Радости моего детства

Коллектив авторов, 2021

Сборник составлен из рассказов авторов, которые победили в литературном конкурсе, объявленном издательством «Сибирская Благозвонница». Перед вами около сорока таких текстов. Сорок рассказов о детстве разных авторов из самых разных мест России, Украины и Белоруссии: из Калуги и Ногинска, Бердичева и Старой Руссы, Острогожска и Бобруйска, Чебаркуля и Клявлино, Волгодонска и Твери… Давайте вглядимся в себя тогдашних – отсюда, с «берега повзрослевших людей».

Николай Дегтярёв

На станции Бакланка

Я оглядываюсь назад и мне вспоминается станция Бакланка, пыльная, в лучах закатного солнца. Длинные, уходящие в обе стороны голубоватые полосы железнодорожных путей. Невысокие, необычайно тёмные ели, за которыми, кажется, начинается «дремучий лес» из русских сказок. На этой стороне, где мы ждём автобуса, — то ли ветхий зал ожидания, то ли обшарпанная забегаловка, массивная советская остановка с облупленной краской на стенах, и куча гравия рядом с ней.

1992 год. Лето. Мы с братом ещё маленькие. На остановке мама — не такая, как всегда, а пасмурная, как будто чего-то тревожно ждущая. И рядом папа — тоже необычный, слишком задумчивый, а иногда слишком порывистый. Автобус должен отвезти нас к бабушке, в Кукобой. Но он всё не приходит и не приходит. Родители стоят на остановке, а мы с братом залезли на кучу камней.

— Смотри, какой камень! — говорю я брату и показываю ему небольшой красивый камень, переливающийся разными цветами, и сам любуюсь этим камнем.

— Это искрач, — говорит брат с видом знатока и, как бы сам опасаясь выхватить его у меня из руки (он всё-таки младший брат), очень близко его рассматривает.

— Искрач, — повторяю я, — вот это как будто стекло в нём застряло.

— И ещё вот эти коричневые какие-то штуки, — показывает брат пальцем.

— И чёрные, и серые, — подхватываю я.

— А это, — брат тоже поднимает камень из кучи, — это белый искрач. — И протягивает мне.

— Это белый искрач, — произношу я почти шёпотом, поворачивая камень под разными углами, — такие камни редко встречаются.

— Очень редко, в основном чёрные и серые, — подтверждает брат.

— Давай попробуем искру высечь, — предлагаю я и начинаю бить один камень о другой. У меня ничего не получается.

— Давай я попробую, — говорит брат. Но и у него не получается.

— Может, белый с чёрным не дают искры, — догадываюсь я, и мы быстро находим ещё один чёрный искрач, но и тут ничего не выходит. Мы оба поворачиваемся, чтобы позвать папу, но он отошёл куда-то далеко, почти к той забегаловке, курит там и разговаривает с каким-то усатым дядькой. Мы продолжаем искать другие искрачи.

Потом папа возвращается к остановке, но мы уже не пытаемся высечь искру из камня, а делаем туннель в горе камней, и тут нам его помощь не нужна.

Мама с папой о чём-то нервно разговаривают, как будто спорят. Мы оба не знаем, о чем, да нам это и не интересно, мы поглощены другим: мы никогда не видели столько камней в одном месте.

Это сейчас, оборачиваясь назад через двадцать с лишним лет, я понимаю, что папа уже выпил — оттого он так задумчив и в то же время возбуждён. А мама боится запоя, и потому у неё такой испуганный и каменный взгляд, и вся она одновременно какая-то каменная и в то же время неестественно резкая. И как странно теперь, в воспоминании смешиваются это незнание взрослого мира и погружённость в детскую безмятежность!

Шёл 1992 год, страну лихорадило, папа уже, увы, начинал пить запоями, цены росли как на дрожжах. Это я и сам видел уже тогда, заходя вместе с мамой в магазин… А мы с братом рыли туннель в горе придорожных камней и радовались белому искрачу, который так редко встречается в природе. А всё потому, что мы жили настоящим, даже не настоящим, а вот этой минутой, этим мгновением, которое почти всегда было прекрасно и останавливалось само по себе.

И тьма обходила нас стороной, не притрагивалась к нам. А может, и хотела притронуться, но и мама, и папа берегли нас от неё как могли, отгоняли её, понимая прекрасно, что пройдёт очень мало времени, и они уже не смогут ничего сделать… Потому что мы сами ринемся в эту тьму, на борьбу с ней, со своим максимализмом, с уверенностью в победе, и настоящее утечёт сквозь наши пальцы, как вода, растает, как призрак… И мы станем взрослыми с их вечной жаждой возвратить это настоящее, жаждой, которая никогда не может быть утолена…

День клонится к вечеру, мы не знаем, уедем ли мы сегодня с этой остановки или нет. Но нам с братом это и не важно, у нас есть занятие: туннели в камнях не так-то просто прорыть, ещё сложнее — сделать так, чтобы они остались целыми.

А родители — мы замечаем это случайно — уже почти кричат друг на друга, и папа наконец решает, что он пойдёт пешком эти пятнадцать километров, а мы останемся ждать. Нет-нет, он предлагает пойти всем вместе, а мама не соглашается: мы же с братом маленькие.

— Мы не маленькие! — кричим оба и бросаемся к маме. Мы хотим доказать, что мы не маленькие: «Вот увидите, мы легко пройдём пятнадцать километров!» Маме приходится уступить нам.

Мы с братом в восторге от предложения папы идти пешком: мы никогда не ходили на такие расстояния!

Папа поднимает вещи, мама берёт моего брата за руку, а я отбираю у папы какую-то маленькую авоську — он легко отдаёт её мне, — и мы отправляемся в путь. Надо же — мы сейчас пройдём пятнадцать километров! Я смотрю на брата, глазами показывая ему, как же это здорово. Он соглашается со мной, он и сам не идёт, а почти скачет вприпрыжку, и мама удерживает его, чтобы он не ускакал.

Но как только мы отходим от остановки метров на двадцать, появляется автобус. Как досадно, срывается такой поход! Я грустно отдаю авоську обратно папе, брат тоже нахмурился и уже не прыгает, а еле плетётся к автобусу. Дверь со скрежетом открывается, и мы забираемся в него.

Старый дребезжащий автобус везёт нас по пыльной дороге, и мы с братом восхищённо смотрим в окно, впитывая в себя эти новые виды. Хоть виды-то совсем и не интересны: поле и где-то там вдалеке — лес. Брат сидит у самого окна, с ногами забравшись на потёртое кожзамовое сиденье, а я сижу на краешке того же сиденья рядом с ним. Наши лбы упёрлись в стекло, на котором, если сфокусировать зрение, видны серые следы от дождевых капель, пробивших себе извилистый путь на пыльном окне. Значит, дождь был, может быть, вчера, автобус высох, а следы от капель остались — и на этом окне можно целую карту нарисовать. Но нам оно не интересно, нам интересно то, что за ним.

Наконец мы встречаем идущую прямо через поле — и в одну, и в другую сторону от дороги — полосу сосен.

— А это что? — спрашиваю я у папы.

— Сосны.

— А зачем они тут? Их так посадили? Они же не сами так выросли?

— А это граница между Вологодской областью и Ярославской. Они отмечают границу.

— Границу… — задумываюсь я. — А где тогда пограничники?

Папа смеётся:

— Пограничники — это когда граница между странами.

— Чтобы враги не напали? — уточняю я.

— Да.

— Как с немцами, да, тогда война была, помнишь? — спрашиваю я.

— Ты-то что помнишь? — улыбается он, треплет своей шершавой рукой мои волосы. И мы едем дальше, любуясь полями в закате.

— Смотри, смотри! — чуть не подпрыгивает на сиденье брат, показывая мне идущих коров.

Я и сам их увидел уже раньше и тоже смотрю не отрываясь. У нас в поселке нет коров. Лошадь — да, можно встретить, на лошади какой-то старик привозит по утрам молоко в ларёк около нашего дома. А коров нет. И такие они интересные, задумчивые, как будто немного уставшие, но совершенно спокойные.

— Они без рогов, — замечает брат.

— Потому что быки с рогами, а коровы без рогов, — отвечаю я.

Папа молчит, не исправляет меня: значит, я всё правильно сказал.

Коровы наконец скрываются из вида, но брат снова обращается ко мне:

— Смотри, смотри! — И показывает рукой куда-то вперёд.

Я смотрю и вижу какое-то высокое — особенно на фоне бесконечных полей и редких кус тов — здание, всё устремлённое ввысь.

— Папа, что это? — спрашиваю я.

— Это церковь, — отвечает он. — За шесть километров до Кукобоя видна.

— Это она за шесть километров отсюда? И мы видим через шесть километров? — удивляюсь я.

— Нет, — улыбается он, — ближе уже, вы просто поздно заметили.

Да, она ближе, высокая, очень большая и, наверное, очень старая — даже деревья начали расти из её нескольких зелёных крыш. Но красивая.

— Тут тебя крестили, — сообщил папа.

— Крестили? — переспрашиваю я и задумываюсь, потому что не знаю, что это значит.

«Я тут был, оказывается, — думаю я. — Как это так? Я это всё впервые вижу, а получается, что тут уже был… Значит, я не еду туда, я туда возвращаюсь — и в том числе к этому большому, красивому зданию, где меня когда-то крестили».

Вот и сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что всю жизнь возвращаюсь куда-то. И никак не могу вернуться.