Сказки кофейного фея

Светлана Макаренко-Астрикова

Вниманию читателя предлагается семейно-авантюрный роман в главах и новеллах об искусстве, жизни и любви. Герои романа и новелл, объединенные драматическими коллизиями сюжетных линий, за сравнительно короткий срок сделались любимцами читателей интернет-версии романа. Издание дополнено рассказами из цикла «Кофейное», написанными в последнее время. Роман имел большую читательскую аудиторию в интернете, теплые отклики. Печатное издание романа в жанре семейно-авантюрной хроники желанно читателям.

Глава четвертая. Картина для фея…

— Ну и что ты мне предлагаешь? Отдать все за аренду и остаться без штанов? — Мишка вытряхивает пепел на подоконник и смахивает его ладонью вниз, куда то на рабатку шафрана… — Лешке в гимназию через неделю, еще плату не внесли.

— Ничего я тебе не предлагаю. — Молоток в моих руках продолжает равномерно стучать по розовато — белому пластику мяса. Постепенно маленькая веранда наполняется запахом прожаренного бекона. — Смотри, пригорит! —

Беззлобно чертыхаясь, Ворохов перекладывает со сковородки на плоское блюдо кусочки бекона.

— И где тут Ваша турка? — Он оглядывается по сторонам, в поисках емкости, в которой можно сварить кофе. — Не привезли, что ли?

— Не привезли. — Нарочито спокойно отвечаю я. — Возьми на полке. Вот та, черная, от прежних хозяев…

— Маленькая она. — Мишка пожимает плечами, вертя в пальцах указанный предмет. — Нам не хватит на четверых. Еще и Лешка примажется… — Но послушно ставит турку на почерневший металлический поддон с речным песком, осторожно зажигая газовую конфорку и крутя флажок.

— Лешке чаю с молоком. Или какао с печеньем. Какое ему кофе! — Мои брови в недоумении ползут «домиком» — вверх, и я тотчас забываю какую из розоватых пластин бекона только что отшлепал молоточком…

— Я и сам не разрешаю это баловство! Но они же с Анькой как начнут вдвоем канючить! — Мишка, фыркая, еще несколько минут возится с газовой конфоркой, смотрит в окно, потом бесшумно, в два прыжка, вылетает вниз, и вскоре я слышу Лешкин визг, совершенно поросячий от восторга, потому что Ворохов окатывает сына ведром прогретой на солнце воды, стоящей на ступени крыльца.

— Леша, ну — ка, постой, я вытру тебя! Ах, этот папа, озорник какой, облил ребенка.. Постой, не вертись, я полотенце возьму! — ее характерно мягкий, приглушенный голос, с музыкальными нотами струящегося в траве ручья, нажимает на какую то сердечную клавишу или клапан внутри меня. Я зажмуриваюсь. Глубоко втягиваю ноздрями смешанный с солнечной пылью запах шафрана, несущийся в окно…

— Миша, ты и меня облил, кажется! — Она всплескивает руками и тихо хохочет, словно на крыльцо внезапно падает серебряная ложка..

Мобильный, черт! Опять эта кафедра!

— Алло, слушаю.. Да. Я. Завтра в три, да.. Буду. Ведомости у Воронцовой.. Группа? Должна быть.. Человек десять… Не больше..Да, спасибо. Все.

Отключаю светящийся, жужжащий квадрат, прижав его плотнее к щеке: руки — заняты.. Еще четыре кусочка. Кофе медленно закипает, дразня ароматом деревянные балки потолка, чуть скошенного, плоские узкие шкафы со стеклянными дверцами, слегка мутные от жира. Не все еще дотерли, не все вымыли..

В дверь просовывается немигающий, как омут, зелено — черный глаз, сопящий нос, в рыжинках веснушек, и выгоревшие на солнце темные вихры, с бело — желтыми соломинами прядей. Изрядно Лешку в голову целует летнее солнце, почти без устали! Я подмигиваю сопящему носу, и Лешка тотчас же протискивается в щель между косяком и дверью, протягивая мне корзинку с яблоками и головками шафрана…

— Это тебе… Она сказала для обеда…

— Спасибо. Что еще она сказала? — я улыбаюсь.

— Ничего. Я за ней смотрю. Она ходит потихоньку. Не бойся. — Лешка доверительно прикасается прохладной ладошкой к молотку, зачем то пробует крупинки соли, прилипшие на палец. Зрачки его изумленно расширяются, щеки краснеют, он чихает, смешно, фыркая, как маленький котенок:

— Фу — уу.. Соленое, горит.. Зачем?!.. Мясо такое будет?

Я киваю.

— Это для взрослых.. Тебе другие кусочки. В яблоках..

— А картошка будет? — Лешка берет из корзины яблоко и вгрызается в него зубами, с хрустом и писком.

— Обязательно. Картошку будем печь в костре. Скажи отцу, пусть ищет хворост..

— Ура! — Шлепая босыми ногами по деревянным ступенькам, Лешка несется вниз, подпрыгивая и насвистывая — Пионерская картошка будет.. Ура…

— Лешенька, а где твоя панама? — сверху из окна мансарды доносится ее голос. Она успела когда то подняться наверх. — Надень, пожалуйста, жарко, голову напечет.

— Я знаю. — Судя по голосу, Лешка стоит под окном, прямо на рабатке шафрана. — Не высовывайся, голова закружится, упадешь. Хлопот потом с тобой не оберешься.. И Грэг тогда точно про костер забудет.

— Хорошо. — Удивленно произносит она, чуть растягивая буквы. — Я не высовываюсь. Надень панаму.

Лешка вытаскивает из кармана шорт смятый клинышек, на бегу накрывает им соломенно — черные вихры и его загорелая спинка с острыми треугольничками лопаток, стремительно исчезает за углом домика.

— Совсем взрослый.. Командует, — с тихим смехом она входит в кухню, держа в вытянутых руках круглую майоликовую тарелку — синие цветы по белому ободу — наполненную малиной и крыжовником.

— Правильно командует. Не ходи по жаре. — Верхняя пуговица на лифе ее изумрудного, цвета глубокой травы, платья с V — образным вырезом на спине и открытыми плечами, слегка наклонена вниз, грозя оторваться.

Пуговица — декоративная, и ничего не значит, не открывает, но, бог мой, почему то хочется, чтобы она оторвалась быстрее… Ее плечи пахнут шафраном, малиной, солнцем…

Чувствую это на расстоянии, глубоко втягивая ноздрями всю ее, согретую августом, лучами последних дней лета, овеянную ветром, в котором запутались басовитые шмелиные ноты, иглами астр, медовый сок яблок, загустевший в сахарном сиропе заката…

— На варенье набрала… Не ожидала, что много так — Она, тихо улыбаясь, протягивает мне на ладони несколько крупных малиновых ягод. — Я наклоняюсь, беру их. Прямо губами.. На плите что то медленно, по змеиному, шипит.. Но кофе не успевает убежать. Она выключает газ и дует на поднявшуюся в турке шоколадную шапку. Пузырьки на шапке лопаются и турка снова — спокойна, кофе важно прячется в ее медное, раскаленное нутро.

Ее указательный палец нежным сгибом очерчивает, повторяет контур моей щеки.

— Щетина опять.. Ты на пирата тут с нами станешь похож.. Аня звонила?

— Звонила… — Мои губы касаются знакомых бугорков на ее ладошке, измазанной малиновым соком, скользят вниз, к запястью, где видна тоненькая нитка браслета с маленьким сердечком в середине. — Едет.. Просит без нее не обедать.

Пульс у нее размеренный. Но какой то — чересчур размеренный. Не успел сосчитать.. Шестьдесят? Меньше.. Пятьдесят? Она не отдыхала опять..

— Любимая, — Я держу губами ее запястье, наклоняюсь ниже, чтобы она не видела, как от отчаяния сужается там где то в глубине мой зрачок и острее становятся углы рта. — Это варенье мне не нужно. Никому не нужно. Нам всем нужна только ты.. Одна ты. Ты должна быть осторожна. Не ходить по солнышку.… Плечи обгорели, смотри…

— Горушка, все же хорошо.. Я была в Мишиной рубашке. Это сквозь рубашку так.. — она смеется. — У меня такая кожа с детства… Мне тоже не хочется быть белой, как молоко, среди Вас, робинзонов в шоколаде.. Ну что ты все волнуешься?. Не надо так. Мне даже обидно.. Вот и Лешик — озорник уже твою манеру копирует, обращается со мной, как с ребенком.. — Она ерошит мои волосы, целует меня, куда то в середину затылка, нежно, на лету, быстро, как горлинка птенца, и серьезно шепчет:

— Посади меня на стол?

— Зачем? — Удивляюсь я, и голос мой внезапно срывается на хрип — Ты что, хочешь меня соблазнить? Тут, на столе? Ну, я в принципе, не против, только..

— Нет. — Она хохочет, откинув голову назад. Хохочет до того, что на локтях у нее появляются ямочки. — Грэг, ты с ума сошел. Мне нужно достать посуду. Мишка там с Лешиком ставят стол. Посуда нужна… Я не достану. Надо вставать на табурет.

— Фу, как неинтересно, madame… E pensais, vous avez mieux à l′imagination de choses*. А тут… Посуда какая то. Я сам достану все, идите наверх. И — быстро. Чтобы через пару минут я вас тут не видел! — Изображая сердитость, я умудряюсь подмигнуть ей, и, продолжая хохотать, она выходит в коридор, пахнущий свежевымытым, «просолнечным» деревом, сохнущим на ветру. Ступеньки скрипят, поют под ее ногами. Что они поют, мне не разобрать. Выхожу к лестнице. Она стоит на верхней площадке, совсем спустив лиф на косточке, оголив плечи.

— Любимый, а знаешь, ты прав.. Прости. Я немножко обгорела. Дай мне крем? Он там, в холодильнике — Она не смотрит на меня. Она знает, что это я — смотрю на нее. И полно ощущаю частоту ее пульса, прохладу лба, горячечность кожи, нежность губ…

Это невыносимо — смотреть на нее. Темно — изумрудный шифон окутывает ее бедра, колени, щиколотки, жаркой змеей приникает к животу: тяжело и властно. Она стоит, подняв руки к оголенным плечам, едва дотрагиваясь до них, кончиками пальцев… Пронзенная солнечными лучами из потолочной ниши окна, маленькая, похожая на виолончель, потому что плечи ее — покаты и бедра возникают волшебным абрисом прямо чуть ниже талии, она не смотрит на меня. Совсем нет. Она смотрит на кончики своих босоножек. Зеленых вечерних босоножек, чуть стоптанных, запыленных, так странно обрамляющих ее крохотные пальчики без подследников.. Пальчики все черны от пыли, за исключением мизинчика, который лукаво прячется за безымянный, будто укладывается спать.. и его не видно в разрезе крохотных дырчатых босоножек… И любых других туфель — тоже. А кеды и кроссовки мой фей — не носит. Не из — за каприза. Такого размера спортивной обуви просто бы не нашлось…

— Сейчас принесу… — Отвечаю я ей, стоя внизу, у лестницы.

В этот момент в дверном проеме возникает фигура взлохмаченного Ворохова, с охапкой дров в одной руке и корзиной слив в другой.

— Ух, ты! — раздается в холле его раскатистый баритон. Дрова с грохотом падают на пол, сливы из корзины катятся куда то под лестницу. — Ух, ты, средние века, блин! Ланка, стой так, не шевелись! Стой, говорю.. Я зарисую.. Это же картина.. И ты, Грэг, не шевелись, балда.. Каждый раз свет так падает, что ли? Готовый сюжет… Ё — мое…

…Солнце слепит глаза, перемещаясь из правого квадрата потолочной ниши чуть вниз и вправо. Та картина, которую торопливо захватывает и впечатывает в смятый лист блокнота огрызком карандаша Ворохов, в моем воображении движется боле динамично и остро и разбивается, рассыпается, сразу на несколько линий, сюжетов. Образов….. Но я никому не стану говорить о них… Никому.

* Я думал, что Ваше воображение работает лучше! — франц. автор.

КАТУЛЛ И ЕЖЕВИКА. ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ…

… — Ну, вот, таким образом, в стихотворении Катулла мы ясно видим это противопоставление любви и ненависти, но не как двух взаимосключающих категорий, а как усиление одной из них, несмотря на то, что Катулл тут нас уверяет, да, что любви как бы и нет.. Уничтожает все.. «Все, что она говорит, мы запишем на водеили ветром..»

— Как бы шутит, в отчаянии? — поднимается чья то взьерошенная голова. Шелестит конспект. Падает ручка.

— Ну, да. Почти так. Верное наблюдение. Я подмигиваю обладателю взъерошенной шевелюры. Чем то он мне напоминает меня самого в молодости. — В разных переводах, классических, и неочень, мы ясно видим это противопоставление, выраженное не всегда с точностью до буквализма, поскольку переводчик отходит, порой, от первоначального текста, привнося или унося себя дальше или ближе от изучаемого предмета.. Как путник или мудрец созерцатель, или художник, всегда отходит немного в сторону от картины, чтобы увидеть яснее все детали, или понять насколько далеко отнесло течением ветку бамбука, брошенную в реку…

Я оглядываю аудиторию. Пять минут до окончания пары. Кто то украдкой достает из кейса завернутый в салфетку бутерброд, откусывает изрядно заветривший с утра кусочек, кто то — крутит колпак от гелиевой ручки, сосредоточенно хмуря лоб и пытаясь разобрать свои же каракули.

— Ребята, на сегодня — все… Если есть вопросы, пожалуйста.. Синонимический ряд и омофоны для перевода составим завтра. — Я осторожно собираю с кафедры листки с пунктиром рассказанного. — Если кто записывал на диктофоны, айпады, проверяйте! — Улыбаюсь ободряюще, давая понять, что лекция окончена.

Крышки грохочут, парты скрипят. Пронзительно. Мои студенты встают, провожая меня.. Вернее, окружая тут же, плотным кольцом. Звенит, отдаваясь гулом в коридорах, звонок, но его и не слышно почти, потому что наперебой мои «воробьи», как я их называю про себя, задают мне вопросы, протягивают листы с записями, уточняют расписание, спрашивают, где можно найти книги, когда работает лингафонный кабинет, и в котором часу занимается группа семинара Тонькина и Борисенко

— Георгий Васильевич, этот Ваш долбаный Граций меня достал уже.. — Рыжеволосая, разноглазая девица в трехцветном пончо, мокасинах и выцветших джинсах, побелевших на коленях, перекидывает через правое плечо огромную сумку планшет, вытаскивая из нее красновато коричневый, растрепанный кирпич очередной хрестоматии литературы Греции. Или Рима? В глазах рябит от этих хрестоматий! — Вот смотрите, достала еле — еле, а там половины листов — нет..

— Страниц, Воробьева! — машинально поправляю я.

— Да мне — по фиг, какая разница, один хрен — не выучу я все равно Вашего Постерция..

Все кто стоит рядом, тщетно пытаются удержаться от смеха, Склоняясь над планшетами, портфелями, листками блокнотов, засовывая в карманы айпады, смартфоны, они фыркают, корчат рожицы, склоняют голову к коленям, отряхивая невидимые соринки с джинс и потертых курток.. Наконец, кто то один не выдерживает, смех прорывается наружу, и вскоре аудиторию двести пять сотрясает такой хохот, что в открытую дверь в недоумении заглядывают проходящие мимо..

— Нет, а чего вы ржете то? — Воробьева машет рукой, и с обидой отвернувшись от ребят, плюхается на скамью в первом ряду. — Вот я посмотрю на вас, когда сессия будет.. Пришла, блин, в эту библиотеку, там грымза какая то, в соломенном парике,«восторг Парижа», столетней давности, волосы немытые три недели: лепечет мне: «Деточка, не могу Вам выдать еще книгу: это архиварная редкость, нужно в залог что — нибудь ценное.. А что у меня ценного? Трусики от"Гермес», но я их ей не отдам, они на нее и не налезут.. У нее пятая точка — тридцать пятого калибра…

— Воробьева, Вы с ума сошли! Что такое Вы говорите — прекратите сейчас же! — яростно шиплю я на нее, дико вращая глазами, в которых неудержимо сверкает смех… Хохот непрекращающимися волнами накрывает аудиторию, гулко отталкиваясь от верха амфитеатра и скатываясь вниз..

И, во — первых, не архиварная, а архивная.. Ну, в интернете поищите, там же сейчас все есть.. Аудиокниг много…

— Георгий Васильевич, нет у меня денег на интернет. — Вздыхает Воробьева. — Я «степу» бабушке уже отдала. На лекарства. У нее вчера опять приступ был. Блин, эта стенокардия — хуже «джеффа».

Ребята, стоящие чуть ближе к нам, затихают мгновенно.

Влад Коротков, староста группы, вытаскивает из кармана пластиковый квадратик.

— Ты даешь, Летка. У тебя сравнения! До стипендии новой — еще месяц. На вот, мою карту клубную, зайдешь в"Модерн — Драйв», там тебе дадут часика три посидеть бесплатно, хватит? — Коротков, не мигая, смотрит на меня, и, чуть прикусив нижнюю губу, и выставив вперед правую ногу, слегка покачивает носком модных, серовато белых «адидасок».

Ему нравится Виолетта Воробьева. Давно. Но показать этого он не хочет. Как лидер группы и староста. Как сын и внук дипломата, «снобик», с легким налетом хипперства. Как серьезный юноша, штудирующий по ночам ритмический строй Катулла и Горация… Как мастер спорта по плаванию международного класса.

Летка Воробьева, смех и треск нашей группы, отлично знающая английский — занималась с бабушкой с детства, и полгода репетиторствовала в семье какого то богатого нефтяника, не получив за труды ни копейки, — ни в какую не хочет знаться с латынью и отвергаети римлян и прочих латинян — напрочь. Уже трижды за семестр она оказывалась на грани вылета из университета. Яморщу лоб, пожимаю плечами:

— Мне кажется, три часа — вполне хватит не только на Проперция и Фалета, но и на всех латинян в куче. Если не отвлекаться, искать целенаправленно. — Ясмотрю на Воробьеву, которая усердно заправляет джинсы в слегка облезшую замшу мокасин. По — моему, она носит ихтретий сезон. Как они не разлезлись?

— Виолетта, — Она поднимает голову, когда я обращаюсь к ней. — Знаете что… Если не удастся найти Горация и Проперция, то можете записать на диктофон ваш рассказ сегодняшний, со всем сленгом и"фенечками», а мы его группой переведем на латынь. Постараемся. — Улыбаюсь. — Вы нам поможете.

В легком ошеломлении Воробьева смотрит на меня: — Георгий Васильевич, Вы шутите?

— Нет, это тема следующего группового занятия. В этот момент, разрывается, вспыхиваяи мерцая экраном, мой сотовый, ия слышу в дребезге и треске баритон Ворохова, доносящийся до меня, гулко и неразборчиво:

— Грэг, привет. Ты только не волнуйся. Тут у нас происшествие. Фей пропал.

— Как? Что? Как пропал? Почему? Подожди, я не понял… — я чувствую, как меня медленно покрывает яростная и мощная волна холода, поднявшаяся откуда то от пяток и дошедшая молниеносно до сердца. — Она… она, что с ней? — мой голос срывается, в горле что то хрипит, клокочет. — Она в больнице? Что? «Скорая?» Говори быстрее, черт, плохо слышу..

— Нет. Она с Лешкой пропала. Не одна. Они пошли на реку. И уже два часа их нет.. Я весь поселок на три раза обошел. И речку тоже…

— Мишка, на фиг, убью! Ты обалдел совсем! — Ору я, срывая свой» академический» меццо — баритон, не обращая внимания на студентов, столпившихся вокруг. Впрочем, половина из них уже направилась к выходу. Другая — замерла около меня. — Зачем ты ее отпустил так далеко?? Она же не.. Тьфу, идиотизм… Я еду… Сейчас я… — Скорчившись от мгновенной, как выстрел, боли в колене, я медленно оседаю на скамью рядом с Воробьевой.

Она цепляется за мой локоть, что — то говорит мне, почти — кричит. Но я не слышу. Я не слышу ее. Кто — то подхватывает летящий на пол портфель, рассыпающиеся бумаги, сует мне в руки ключи от машины, трость и пальто, Стакан воды с таблеткой. Кажется, это Коротков… Я не понимаю, кто.. Неважно. Неважно — кто.

***

Потом я несусь вниз по лестнице, за мной бежит кто то из ребят. Я вижу синюю джинсовку Знаменского, нашего форварда, рассыпающиеся по плечам локоны Литягиной, которая почему держит в руках мой сотовый и время от времени подносит его к уху, с отчаянно — потерянным видом. Она засовывает мобильник в карман моего пальто, помогая мне, уже на крыльце, попасть в рукав. Потом дорога летит впереди меня, не останавливаясь, змеясь упругой лентой и в лобовом стекле, и в боковых, затонированных.

Знаменский ведет машину отчаянно — залихватски. Как заправский гонщик. Я прихожу в себя только на повороте к дачному поселку.

— Антон, теперь направо. Так. Влево и чуть — чуть вправо. Теперь налево. И следующий поворот, синие воротца… — Боль в колене обнимает меня так властно, что я кусаю губы. И только откинув голову на подголовник сиденья, замечаю, что вцепившись в портфель с моими бумагами, рядом со мной сидит Литягина — беда и краса факультета. И тоже кусает губы. Они у нее белые. С остатками помады в уголках.

— Георгий Васильевич, звоню, звоню.. Молчат. Или — вне зоны..Михаил Николаевич убежал опять к реке, наверное. Там еще кто — то есть? Кроме него и Светланы Александровны?

Я качаю головой. — Нет, Таня.. Будний день. А Ланочка.. Ланочка, она.. Ты знаешь..

Литягина прикасается к моему локтю

. — Все хорошо будет, Георгий Васильевич. Сейчас надо сосредоточиться. Где она может быть? Знакомые у вас есть здесь?

— Нет. Я пожимаю плечами. — Мы не успели здесь нис кем еще пообщаться даже… Как то….. Молочницу, впрочем, знаю немного.

— Она может быть у нее? — Литягина пристально смотрит на меня, повернувшись вполоборота и засунув руку в карман.

— Два часа? Да что ты! — Я улыбаюсь, нервно дергая верхней губой. Тут машина останавливается, и я выскакиваю из нее, как пробка, лечу по садовой дорожке…

***

В дом мы вбегаем все втроем, летим, кто куда: наверх, на кухню, в мансарду. Дом пуст. Двери отворены повсюду, мой ноут раскрыт на столе в столовой, наверное, Мишка опять искал арт — галереи. Посуда вымыта, по кухне витает легкий запах прожаренных гренок и яблочного джема. Не то пили чай, не то завтракали. Под лестницей лежит на синем, пластмассовом боку Лешкин игрушечный грузовичок с отколотой вверху дверцей.

Знаменский, обежав вокруг дома и участка спринт, влетает на веранду

— Никого нет, никто вроде не падал. Ничего не помято.» Скорой» не было, машины не заезжали — никакие. Аккуратно все. Дрова, вода, все в порядке.

— Георгий Васильевич, чердак открыт. — Литягина медленно спускается сверху. — Что там искали? Там сундуки, корзины, старые тряпки.. Пылища! — Литягина чихает и вытирает нос указательным пальцем. Как мальчишка.

— А Это Ворохов опять.. Предметы для натюрморта — я взмахиваю кистью, небрежно и улыбаюсь. Таня пристально смотрит на меня, и мне не хочется, чтобы она заметила, как уголки губ у меня — дрожат. Я физически ощущаю панику внутри. Но не даю ей хода.

— Едем к реке, ребята? Они могут и там быть. Погода хорошая.

— Светлана Александровна плавает? — Антон, прищурившись, смотрит в окно веранды, отвернувшись от меня.

— Немножко. Нет ее планшета. Она может сидеть где — нибудь… Вот если Лешка в воду полез, тогда — капут.. Он маленький. Ему только восемь.

— Послушный? — Литягина машинально бросает взгляд на овальное зеркало в холле, поправляет что то на воротнике куртки, и я вдруг вижу, как хмуро и зло, исксоса, на нее смотрит Антон. Это отлично отражается в старинной гладкой дымке амальгамы.

— Нормальный. Как все дети. Адекватно реагирует. Ланочку любит очень. Считает, что он — старший в этих отношениях. Присматривает за ней. Такая парадигма у нас здесь. — Я развожу руками.

— Это же все от вас исходит — Литягина пытается улыбнуться мне во весь рот. Но губы ее словно растягивают холодную резиновую маску. В глазах не отчаяние… Смятение. Может быть — затаенный интерес. Но мне не до него.

— У Вас красивый дом, Георгий Васильевич — уже в машине легко выдыхает Литягина, но мне некогда отвечать на комплименты, мы почти тут же выпрыгиваем на песок берега, в ежевичные заросли, что неподалеку от небольшого обрыва. Бежать у меня тоже не получается. Зверски болит колено. Я присаживаюсь на перевернутую лодку на берегу, даю Антону свою трость вместо рогатины и он отважно исчезает в ежевичных колючих дебрях, рискуя изорвать в клочья серый вельвет модной курточки.. В течении следующих пяти минут я слышу только чертыхания, шум, треск веток… Литягина не составила ему компании: ушла в сторону поселка слева от берега.. Чертовски растянуто здесь все: коттеджи, домики, усадьбы. Около реки предпочитают отдыхать и жить местные воротилы бизнеса. Того и гляди сделают здесь охраняемую зону, или спалят весь наш поселок, к чертовой бабушке, вместе со своими сайдинговыми виллами, перепившись до опупения на очередных шашлыках. Случаи пожара за те две недели, что мы живем здесь, были уже трижды.… Может быть, нам стоит вернуться в город? В этот чертов огромный город… Там — невыносимо, нечем дышать, она мало бывает на воздухе, но в квартире — безопаснее, все предметы на своих местах, пол — никогда не подведет, земля не плывет у нее из под ног, а во время кровавой рвотыследы быстро исчезают в струе воды под раковиной..

****

Тьфу ты, черт, что за мысли лезут мне в голову! Я опускаю глаза вниз, и сердце мое моментально падает к ногам: в отдалении слышен пересвист иволги — так свистит через два передних зуба только младший Ворохов. Лешка. Я соскакиваю с лодки, собираюсь бежать, но Лешка уже стоит передо мной, держа в руках полную корзину ежевики и букет осенней рябины, и дергая меня за рукав, хрипло шепчет:

— Идем быстрее, там фей устал… У нее туфель порвался. Думаешь, ей легко сидеть на пеньке? И блокнот кончился. Она там два часа тебя рисовала и Париж.

— Какой Париж? — в ошеломлении спрашиваю я, хватаясь за Лешкино плечо мертвой хваткой. — Какой Париж, черт возьми?! Где Вы были?! Мы с отцом с ума сходим!!

— Здесь. Мы ежевику собирали — Лешкины глаза полны недоумения и нетерпения. — Сначала она, немножко, потом — я… Мы звонили папе, но телефон вне зоны. Она устала, я ее посадил, чтобы она отдохнула на пенечке. Она все время рисовала и писала что то… Мы хотели идти, но туфель же порвался, а там кругом колючки.. Чего ты кричишь, не бойся, она хорошо, только туфель вот! — Крохотный босоножек фея. Я только сейчас замечаю его в руке Лешки. Он без ремешка.

— Она ноги не поранила? — Почему то шепотом спрашиваю я Лешку, присаживаясь перед ним на корточки, и крепко держа за руку, чтобы он опять не исчез. Не дай Бог!

— Неа — ааа! — Лешка мотает головой из стороны в сторону и с его вихров сыплется солнечная пыль. — Как только туфель порвался, я ее посадил на пенечек.. Она такая смешная. Как в сказке совсем.. Маленькая. Сердиться не умеет по — взрослому. Хотела телефон даже выбросить, раз никто не отвечает. Я отобрал. — Лешка ведет меня вдоль берега к тропинке, которая поднимается к обрыву, к ежевичным лесам — чащобам. — Грэг, а это правда, что она тебе свою кровь дала? Она что, вампир?

Я фыркаю. Мне не до смеха. Но фыркаю. Непроизвольно.

— Балда ты, Лешик. Какой же она вампир? Это я, выходит, вампир. Мне же ее кровь перелили.

— Как? Из бутылки, что ли? Собрали и перелили?

— Да нет. Через трубочку. Из руки в руку. Из вены в вену. Два часа.

— Ух, ты! — В полном восторге, с каким — то затаенным страхом, смотрит на меня Лешка. — Я теперь знаю, почему ты ее любишь так, не можешь без нее. Она волшебница. У тебя ее кровь…. Ты ее до смерти будешь любить. И после. Я знаю. Мне папа легенду такую читал.. И сказал потом, что это про Вас с феем. Ну.. Я это и без него знаю… Догадался сразу. Я тоже так хочу.

— Что — так? — уточняю я. Для проформы. Молниеносно ведь догадываясь, о чем речь.

— Так, как вот — ты… Чтобы не дышать. Не мочь дышать. Это — клево. Только, блин, девчонок нет же таких. У нас в классе вон, все герлы.. Задаваки.. Не хочу в гимназию эту — сердито бурчит Лешка. — Там все, блин, крутые… Костюмы модные… телефоны, айпады.. А мне отец айпад не разрешает в школу носить. Разобью, говорит. Может, и правда, — пожимает плечами маленький оруженосец — мудрец. — Там парты скользкие, с наклоном каким то.. И крестный фей говорит, что телефон нужен просто, чтобы — звонить. Или сказать: «Люблю». А если некому сказать, то его надо выбросить.. Зачем он тогда?. На, вот держи. Лешка достает из кармана поношенных вельветовых брючек телефон фея. — Звони еще отцу, а то как же идти? Ты ее не донесешь, а сама она не дойдет.

— Там Антон. Он донесет. До машины. Можно попросить. — отвечаю я севшим, хриплым голосом, с трудом отрываясь от навязчивого эха внутри меня. Эха, звучащего ясным тенорком Лешки: «Хочу, как ты! Чтобы не дышать. Ты ведь ее до смерти будешь любить. И — после»…. Эха, которое говорит чистую правду. Несмотря на свой восьмилетний возраст.. Или… восьмисотлетний…?

ОСЕННИЙ ВАЛЬС ФЕЯ. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НАЧАЛО.

— Георгий Васильевич, да найду я, что Вы! Не волнуйтесь, руки — ноги есть — Машет мне рукой, выглянув из кухни, Литягина, и через минуту хлопают дверцы шкафа, звенят тарелки, блюдца, чашки, фужеры для вина, простые, с гладким рисунком снежных крапинок и тонким силуэтом березы каплей туши.

Фей сам расписал эти бокалы, по трафарету, в минуту настроения минора, когда за окном, в городе, летел хлопьями снег, перемешанный с крапинами дождя. Противно, мокро, холодно было.

…Фей тогда лежал на диване, укрытый пледом. «Нянчил» температуру, противную, мелкую, как малиновый жук: 37,3. Но чай с малиной отказывался пить наотрез:

— Не могу, любимый! Сердце выскочит и так.. Бух, бух.. Дай мне и еще вон ту кисточку.. — Пальцы фея были перепачканы краской, тушью. Не только пальцы, но даже и нос..Я улыбаюсь, вспоминая это. Она всегда немного похожа на ребенка, мой фей….

****

…С веранды слышен шорох веток, стук поленьев об пол. В столовую проходит босой Ворохов, с мокрыми от моросящего дождя волосами, нарочито громко роняет перед камином охапку ровных березовых плашек. Следом за ним с букетом шафрана, рябиновых листьев, шапками белых хризантем и проржавленной веткой гортензии, зацветшей в этом году, видно, впервые, в тени забора и зарослей лопуха, — вваливается в комнату и чуть неуклюжий Знаменский, широко расставляя ноги в коричневато — бурых мохнатых носках. Успел когда то тоже разуться.

— Замерзли мы чего то. — Ворохов, ни к кому не обращаясь конкретно, берет с каминной полки спички. — Сейчас, очаг раскочегарю… Мадемуазель, вы там вина нам не подогреете? Шабли, мабли, все такое? — Баритон Ворохова красиво, по — шмелиному, перекатывается в направлении кухни.

— Нет проблем, Михаил Николаевич. — Тотчас отзывается Литягина. — Здесь даже коньяк есть.. Тош, помоги с посудой, а?

Антон пружинисто вскакивает с дивана и, чуть раскачиваясь, бежит на кухню. Мы остаемся в столовой вдвоем с Мишкой. Я вижу его резкий профиль, ходящие желваки, жилу на шее, небрежно застегнутый воротник джинсовки.

— Хватит дуться, Картуш! — Детское прозвище Ворохова ненамеренно слетает у меня с языка. — Если бы не Лешка, она бы помчалась домой босая, поранила бы ноги.. Ты же знаешь ее!

— При чем тут — она?! — мгновенно взрывается Ворохов. — Он мог бы прибежать за мной…

— Мог — Тотчас же соглашаюсь я. — Но…. Не мог. Он просто не решился ее там оставить одну. Мы же всегда ему наказываем: и я, и ты, и Аня: не бросай, смотри, на тебя надеемся… Хорошо, чтоАня не знает…

— Я ей и не скажу! — Мишка крутит головой, ослабляя ворот джинсовки еще на одну пуговицу, иподжигает, наконец, лучину, засовывая ее в округлый зев камина.

Пламя вспыхивает тотчас, озаряя неярким светом ножки полированного стола иниз дивана, на котором, вот уже два часа, свесив босые пятки до полу, и положив одну руку под щеку, измазанную шоколадом, беспробудно дрыхнет Лешка.

…

И никакой шум, и никакие разговоры, и сиплое пыхтение рассерженного Ворохова старшего или — мои сентенции — не в силах его разбудить! Детский сон крепок.

— Анька узнает если, его выпорет, огольца, даже и не сомневайся! Черт те что вытворяет! Разболтался парень. Надо было его отдать в кадеты, а не в гимназию эту… Для снобов.

— В кадеты в десять лет принимают. Время еще есть. Успеешь, отдашь. Пусть парень малость освоится в этом мире оголтелом…

— Ты думаешь, получится у него? — Мишка, откинув со лба вихор, смотрит на меня, и едва заметный шрам над верхней губой, напряженно белеет. След падения с дерева, неудачной попытки снять с ветки застрявшего воздушного змея. Мишка всегда был упрямым. Постепенно упрямство перешло в скрытое упорство, сглаженное самодисциплиной, жаждой всяческого познания, стремлением к гармонии и Бог знает, еще — чем…

Мишка импульсивен, вспыхивает, как порох, но также быстро — отходит. Даже насмешливая, ироничная, колкая Аня, почти всегда поддразнивающая его, мгновенно затихает при ослепительных вспышках гнева, а Лешик, тот и вовсе — старается стать незаметным, как тень.

Усмирить Мишку может только мой пристальный взгляд, заломленная кверху, в нарочитом удивлении, бровь или нежный лепет фея: «Ну, Миша, ты что? Не надо и сердиться! Просто скажи: «а чтоб тебя дождем намочило!»

Когда фей растерян или — взволнован чем — то, он разговаривает немного неправильно. Прелестно неправильно. С польской «горчинкой». Почти — акцентом… Или — хохочет, не сдерживаясь… Так он своенравно унимает страх. Боль. Одиночество… Неуверенность.

***

«А, чтоб тебя дождем намочило!» — стало у насволшебным паролем, по умолчанию, для снятия атмосферы «сердитости»..

Я вспоминаю все это как раз — вовремя, и, передвигая стулья, и расправляя салфетки на круглом столе, тихо подхожу к Ворохову, кладу ладонь ему на левое плечо:

— Ну, хватит, Картуш, хватит! Тебя, кажется, уже и так «дождем намочило!» Через секунду мы оба — фыркаем, и Ворохов, уткнув голову в колени, беззвучно хохочет:

— Знаешь, я вспомнил, моя ярославская бабушка мне, почему то говорила:

«А чтоб ты гороху на ночь наелся!»

— Не ел я горох! — внезапно сонно бурчит Лешик, поднимая голову с подушки, и перевернувшись на другой бок, и подтянув ноги к подбородку, продолжает: — Я ежевику только немножко ел..

— Ужинать то будешь, непоседа? — Прокашлявшись от подавленного смеха и прочистив горло, спрашивает его Мишка, наклоняясь и поглаживая черные вихры сына. Но тот уже — снова во власти сна, чмокает сладко губами и внезапно становится похожим на трехлетнего карапуза.. Мы его крестили в трехлетнем возрасте: я и фей… В Париже, в русской церквушке, на рю де Бюсси.

— Давай — ка, лучше я тебя наверх отнесу, соня ты этакий! — Мишка, улыбаясь, подхватывает ребенка на руки и осторожно несет по лестнице. Ступеньки слегка поскрипывают. Опять поют. Но вслушаться в их мелодию мне мешают Знаменский и Литягина, появившись в дверях столовой с горками тарелок, бокалов, вина, салатов, сыра, рыбы и жареной колбасы…

****

Внизу мягко щелкает входная дверь. В столовую через веранду вбегает Аня, на ходу отряхивая пестрый зонт:

— Не опоздала я? Где Ланка? Не ужинали еще? — весело тараторит она, стягивая с головы шарф. — Ух, сколько Вас тут! ЗдОрово! Привет, ребята.. Дождь такой прелестный, как музыка.. Даже строчки пропелись… Сейчас я Вам покажу..

Выпрыгнув из туфель, босая, она бежит к софе, забирается на нее с ногами, упрятав большой, густо наманикюренный сиреневым лаком палец куда то, вглубь мягких, упругих подушек, подхватывает стоящую сбоку от подлокотника гитару, быстро ее настраивает. И через пять минут звучит негромкий, переливчатый аккорд, а Анькин голос приобретает волшебную, «чужесть», чуть хриплую, притягательную:

Девочка, так пронзительно.

Осень.

И сны — не снятся…

Яростно и стремительно

Падает, не подняться,

Лист в золотом кружении,

Словно игрушка Бога.

Девочка,

Постижение

СлОва —

Твоя дорога!…

Осень — в дыханье августа,

Розы сминая пальцами,

Девочка, не научишься —

Кротко сидеть за пяльцами!

Кожа перчатки вытерта

Губы — слегка соленые…

Осени лисье личико,

Где мы с тобой — влюбленные..

Девочка с нежной проседью,

Листья храни кленовые…

Солнце, расставшись с осенью,

Высыплет строфы новые

В обод перчатки замшевой… [i]

Мишка, спускаясь вниз по лестнице, замирает на верхних ступенях, удивленно смотря на жену..

— Это не мое, не мое! — Аня наклоняет голову к ободу гитары, встряхивает волосами. — Это — Ланочки… Пропелось мне так, на ходу, пока ехала.. Боялась забыть.

— Офигеть! — Литягина осторожно ставит на стол бежевое блюдо с прожаренной колбасой и кольцами лука сверху. — Так бы, на ходу, лекции заучивать! Садитесь, пока горячее. Светлана Александровна встала?

— Она сейчас придет. — Ворохов, стремительный как струна, быстро спустившись вниз и проходя мимо, хрипло шепчет мне на ухо:

— Мы все — гавроши, а она, блин! В замше и гипюре… Полный отпад! Грэг, держись! — Друг детства озорно подмигивает мне и усаживается на диване рядом с Аней, осторожно обнимая ее, прижимая к своему плечу:

— Замерзла? Опять спешила, ангел? — Он осторожно целует ее перебирая губами волосы.

— Нет. Пробки. Все домой мчатся. Как Вы тут? — Аня осторожно похлопывает ладонью по лакированному боку гитары.

— Ничего. — Мишка откидывается на диване. Он совершенно спокоен внешне, но не выпускает Аню из объятий. — Ежевичное варенье надо варить. Лешка расстарался, ягод набрал… По чтению пять принес.

Ступеньки опять скрипят. Легко, нежно, едва — едва. Как дыхание…. Мелькает черное кружево, обвивая крохотные щиколотки, тонкий сплошной каблук лакированных двухцветных босоножек, новых, не разношенных..

— Кто это играл? Аня, ты? Мелодия чУдная какая! Осень поет.. А когда ты написала, успела? И ничего мне не сказала! Мой ты хороший! — голос фея дрожит, переливается, как ручей. Она спускается медленно, осторожно, как волна прилива, и ее серое платье, с меховой оторочкой по рукаву и гипюровой вставкой у горла, на груди, тоже переливается, как волна, серебрясь, мерцая, в отблеске каминного пламени.

— Горушка, дай мне руку. — Мягко просит она, остановившись на почти последних ступенях. — Что — то не могу. Туфли еще не разносила. Неловко. — Она улыбается чуть виновато. — Так бы в старые и залезла сейчас!

— Так я их выбросил. — Разводит рукамиВорохов, поднимаясь с дивана, и подходя к лестнице почти одновременно со мной:

— Madame, vous en prie, tour de valse,

— — Monsieur, je peux pas choisir? — фей с мягкой улыбкой смотрит на Мишку, переводит взгляд на меня, кокетливо склонив голову к плечу. Мишка кивает, со вздохом, отступает на два шага.

— Alors — Vous, monsieur. Votre fant. — Она протягивает мне руку, и я стараюсь не заметить, как сильно, испуганно она сжимает мою ладонь.

— Больно? — взглядом, дрожанием век спрашиваю ее я.

— Немного. — Почти выдыхает в ответ мой фей. — Держи крепче, пожалуйста. — Шепчет она мне на ухо, положив руку мне на плечо и откинув голову назад. — Только ты так можешь. У меня ноги отекли. И туфли — маленькие, как будто. Не по — настоящему. Пальцы давит… Не говори ничего. Держи просто, хорошо? — И громко произносит своим мягким, музыкальным голосом, обращаясь ко всем сразу: — Анечка, сыграй, пожалуйста, еще раз.. Миша, пригласи же Танечку, что ты растерялся?

Серебра на этот раз в голосе — нет. Он приглушен, как опускающийся на дом и сад, вечер. Он и сам, этот вечер, плывет, вальсируя, над нами, как Анин голос, преображенный аккордами гитары, отблесками пламени в камине и шуршанием осеннего дождя за окном..