Невидимая невидимость невидимого. Опыт философского скетчинга

Роман Шорин

«Невидимая невидимость невидимого» — сборник философских зарисовок. Автор развивает подходы, заявленные в его первой книге «Метафизика целого и части». Почему бесконечности не нужно знать, что она — бесконечность? В чем ошибочность выражения «наслаждаться покоем»? Почему нам не дано понять простого факта, что не все может быть понято? Чего ждет от нас истина: чтобы мы ее познали или чтобы мы ей открылись? Неожиданна уже сама постановка вопросов. А ведь автор еще и дает на них свои ответы…

Что мы теряем?

Так страшно лишиться нажитого имущества! Или оказаться без статей дохода! Или занедужить, заиметь болезнь!

Очень страшно. Даже представишь только — уже кошмар. Вот были деньги, как вдруг — ты без работы. В карманах мелочь, ни на что не хватает. Распродаешь имущество — вещи, с которыми сроднился. Остается лишь жалкий скарб. Покидаешь жилище — твой оплот, где тепло и надежные двери. Покидаешь, потому что нечем оплачивать свое там пребывание. А что будет дальше? На хорошее надежд мало или вообще нет. И это так пугает! А если еще и со здоровьем проблемы…

Все так. Все вроде бы так. Лишь один вопросик. А, собственно, что мы теряем? Даже если все будет совсем плохо и тяготы окажутся настолько жестокими, что сведут в могилу?

«Вдруг со мной случится что-то нехорошее, вдруг я окажусь не в том месте и не в то время, вдруг судьба меня обделит, вдруг я не застану себя в стане счастливцев… Вот это будет печаль! Вот это будет горе!» Но такое ли уж горе?

Что мы теряем? Всего-то — судя по тому, что человека беспокоит, — одним эгоистом меньше. Всего-то потеря кого-то, сосредоточенного всецело на себе, отгородившегося, дальше себя не видящего. Занятого собой так, как будто он — все. А он — не все. Того, для кого остального не существует, хотя оно — существует. Слепого, черствого. Неживого. Такого, соседство с кем не радует, не вдохновляет. Кем проблематично заинтересоваться, увлечься, позабыв о себе.

Он слишком держится за себя, чтобы быть тем, за кого переживают, кому сочувствуют. Вы бы не разделили его тревоги и радости, окажись рядом с таким: не смогли бы — хотя бы в силу его от вас обособленности, закрытости. Даже окажись рядом с собой, коли вы сами таковы. Вот кого мы теряем. Вот кого я потеряю, если потеряю себя.

Кого, наоборот, было бы жалко потерять? Способного на участие, чуткость, отзывчивость. Не паникующего в связи с появлением личных проблем. Вопреки сложным обстоятельствам сохраняющего спокойствие и расслабленность. Не связанного с самим собой жестким, не допускающим малейшего люфта образом. Умеющего «находить себя» в других — в самых разных — проявлениях бытия.

Так ведь такого — того, кто собой не связан, — и не будет никогда возможности пожалеть. Потому что даже когда он гибнет — в силу его несвязанности собой гибнет не вполне он. Получается что-то вроде парадокса: тому, за что стоило бы беспокоиться, ничего не грозит. В свою очередь, за то, чему угрожают опасности, беспокоиться не стоит.

Так страшно занедужить, заиметь болезнь! Лишиться нажитого имущества! Оказаться без финансов! Но что есть эти страхи как не изобличение ничтожества того, кто им предается?

Собственная судьба беспокоит меня больше всего на свете? В таком случае обо мне можно не беспокоиться. Пускай себе пропадаю. Первый признак того, что я чего-то стою, — незацикленность на себе. Чем сильнее я за себя переживаю, тем меньше я то, за что стоило бы переживать. А чем больше я то, за что стоило бы переживать, тем меньше поводов переживать за меня.

Полагаете, ценные мысли? Не совсем так. Увы, вынести приговор трусости или воздать хвалу бесстрашию — все это лишнее, напрасное.

С ничтожеством эгоистических страхов разобрался тот, для кого они бесследно исчезли, — не тот, кто «понял», что они — ничтожны.

Страхи подобного рода таковы, что даже секундное им внимание будет расточительством. Внимая им, идешь у них на поводу, их продолжаешь, в них «варишься». Момент, когда они уходят, похож на освобождение от наваждения, возвращение в сознание после обморока. А когда вернулся в реальность, то занят уже только ею, потому что нельзя отвлечься, отделиться от того, кроме чего больше ничего нет. Вернувшийся в реальность ведет себя так, словно никогда ее не покидал, он и знать не знает о том, что, казалось бы, еще недавно пребывал вне реальности. Разговоры про «возвращение в реальность» лишены для него всякого смысла, и вести их или в них участвовать он не будет никогда.

Апология бесстрашия тоже вызывает вопросы. Ведь, расхваливая бесстрашие, мы подаем его как нечто особенное. С одной стороны, бесстрашие — действительно большая редкость. С другой стороны, прославление требует дистанции: наблюдатель бесстрашия не может быть бесстрашным сам. Отнестись к чему-то как к особенному — все равно что продемонстрировать свою ему чуждость. Получается, прославляющий бесстрашие прославляет то, про что практически ничего не знает. Точнее, от чего он далек. Для кого бесстрашие не специфично, а, наоборот, естественно (оптимально), тот не ценит его. Из этого не следует, что он им пренебрегает, просто бесстрашие для него — не объект, просто он — не субъект бесстрашия.