

О сарафанчиках

1

У меня был сарафанчик в жёлтые ромашки. Бабушка перешила его из старого халата моей тёти. Мне многое перешивала бабушка из одеяний моих тётушек, маминых сестёр. Тётушек имелось целых четыре, и ни у одной из них не было дочки. Только сыновья. Но я сейчас не об этом. А о том, что мой сарафанчик с жёлтыми ромашками постепенно исчезает из жизни. Потому, что из жизни исчезаю я сама. Я становлюсь старше, старше, старше, и…

Каждый знает, что там, за этим «и».

Я не совершила никаких государственных переворотов, никаких таких особенных дел, у меня нет никаких системных открытий, чтобы остаться в памяти поколений. Но даже если бы я и совершила что-либо, то мой сарафанчик с жёлтыми ромашками всё равно покинул бы этот мир вместе со мной. Кому какое дело до какого-то жёлтого сарафанчика? А у него была пышная юбочка. «Присборенная», как сказала бабушка. Я сразу стала кружиться, как в балете. Балет! Я видела его в кино (телевизоров в домах простых людей тогда не водилось).

Балет — это так здорово, так прекрасно! «Лебединое озеро»!

Как и сейчас, я была натурой увлекающейся и большой фантазёркой. Способной увлечь кого-то ещё.

И вот уже весь наш двор начинал танцевать «балет»! Мы, то есть дети двора от пяти до восьми лет, «красиво» тянули руки вверх, делали «ласточку» и прочие «балетные» движения.

А также пели «балетную музыку» (об этой музыке хотелось бы рассказать особо, но в данном рассказе — она только составная часть повествования).

Эти танцы казались нам самым прекрасным балетом. И никто не мешал нам фантазировать…

Дня три танцевал весь наш двор, даже мальчишки!

Вот что сотворил сарафанчик в жёлтые ромашки с пышной присборенной юбочкой.

И что?

К чему я рассказываю это?

К тому, что о нашем «балете», вероятно, помню сейчас только я одна. Почти все «тогдашние» дети или погибли, или умерли.

Когда умру я, со мной умрёт этот «балет».

2

К чему я это рассказываю?

К тому, что мой сарафанчик и мой «балет», а также «ботиночки», «машинки», «войнушки», «бирюльки», книжки, тетрадки, берестяные грамоты, папирусы, глиняные таблички, друзья детства и самые, казалось бы, незначительные, уходящие в небытие мелочи огромного количества людей, когда-либо проживавших на нашей планете, доказывают одну очень важную вещь.

Так же, как и все уходящие в небытие мелочи юного, взрослого и стареющего человеческого существования всех когда-либо живущих на Земле людей, они доказывают существование Бога.

Почему? (Вероятно, это спросит атеист или некто, сомневающийся во всём.)

Потому, что не может быть ухода в небытие такого огромного, не поддающегося воображению количества важных вещей.

Бог, как творящий любовью, не может не содержать в Себе и мелочей. Как и более крупных вещей, и важнейших вещей. Просто — всему своё место.

Но я очень рада, что о моём сарафанчике помнят как минимум двое — Бог и я сама. И даже если Бог решит закрыть от меня это воспоминание, Он Сам будет о нём помнить. Ровно столько, сколько надо.

Возможно — бесконечно.

Вы спросите: возможна ли бесконечная память?

Думаю, да. Поскольку Он — бесконечен.

И тогда песнопения панихиды «Вечная память…», в которые сложно поверить, на лету обретают смысл…

«Войнушка»

1

Я родилась через восемь лет после окончания войны. Память войны в народе оставалась ещё очень свежей. Ещё многие пережившие войну оставались живыми.

Так же, как и жёны тех, кто не вернулся.

Мы, дети, ещё слышали рассказы «из первых уст».

Ну и часто сами играли в «войнушку». Причём это были игры-спектакли, игры «в лицах».

В них находилось место не только мальчишкам, но и девчонкам, на традиционно «женских» ролях. Девчонки играли роли боевых санитарок, а также жён мужественных солдат.

В обязанности жены входило ожидание бойца с фронта, встреча бойца, приехавшего в отпуск, подготовка праздничного обеда и пр. Случались и поездки к бойцу в госпиталь, если он был ранен, а также получение похоронок и горькое, со слезами и воплями, оплакивание погибшего.

В тот раз мне досталась роль жены.

Мальчишки бегают, стреляют, а я и другие «жёны» готовим обеды в игрушечной посуде. В «посудке». Мало кто может похвастаться настоящей игрушечной «посудкой»! У меня, например, её нет. Поэтому в дело идут черепки, разбитое блюдце, поломанная мыльница и ещё кое-что, по необходимости. В тарелки крошатся листики и цветочные лепестки. Подсыпается песок, кладутся камешки.

И тут приходит «гонец» с фронта и объявляет, что мой «муж», Колька, пал смертью героя. Закрыл своей грудью вражескую амбразуру.

Я не очень хорошо понимаю, что такое «амбразура», но сразу начинаю «горевать» по полной программе.

Я во весь голос воплю:

— Ох, милый мой! На кого же ты покинул меня и трёх наших детей! Дочь Эльвиру, дочь Альбину и дочь Серебрину! Как же я буду без тебя жить!

Я падаю на землю и стучу по ней кулаками, продолжая вопить. Другие «жёны» поднимают меня с земли, успокаивают. Дают мне попить водички.

Я воплю так, что даже бойцы с уважением смотрят на меня, на минутку оторвавшись от «боёв».

Все эти слова, которые я кричу, детвора слышала не раз — похороны в нашем дворе случались нередко.

Тётя Варя высовывается из окна и кричит в нашу сторону:

— Эй, мелкота! Что случилось? А ну, перестаньте орать!

Я сбавляю обороты.

Одна из «жён», Людка, самая старшая, которой уже восемь лет, отводит меня на лавочку, усаживает и говорит:

— Ну, посиди немножко. Бабушка говорила, что время — лечит.

2

Нет, меня время не хотело лечить!

Прошла минута, потом — пять минут, потом — десять, и никакое время меня не вылечило!

Мне очень, очень жалко погибшего «мужа». Я не играю, я просто превращаюсь в бедную вдову.

У всех моих тётушек на войне погибли мужья. Мой дедушка пропал без вести. А это значит, что никого из них больше нет. На всём белом свете — их нет.

Не-е-е-ет!

Я представляю себе это так живо, что слёзы ручьями начинают литься из моих глаз.

Я сижу, причитаю и плачу — я, бедная вдова, осталась с тремя дочерьми на руках… с Эльвирой, Альбиной и Серебриной! Да как же я буду дальше жить?

Сколько таких рассказов и причитаний я слышала…

От тётушек, от соседок, от бабушки.

Я сижу и долго, очень долго для пяти лет, безутешно плачу. Наконец я сползаю со скамейки и иду к тому месту, где оставила «посудку».

Надо же кормить детей! Надо борщ варить! Надо ехать, искать могилку мужа…

Возле «посудки» никого нет. Только мои черепки стоят сиротливо.

Тогда я нахожу одного из бойцов и начинаю объяснять ему:

— Товарищ командир, я жена погибшего Кольки. Хочу найти могилку, где он похоронен. — Тут я снова начинаю плакать и вопить: — Он погиб, как герой! Он ам… ам… зуру закрыл! А я осталась одна с тремя детьми… У-у-у… С Эльвирой, Альбиной и Серебриной… У-у-у…

Тут «товарищ командир» и ещё несколько «бойцов» начинают хохотать как ненормальные и показывать на меня пальцами:

— Тю! Дура!

От непонимания и удивления дыхание моё останавливается:

— А… что?

Один из бойцов перестаёт хохотать и наконец говорит:

— Кольку твоего и Пашку давно обедать позвали. Людку бабушка забрала, а Светка домой сама пошла. Мы больше не играем! Давно уже! А ты… ты…

— А она пойдёт могилку Колькину искать! Ха-ха-ха!

И снова мальчишки начали хохотать, держась за животики.

Я поняла, наконец. Мне очень, очень хотелось плакать. Но, видимо, «бедная вдова» выплакала все слёзы. Я отвернулась от бойцов и пошла.

Куда глаза глядят.

Именно туда, и никуда больше. Или меньше.

3

Почему я запомнила именно эту «войнушку», а никакую другую?

Ну, во-первых…

Ох, как неприятно отделять «первых» от «вторых»! И «во-первых» от «во-вторых»! Потому что — не делится. Даже на два. Не отделяется.

Как в анекдоте о том, что Джо не придёт на встречу. Почему? Во-первых, во-вторых, в-третьих… ну а в четвёртых — он умер.

Джо не придёт.

Если вас позвали на обед, разве вы вспомните о том, что посадили кого-то на скамейку, чтобы плакать?

«Это же игра!» — скажете вы.

Ну и что? Игра или не игра…

Каждый человек помнит о себе. В первую очередь — о себе, и во вторую, и в третью, и в двадцать пятую — о себе.

Редкие уникумы помнят не только о себе. С какой попытки каждый вспомнит о других?

С разных.

Редчайшие люди сначала помнят о других, а потом о себе. Сколько раз им приходится слышать в свой адрес что-то совершенно презрительное:

— Эй, ты, «мать Тереза»!

Или:

— Тебе что, больше всех надо?

Или просто:

— Зачем это тебе? Выделываешься? Хочешь быть лучше всех?

Такие вопросы не имеют ответов. Стимул к тому или иному действию идёт изнутри. Иногда человек не успевает даже подумать, что-то взвесить.

Он там, внутри, просто знает: «Надо так. И скорее, а то будет поздно. Именно эту амбразуру я сейчас прикрою своей грудью, потому что больше нечем».

А вслед ему полетит полный набор вопросов: «Тебе что, больше всех надо? Зачем это тебе? Да ты ж помрёшь!» И прочее.

Может, найдётся кто-то… ну, который позавидует. Но он будет завидовать тихо. Потому что даже громкая зависть или просто сочувствие к некоторым подобным героям — чреваты.

Чем?

Да тем, что сам попадёшь под град вопросов, насмешек, а то и отвержения.

Выгонят из стаи…

У каждого в жизни найдётся подобный случай. Когда что-то произошло впервые. Когда в первый раз вы почувствовали себя оставленным и преданным.

Будьте уверены — после первого случая последует второй. Третий. Седьмой. Сколько раз русский наступает на одни и те же грабли? Да и не русский — тоже. Этот процесс не зависит от национальности.

Нет, амбразуры закрывает не каждый человек. И не каждый день. Тот, Кто прикрыл собой весь наш грешный мир, был Единственным.

Он был ОДИН на всю массу живших и живущих. Он был не только человеком — Богом. Богочеловеком. Такие вот критерии. Простому человеку, даже герою, не под силу прикрыть собой весь мир — эту огромную, огнедышащую амбразуру. Святых — тоже немного, по сравнению с общим числом людей. Немного и героев. Представьте себе, как больно… как больно, когда гвозди в ладони… в ноги, а копьё — под ребро. На Кресте висеть… Зная, за кого. Зная, почему. А они кричат всё то же, с небольшими нюансами:

«Тоже мне, царь Иудейский! Ишь, мёртвых исцелял! Себя с Креста сними!»

4

Во-вторых или во-первых. Вот ещё что. Если вы уже «не играете», не повод ли это посмеяться над тем, кто «ещё играет»?

Вероятно, многие помнят тот случай из своей жизни, когда они впервые были не только оставлены и преданы, но и осмеяны.

Людям обязательно нужен кто-то, над кем можно посмеяться. Нужен кто-то, на кого можно и даже приятно показывать пальцем.

Лучше всего это делается коллективно.

Тот, кто «ещё играет», — очень даже подходит для этой цели. Тот, кто остаётся верным, когда все уже играют по другим правилам.

Иногда «верный» — повод не только для смеха, а и для казни.

Сплошь и рядом. От староверов до сталинских лагерей.

О лагерях

1

Мне исполнилось лет пять или шесть, когда это произошло. Я не ходила в детский садик — меня «смотрела» бабушка Шура, папина мама.

Про бабушку — отдельная история.

А сейчас про то, что в тот день мы сидели дома с бабушкой, пока родители были на работе. Раз я дома — значит, в школу ещё не хожу. Ведь мои родители — учителя и школа как раз являлась их работой.

Утро, солнце лучами пронизывает комнату. Я — в комнате, бабушка — на кухне. Стук в дверь.

— Сейчас, сейчас, — торопится к двери бабушка, вытирая руки о фартук.

Я тоже выглядываю и вижу, как бабушка отступает от двери. И лицо у неё… такое… такое…

— Грышка, — говорит бабушка. — Грышка, ты? Бабушка родом из Полтавской губернии, Кобылякского уезда, волости Кишенки. Так написано у неё в «метрике». Но она этой волости не видела и не помнила. Она мне даже рассказывала о своём первом детском воспоминании: всё их семейство на арбе едет в Крым, через Перекоп. Бабушка Шура всегда говорила, что она из запорожских казаков, которые когда-то переместились в Полтавскую губернию. А вот почему семья бабушки переехала из Полтавщины в Крым в 1906–1907 годах, я не знаю до сих пор. Это я к тому, что украинский говор слышала с самого раннего детства и так говорила сама, когда была маленькой.

На пороге комнаты появился высокий, мощный, слегка сгорбленный мужик. Лицо тёмное, какие бывают у рыбаков. Седые, вьющиеся волосы. Глубокие носогубные складки. В руке торба.

— Я, — прохрипел мужик. — Я, Шурка. Бабушка и этот мужик обнялись.

— Садись… я сейчас…

Бабушка захлопотала, стала ставить на стол жареную рыбу, помидоры, огурцы, графинчики, гранёные стограммовые стаканчики.

— Не суетись. — «Грышка» взял бабушку за руку. — Не торопись, Шурка. Я никуда не спешу.

— Танька, а ну, марш отсюда, — махнула на меня полотенцем бабушка.

— Внучка? — спросил мужик.

— Внучка. Вовкина, — ответила бабушка. Тут я, чтоб не вертеться у бабушки на глазах, юркнула под стол.

У нас — замечательный стол. Круглый, на четырёх ногах. Между ножек стола — перекладины. И ещё две перекладины — поперёк, по диаметру. Вот на этих перекладинах я сиживала, и не раз.

Картину дополняла тканая скатерть из чёрных и жёлтых нитей. А вот поднимите-ка руку, у кого в доме не водилось такой или подобной скатерти! Да ещё с кистями!

О, сколько сказок и историй прожила я под столом, на перекладинах, прикрытая жёлто-чёрными волшебными кистями!

Сначала я пыталась понять, о чём беседуют бабушка и мужик, но понимала только обрывки фраз и слов. «Лагерь», «всё, нахлебался, хватит», «и Шурка там, может быть», «а где ж ещё»…

Сидя под столом, я улетела в свою очередную сказку про принцессу и злых разбойников, которые прятались возле ботинок «Грышки». Больших таких, потрёпанных ботинок.

Наконец ботинки зашевелились, и я выползла из-под стола.

Мужик обнял бабушку ещё раз и ушёл.

2

Бабушка…

Моя хлопотливая бабушка почему-то не кинулась убирать со стола, как всегда, а сидела на стуле, положив руки на скатерть.

По её лицу текли слёзы.

Она не плакала, не рыдала, не всхлипывала, а просто слёзы текли и текли.

— Ба, ты чего? — ластилась я к бабушкиным коленям. — Ба, ну не надо! Ба, перестань! Это Грышка тебя обидел? И чего ему надо?

Бабушка потрепала меня по волосам:

— Сейчас, Танька… сейчас перестану…

Бабушка поднялась, и начала медленно собирать посуду.

— Матери не говори! — звякнула тарелкой бабушка.

— Почему?

— Да она же коммунистка. Её наказать могут.

— За что?

Бабушка вздохнула и ничего не ответила. Только потом, когда начала мыть посуду, сказала:

— Это брат деда твоего. Родной брат. Он к немцам в плен попал и в лагере у них сидел, до конца войны. А потом в нашем лагере сидел. На Севере сидел десять лет. Понимаешь, что десять лет?

Я умела и читать, и считать. Мне ведь уже скоро в школу! Десять лет… Это же даже больше, чем Людке! Ей восемь!

— В лагере? — не поняла я. — Десять лет? Это как?

— Да так. Тюрьма такая.

— Почему?

— Да кто ж его знает, почему… говорит, и дед твой в плен попал, скорее всего. Муж мой, понимаешь? Может, и он… сидит где-то ещё…

О, я понимала! Я стала обнимать бабушку, что-то ей говорить… Мы обе плакали, сидя на нашей кухне…

3

Следующие пояснения не относятся к раннему детству. Но пояснения, наверно, нужны. Моя бабушка получила бумагу о том, что муж «пропал без вести», в возрасте сорока лет. В пятьдесят — она стала моей бабушкой и переехала из своей полуразваленной хаты жить к сыну, к моему отцу. Сначала — в съёмную комнату, потом — в ту самую квартиру в старом барском доме, в которой прошло моё детство.

Многие мужчины предлагали бабушке замужество. Она была хороша собой, умела и готовить, и шить, и петь. И жить.

Но бабушка всем ухажёрам отвечала так: «Я мужа не хоронила. Не видела, что он в земле лежит. Не вдова я…»

Бабушка ждала. Ждала своего Шурку с возраста сорока лет и до самой смерти.

В детстве мне казалось, что сорок лет — это ужасно много. Сейчас я считаю иначе. Моему старшему сыну — сорок. Он так юн…

Шурка и Шурка, Александр и Александра, дед и бабушка, светлая и вечная память вам, мои дорогие.

Сведения о деде пришли поздно, когда бабушки уже не было на свете. Дед действительно попал в немецкий плен и какое-то время находился в лагере военнопленных под Житомиром.

Была какая-то поисковая группа в Житомире, от которой нам пришло письмо. Они раскопали сведения о том, что дед якобы бежал из лагеря, но был пойман. (Судя по рассказам бабушки, каким был её Шурка, а мой дед, — он должен был бежать! Но об этом — позже.)

Следующие сведения о деде — из Германии, лагерь Айзенах. Место и ряд, где находится его могила. Всё на специальной карточке, с немецкой точностью. И отпечаток пальца деда — там же.

Я не доехала до Германии.

Мешает что-то. Тяжело слышать немецкую речь.

4

О лагерях читано-перечитано, смотрено-пересмотрено…

Из песни слов не выкинешь. Это всё творили мы, люди. И творим.

Как же противостоять злу? Злу настоящему, неприкрытому, декларируемому? Злу, принятому как должное, как образ жизни, как государственная политика?

Злу вооружённому — против тебя, голого, беззащитного, маленького человека? Не очень умного, не очень сильного, ранимого, слабого?

Лагеря, бараки, печи… Голод, холод, издевательства…

Как не упасть, не превратиться в полное дерьмо?

Сплошные вопросы.

А если принять происходящее с тобой как благую для тебя Божию волю?

Низость происходящего проявляет низость человеческую. Но иногда… иногда, редко, проявляет такую высоту человеческого духа, перед которой хочется встать на колени.

Два пути перед нами: путь Христа и путь Иуды.

Только так, не иначе.

Правда, всё это происходит в разной степени, с разными вариациями…

В зрелом возрасте судьба свела меня с последним оставшимся в живых узником Сухановской тюрьмы Семёном Самуиловичем Виленским. Этот замечательный человек, «колымчанин», собирал и издавал, по возможности (а практически — без возможностей), мемуары «сидельцев», «лагерников», «ссыльных».

Так вот, в его комнате стояли шкафы, от пола до потолка, вдоль всей стены. И на всех полках — рукописи.

Однажды он показал мне рукой на эти шкафы и сказал:

— Вот, смотри. Эти три шкафа и половина четвёртого — тут о том, какой следователь зверь и дурак, а я — умный, стойкий и храбрый. А вот тут, эти три полки, — тут, понимаешь, правда… Вот эти бы издать, хотя бы половину…

Вера

1

«Наружной» веры в нашей семье не существовало. Все — атеисты. Мама — коммунист, историю преподаёт. И обществоведение. Ни папа, ни бабушка религиозных речей не ведут.

Только на Пасху приходит тётя Лиза. Вроде как — к бабушке. Тётя Лиза — двоюродная сестра моего отца, дочь бабушкиной сестры. Вернулась из Германии, куда её, ещё совсем девчонкой, угоняли вместе с мамой, бабушкиной сестрой.

Тётя Лиза приносит кулич и крашеные яички.

Под большой тайной бабушка даёт мне попробовать подсохшего кулича и яичко с помятой скорлупой и белком, окрашенным в розовый цвет.

— Христос Воскресе, — вздыхает бабушка.

Я молчу.

— Говори: «Воистину Воскресе!»

— Зачем?

— Так надо.

Если бы я не любила бабушку — ни за что бы не сказала. Я упрямая. Родители мной недовольны. Я нарушаю дисциплину, не слушаюсь, грубо отвечаю. И вообще.

— Воистину Воскресе!

— Ну, беги!

Это сейчас я понимаю, что любила бабушку, и потому…

А тогда… На уровне рефлекса. Когда грубить, кому грубить, что повторять, а что — ни за что…

2

Один раз… Может, перед школой, а может, классе в первом.

Мы с девчонками со двора пошли в церковь. Просто так, в будний день, днём. Конечно же летом. Поглазеть.

Потому что всё запретное — манит.

В церкви никого не оказалось. Даже «дежурная бабушка» куда-то отлучилась. Только таинственные церковные своды, полумрак, запахи и луч солнца из-под купола. И мы, загорелые местные девчонки.

Ух, как сердце стучало, когда мы разбрелись по храму. Здорово как!

А кто самый упрямый или самый «отчаянный»? Танька.

То есть я.

И вот я по лесенке поднимаюсь и прямо в открытые врата. Это теперь я знаю, что это «врата». Тогда я просто шла на свет. На сияющую красоту. Видимо, дело было после Пасхи — врата оставались открытыми.

И вот тут появились «бабушки». Сразу две. И кричат мне:

— Назад, назад! Нельзя! Тебе туда нельзя!

Конечно, я сразу выбежала. И меня, и всех девчонок быстренько прогнали чуть ли не пинками. Обозвали «богохульницами» и всякими другими словами. А мне и подзатыльник отвесили.

Но я — там была. В алтаре.

Куда женщинам входить запрещено. Только монахиням.

У кого только я потом ни спрашивала, что бы это могло означать для меня, — все говорили по-разному. В том числе и священники.

Начиная с того, что я буду за это жестоко наказана (о чём я вспоминала, когда смертельно болела), до того, что это был особый знак: я свяжу свою жизнь с церковью.

Скорее всего, и то, и другое мнение верно.

Но чаще всего мне говорили что-то вроде: «Не заморачивайся».

Третьему мнению я всегда кивала, поддакивала — верила… и не верила.

3

Отступление от семи лет.

В 14 лет я тяжело заболела.

Мама со смущением рассказала мне, что просила кого-то «за меня свечку в церкви поставить». Для мамы это было, наверно, подвигом.

— А этот дурак, дядя Ваня (верующий муж папиной сестры тёти Лизы), говорил, что ты заболела потому, что мы Бога забыли и в церковь не ходим!

Дядя Ваня — серб по национальности, в церковь ходил и тётю Лизу за собой водил. Был он человеком простым, необразованным.

Никому не указ, что говорит какой-то дядя Ваня. Не авторитет.

Но почему-то эта фраза как будто въелась в меня. Не забылась.

Наверно, мы и вправду напрямую не выбираем, что надо забыть, а что — помнить. Однажды увидела во сне своего отца. Отец был крещён в детстве. Верующим не был, хотя в партию вступать не хотел.

И вот вижу я своего отца, восстающего из могилы в страшном виде. И как только он встанет, так что-то тянет его опять вниз, а затем всё повторяется вновь.

— Папа, папа, как мне тебе помочь? Что мне сделать? — кричу я.

Тут появляется высокая женщина, одетая в белое, берёт меня, как котёнка, за шиворот и говорит мне:

— Сколько же можно тебе твердить и тыкать тебя носом, чтоб ты, наконец, пошла в церковь и положила двенадцать земных поклонов перед Господом! За себя и за всю свою неверующую семью!

Я проснулась. Сон был такой силы, что я вышла на кухню, упала на колени и стала молиться за себя и за свою неверующую семью. Но особого облегчения не наступало — ведь я была некрещёной.

Надо было помочь отцу! Но как?

В тот момент я и вспомнила, как поднималась по ступенькам туда, откуда шёл свет.

«Нам не дано предугадать» не только то, как отзовётся наше слово, но и то, как отзовутся в нас какие-то действия, чувства, эмоции, пережитые в почти забытые времена детства.

И я пошла креститься, не совсем ещё понимая, что делаю. Не по каким-то особым знаниям, а чтобы положить эти двенадцать поклонов — именно в церкви.

Что и сделала, когда осталась в церкви одна. После крещения. И правда полегчало чуть-чуть. Картина страшного сна меня оставила.

Понятие же об основах веры и воцерковление пришли значительно позднее. Но это — совсем другие истории…