Обнажённая натура продаст художников

Сергей Е. Динов (2022)

Из полевого дневника сценариста: «Эта история — хулиганские зарисовки про балбесов, попавших под бандитский замес в 90-ХХL». Или вынужденные приключения двух художников, афроамериканца (приёмного сына одного из них) и неудачника-сценариста, обворованных предприимчивой авантюристкой, в которую все четверо были влюблены.

Куку ⁷ — баба

Неизвестно, как себя чувствовал Артур в тот момент, Точилин к нему не оборачивался. У впечатлительного художника, уставшего и вымотанного, казалось, кожа всего тела высохла от ужаса и сморщилась под одеждой, как у мумии. Дрожь разбирала невероятная, словно Точилин держался руками за вибростенд, при этом его било током вольт в двести двадцать.

Двое безумцев, шипящих от усердия, бородатый белый и цивильный чёрный, беззаботно перешучиваясь. Подтащили ближе к столу, почерневший от сажи, мангал для жарки шашлыков. Долго устанавливали внутрь ржавого пенала обрезки толстых стеариновых свечей. Затем зажгли каждую из двадцати семи свечей. Получилось дико красиво. Множество дрожащих огоньков в прямоугольном металлическом ящике с дырками. По стенам и потолку, по серым пятнам полуобвалившейся штукатурки и красно-кирпичной кладки подвала, заплясали изумительные огненные сполохи и тени.

Точилин с Ягодкиным, будто на съёмках кровавого триллера, сидели рядышком на диване, онемевшие и обезумевшие, с ужасом наблюдали за слаженными действиями обоих Тимофеев. Ни о чём не думали, только следили.

Тимофеи натужно, с визгом протащили по бетонному полу тяжеленное цинковое корыто.

— Раз, — сказал бородатый Тимофей-отец.

— Два, — ответил Тима-сын, чернокожий.

Они слаженно подняли с пола и установили корыто поверх мангала, сияющего огненными мотыльками и боковыми отверстиями.

Точилину захотелось завыть от безумной паники, охватившей его, при виде свисающих с края корыта женских волос, торчащих в разные стороны округлых коленей.

— В-вы-й чо-й делаете, ур-роды?! — взвизгнул, заикаясь, Артур и повалился боком в обмороке на колени Точилину. Тот дико вскрикнул, оттолкнулся от обмякшего Бальзакера, вскочил ногами на диван. Вжался в бетонный угол подвала спиной. Теперь его заплывающему туманом взору предстала вся сумасшедшая картина безумного действа.

В корыте лежал обнажённый торс Тамары, бывшей лемковской Музы, Данаи, Маргариты. Отрубленная голова её с прикрытыми глазами в обрамлении чёрных, спутанных волос, была поставлена меж грудей. Волосы аккуратно расправлены по краям корыта. Прилагались так же ноги, ступни, икры с коленями. Вдоль торса лежали руки ладонями вверх. Тонкие, изящные пальцы были скрючены в судороге смерти.

— Держи, сынок, — хрипнул Лемков. Из чёрного чайника в его руках вырвалось реактивное синее пламя.

— Пальная лампада? — догадался Тима-сын.

— Паяльная лампа, — поправил Тима-отец.

— Помню. Хорошо. Пойдёт.

Чернокожий Тима, в белой рубашке с подвёрнутыми рукавами, забрал горелку из рук приёмного папаши. Принялся водить сипящим пламенем по бортам корыта со стороны торчащих женских коленей.

Точилин, кажется, пребывал в стоячем обмороке, но продолжал всё отчётливо видеть. Опускаясь вдоль стены, он зацепился воротом пиджака за кованый гвоздь, вбитый между кирпичами. Опора оказалась настолько прочной, что он остался висеть, будто Буратино в театре Карабаса, подогнув колени, соединив под собой подошвы туфель.

Далее происходили то ли галлюцинации, то ли самые невероятные реальные события: медленно исчезли женские руки. Вернее, они словно слились с глянцевой поверхностью, что образовалась из бёдер и живота. Заплыла впадина пупка. Вершинки грудей превратились в блины с чёрными изюминками сосков. Начали медленно оседать в корыто колени. Узнаваемое лицо Тамары с прикрытыми веками глаз стало терять очертания. Обвисли щёки, нос, веки… И вдруг её чёрные волосы вспыхнули синим пламенем.

Очнулся Точилин от жёстких похлопываний по щекам. Не успел открыть глаза, как в лицо ему обрушился водопад из ведра. Пока он прочухивался и отплевывался, мотаясь на гвозде, как тряпичная кукла, услышал спокойные рассуждения Тимофеев.

— Говорю, папа, он сознания терял.

— Так он же стоит?

— Зацепился шея на гвоздь. Видишь, дёргается.

Крепкие, чёрные руки сняли Точилина с гвоздя, кинули на диван. В продавленном ложе промаргивался безумный Артур. Они долго рассматривали склонившихся над ними чёрных людей, но не могли узнать в них Тимофеев.

— Перестарались, — констатировал один.

— Да, — соглашался другой.

— Ты — жестокий, папа.

— Жизнь такая, сынок.

— Зачем так друзьями? Нехорошо. Плохо. Им плохо.

— Чего они как тряпки?

— Этот в галстуке ничего. Добрый человек.

— Жорик?

— Да. Почему Жорик? Он же Точилов?

— Да, этот ничего. Точилин. Жорик. Друг.

— Зачем так с другом? Напугал.

— Согласен. Перестарался. Знаешь, обиделся я на всех, сынок. Сильно обиделся. И разозлился.

— Понимаю. И на меня?

— И на тебя.

— Понимаю. Давно не писал. Электрон почты, факсы… Не для Раша. Эврисинг сакс!

— Что, сынок?

— Бул шит.

— Понятно.

Точилин шумно отдышался, словно проснулся. Опробовал голос. Не свой, но довольно зычный. И гаркнул:

— Вы что устроили, сволочи?!

— О, как?! — отпрянул бородатый Тимофей. — А ты говоришь, — помер! Живучий!

— Ожил. Да, — ответил Тима-сын, уселся напротив стола, на табурет.

Точилин сам не понял, это он так истерично, фальцетом выкрикнул или нет. Лежал на диване, полеживал безвольный, оцепеневший, отупевший, и молчал. Тупо смотрел на корыто, доверху наполненное мерцающей, вязкой жидкостью, что свисало прозрачными соплями с цинковых краёв корыта, в котором мыли младенцев в замшелых советских коммуналках. Поверхность застывающей жидкости отблескивала кроваво и холодно от двух огарков свечей, поставленных в эту же мягкую твердь.

— Что это? — спросил Точилин, приподнялся, чтобы разглядеть содержимое корыта, где раньше лежали куски великолепного тела Тамары.

— Мадам Тюссо, — беспечно ответил бородатый Тимофей.

— А-а-а… Воск, — с облегчением догадался Точилин.

— Воск, — подтвердил Лемков.

— Вы — безумцы, — прошептал Точилин, потрясённый диким спектаклем. — Разве можно так издеваться над друзьями?

— Папа, короший скульптор, — с уважением заявил чёрный Тима, правой рукой приобнял за плечи приёмного папашу, левой — приподнял наполненный водкой пластиковый стакан. — Давай, тебя, папа, уважать. Скульптором давай будешь, да? Сидуром станешь. Незвестным, Шемякьиным. Не знаю, кто там ещё? Запад руками тебя оторвёт. Буду менеджер тебя продавать. Большой вилла на океан купишь. Жить будешь. Работать. Почему так живёте Раша плохо, — полная нищета?

— Поздно что-то менять, сынок, — ответил бородатый Тимофей, тоже приподнял над головой наполненный стакан. — Давай. Поехали. За тебя, сынок.

— Куда это поехали?! — заблажил вдруг Артур, судорожно задвигался всеми членами на продавленном ложе дивана, затем будто завод пружины у него кончился, так же внезапно затих, обмяк и прошептал:

— Поехали они! Щас пойду ментов звать. Самосуд устроили.

— Фу-у-уф! — вздохнул Точилин полной грудью одуревающий аромат горящих свечей.

— Отлегло…

Он потёр рукой грудь в области сердца, словно проснулся от собственных переживаний после чудовищного языческого представления, что устроили жестокие придурки, приёмный сын с отцом. Но злости или обиды в Точилине не было. Мозг его будто развернули и вынули из металлической фольги, что мешала шевелиться извилинам.

Он неестественно легко приподнялся, уселся, отвалился спиной на подушки дивана. Покачался на продавленных пружинах. Безвольно поболтал головёнкой на валике-подлокотнике безумный Артур. Его глаза, широко открытые, бессмысленным взглядом блуждали по облупленном потолку.

— Эх, Тимоний, Тимоний, — Точилин покачал укоризненно головой. — А если б инфаркт меня хватил? Дважды. В сортире твоём и сейчас…

— Прости, — прохрипел Лемков, протянул стаканчик с водкой. — Совсем у меня крыша съехала.

— Да, — подтвердил и ослепительно улыбнулся чернокожий Тима. — У папы крыша ехала сильно. Почему? Расскажи.

— Долгая история, сынок, — загрустил Тимофей.

— Хорошо. На месяц к тебье приехал. Расскажи, — улыбался в желтоватом мареве подвала белыми зубами Тима-сын. — От вы белые люди — ду-ра-ки! — воскликнул он. — Живьёте Раша как таранти… таранканы! Сто, двести, триста… тысячу лет. Привет! Две тысячи лет живьёте! А до Христоса ещё сколько? Много тысяч! И всё-равно — бедный! Давай, ехать в Штаты! У меня там двести лет полный порядок. Почти двести. Были рабы. Теперь я — чёрный. Работаю. Деньги есть. Много. Дом есть. Машина есть. Девушка есть. Белый. Два. Даже трьи! — не в меру расхвастался Тима. — У вас ничьего нет.

— Ты, сынок, в Америку перебрался? — удивился Тимофей.

— Давно, папа! Я письма писал! Деньги посылал. Большие.

— Деньги?! Большие?! — удручённо помотал головой Тимофей. — Не получал. Ни денег, сынок, ни писем. Не получал.

— Подадим суд на почта! — решительно заявил чёрный Тима. — Правда, Жорий? — он сильно хлопнул Точилина по плечу, отчего тот покачнулся и упал ухом на тугой живот Артура.

Бальзакер неожиданно резво выпрямился с разворотом и изверг залпом из глубин своего организма всё съеденное и выпитое содержимое на старшего Тимофея. На виновника поминального безумства и торжества.

Не стоит описывать вид уделанного Лемкова. Но оживший Точилин вдруг закатился задорным истеричным хохотом, с повизгиваниями и подвываниями. Следом заржал, топая ногами и хлопая себя по коленям, ладонями чёрный Тима. Через минуту изумлённого созерцания загнулся от хохота и сам пострадавший.

Ягодкин, он же Бальзакер, покачиваясь, обошёл гогочущую компанию, посматривая настороженно, как выздоравливающий на полных дебилов.

— Раздался венерический хохот, — хрипло заявил он, склонился над цинковым корытом, попытался зачерпнуть ладонями застывший воск. Поскреб ногтями глянцевую поверхность меж двух догорающих свечей, хмыкнул и озабоченно сказал:

— Во, блин. Она замёрзла.

Это вызвало новый приступ истерического смеха. Все трое хохотали до изнеможения, наблюдали сквозь слёзы, как близоруко приглядывался к содержимому корыта Бальзакер, пытаясь понять, что бы это могло быть.

— Не понял?! Холодец из тёлки сварили? — спросил он и взглянул в сторону заикающейся троицы. — М-м-м? Канибалы?

Точилин всхлипнул, присел на корточки и загнулся между собственных коленей. Смех выкашливался из него уже с натугой. Хрипели от смеха оба Тимофея. Наконец, они затихли. С минуту отдыхали, дышали, усиленно вентилируя лёгкие. Когда распрямились, увидели, что Артур лизнул языком поверхность застывшего воска, доверху наполненного корыта. Точилин, Лемков и чёрный Тима ответили долгим протяжным стоном. Но Артур решил добить их окончательно:

— Не понял? Такая свечка большая была? — спросил он.

Вместо смеха Точилин и Тимофеи заорали, завыли от восторга, затопали ногами. Чёрный Тима боком повалился с табуретки на пол, не собираясь беречь свою ослепительно белую рубашку. Бородатый Тимофей затих первым, тяжко нутряно икнул и поплёлся, шатаясь, в туалет, умываться. Но не дошёл. Его остановил удивлённый бодрый женский голос:

— У вас тут весело, как я слышу! Тима, я — за тобой. Собирайся.

Тимофея Лемкова, судя по разверзшемуся из его нутра мощному гакающему звуку, вывернуло наружу в дальний угол мастерской.

Примечания

7

«Куку» — в переводе с тюркского языка, означает «горелая». В переносном смысле, — «угорелая».