Амур. Лицом к лицу. Братья навек

Станислав Федотов (2024)

Жизнь развивается сложными путями — что у простых людей, таких, как семьи Ивана Саяпина и Цзинь, что у «небожителей», таких, как Сталин и Троцкий, Чан Кайши и Мао Цзэдун. Они — дети своих народов, их судьбы переплетены, как переплетены истории их родных стран, которым суждено жить рядом, по-соседски. Иван и Цзинь с детьми и внуками через свои потери и открытия прошли свои тысячи ли от благовещенского «утопления» до Парада Победы в Харбине, пережили и беды, и счастливые моменты жизни соседей. Они не знают, что в будущем их ждут как новые испытания — горечь ссор и расхождений, так и новые обретения — радость понимания и дружеских объятий. Девиз: В одном лесу два тигра не живут.

3

Федя Саяпин очнулся не сразу. Вначале ощутил покачивание, словно плыл в лодке по Амуру, потом открыл глаза и увидел ночное небо, покрытое большими, покрытыми инеем звёздами. Подумал про иней, потому что вспомнил: месяц февраль на Амуре — время, когда всё в природе обрастает мохнатым инеем. Кусты, деревья, заборы, наличники на окнах — всё бело и пушисто. Наберёшь его в ладонь — лежит невесомо лёгкий, мягкий, приятно прохладный, а сожмёшь в кулаке — мгновенно превращается в мокрый комок, некрасивый, обжигающий холодом…

А чего это я лежу, спохватился Федя, вроде как в санях и под тулупом? Куда меня везут? И кто везёт? Он приподнялся было на локтях — левый бок пронзила боль, доставшая, казалось, до самого сердца — и рухнул в беспамятстве.

Снова пришёл в себя Федя уже засветло. Сани не двигались. Где-то неподалёку ходили люди, разговаривали. Очень хотелось есть, и тупыми волнами накатывала боль в боку. Оживилась память: боль от ранения, от случайной пули. В Гильчине шёл бой, отец Гаврилки, дядька Михаил, приказал не высовываться, но какой же мальчишка усидит в подклете, когда рядом стреляют, кричат «ура!» и надо помочь своим, то есть, конечно же, советским? А чем помочь? Ну, хоть патроны поднести или красный флаг поднять, а то они уже который день не могут зайти в село. Атакуют, атакуют и всё без толку. Гаврилка не пошёл, боялся отца ослушаться, а Феде Гаврилкин отец не указ, у него своих два: правда настоящий отец в Китае, а дядька Павел, который ненастоящий, но тоже как отец, наверняка наступает на этих… Федя внутренне содрогнулся, вспомнив убийство чоновцев и дяди Ильи Паршина во дворе богача Трофимова… Вот и выскочил из подклета, добежал до ворот, высунулся на улицу, соображая, в какой стороне советские, и словил случайную горячую.

Что было дальше, Федя знать не мог — потерял сознание. А дальше Гаврилка дотащил его волоком до дома, выскочили отец и мать, все вместе внесли Федю в дом, раздели и положили на стол, подстелив старое одеяло — оно быстро пропиталось кровью, — перевязали порванной на ленты завеской, отделявшей от кухни спальный угол родителей, и переложили на широкую лавку возле печи.

— Пуля наскрозь прошла, быстро заживёт, — сказал Михаил и присел к столу. — Слышь, мать, присядь, обсказать надобно.

— Чё такое, чё обсказать? — мать села рядом, тревожно глядя на мужа.

— Петруха Бачурин забегал, уходить, грит, надобно. Красные, грит, во взятых сёлах зверствуют — расстреливают, шашками рубят, не жалеют ни старых, ни малых.

— Дак мы-то никого ж не трогали, и Гаврилка наш комсомолист!

— Петруха грит: они спервоначалу стреляют да рубят, а потом уж выясняют. В Толстовке, мол, Чешевых подчистую вырезали, а середь их коммунисты были. В обчем, уходим на ту сторону. Там казаки свои станицы ставят, китайцы не препятствуют. Двое саней сладим, корову возьмём, пару подсвинков да из одежонки чё-нито…

— А куры? А овцы? А хавронья супоросая?! Всё бросить?!

— Кому надо — подберут.

— А как же Федя? — подал голос Гаврилка, стоявший до того молча, подперев печку плечом. — Его нельзя бросать. Красные решат, что воевал, и убьют.

— Возьмём с собой. Ты говорил, что у него отец в Китае. Ежели живой — найдём. Парнишку не бросим.

Пока Федя лежал под тёплым тулупом, вспоминал своё ранение да размышлял, где теперь находится, к саням подошёл Гаврилка.

— Очнулся? — обрадовался он, увидев, что друг лежит с открытыми глазами.

— Где мы? — сиплым голосом спросил Федя.

— В Китае мы. Бежали. Наших тут много. Китайцы всех переписывают.

— Почему бежали?! От кого?!

— От своих, Федя, от своих, — грустно усмехнулся Гаврилка. — Слух прошёл, что красные расстреливают кого ни попадя, вот казаки и ломанулись на этот берег. Помирать-то зазря никому не охота.

— А меня-то зачем увезли? У меня же отец гэпэушник! И ты комсомолец!

— Ты говорил, что твой настоящий отец в Китае. За одно это могут расстрелять. Время такое: сначала пулю в лоб, а потом вопрос: а ты кто, где был, что делал? Батя сказал: не пропадёшь, найдём тут твоего отца, только по первости обустроимся. Не могли же мы тебя бросить. Али мы не русские? Сам пропадай, а друга выручай — народ зазря не скажет.

Сводный отряд отца и сына Черныхов остановился на холме перед спуском к речке Гильчин, на которой расположилось село с таким же названием. Уже вечерело, но с высоты в бинокль хорошо просматривалось и село, и дорога, выходящая из него на Муравьёвку. Сейчас она была забита бесконечными вереницами конных саней с поклажей, детьми и стариками, группами размеренно шагавших взрослых, с привязанной к саням скотиной, — через снежное поле долетали людские крики, мычание коров, ржание коней и лай собак. Издалека всё это напоминало живую реку — шло великое переселение народа. После Муравьёвки дорога сворачивала у Песчаного озера на Корфово — там самый короткий путь до Амура и перехода на китайскую сторону. Туда и направляла своё течение эта скорбная река. Если бы Павел читал Библию, он, возможно, усмотрел бы тут сходство с началом скитаний евреев после бегства из Египта. Но ему не довелось не только читать, но даже прикоснуться к Великой Книге, поэтому он просто, не отрываясь, смотрел в бинокль на человеческий поток, и сердце его сжималось безотчётной тоской. Когда-то он покидал родную землю и хорошо понимал, что это значит.

А в Гильчине, на его северной окраине, шёл бой. Как догадывался Павел, там повстанцы прикрывали исход казачества и туда должен был спешить их отряд, чтобы ударить им в спину и покарать бандитов, посмевших выступить против народной власти. Но один из этих «бандитов», есаул Иван Саяпин, любимый брат жены и друг юности, лежал связанный в его санях, хотя должен был быть расстрелян на месте, и Павел мучительно думал о том, как ему помочь уйти от смерти. Своим подчинённым чекистам он сказал, что есаул Маньков — так Иван представлялся по документам — может дать ценные сведения о планах и действиях белогвардейцев, а ликвидировать, мол, всегда успеем. Сын, конечно, узнал своего дядю, но промолчал, и Павел, понимая, какую тяжкую ношу взвалил на него своим заявлением, был и благодарен ему, и отчаянно боялся за него: найдись кто-то знавший Саяпиных в лицо — и расстрел обоих, отца и сына, неизбежен. О себе особо не думал, а Ванюшку было жаль.

— Надо бы перерезать дорогу, — сказал рядом с ним комвзвода. Он тоже в бинокль разглядывал «реку» беженцев. — Уходят сволочи!

— По первости, не все из них сволочи, кто-то ни в чём не виноваты, попросту струхнули. Многие потом назад запросятся…

— Запросятся! А пущать не стоит! Сбегли и — ладно. На родине им плохо — хочут жить, где хорошо, вот пущай и живут. Чего дядька Иван сюда попёрся?!

— Без родины везде плохо, Ваня. Я с Сяосуном полгода мыкался в Китае — света белого не взвидел. Иван там тоже, думаю, не мёд-пиво пил.

Павел оглянулся на свои сани, там из-под тулупа торчала голова есаула в треухе. Сын покосился на него:

— Не знаю, что он там пил, но он — враг нашей власти и подлежит расстрелу. Взят с оружием в руках — к стенке!

— Он мог нас, меня и Веньку Пенькова, застрелить в упор. Мы бы и моргнуть не успели. А он сдал оружие и связать себя позволил. К тому ж мой шуряк, корефан…

— Это, батя, всё лирика, как говорит мой комполка. Что, мы так и будем стоять, на этих зайцев любоваться?

— А ты предлагаешь по целине…

— Я предлагаю идти на Гильчин, помогать товарищам, — решительно перебил комвзвода.

— А Ивана куда? Не в бой же его тащить!

— Есаула Манькова оставим под охраной на окраине, в первом же дворе.

— Тогда — вперёд! — согласился уполномоченный губОГПУ. — За власть Советов!

…Подоспели вовремя. Неожиданным фланговым ударом выбили повстанцев из нескольких домов, и оборона «посыпалась». Ушли немногие, пленных не было. Уже в темноте красноармейцы и чоновцы зачищали дворы и брошенные дома. Село почти полностью опустело, осталось несколько семей голимых бедняков, их не тронули. Своих погибших товарищей снесли к волостному исполкому, оставили до утра.

Голодные и замёрзшие бойцы занимали тёплые дома, организовывали ужин. Командиры предупредили: спиртным не увлекаться, не больше чарки «для аппетиту». За нарушение — трибунал!

Комвзвода Черных доложил командиру полка об операции в Куропатине, о пленном есауле Манькове.

— За разгром белогвардейцев объявляю благодарность. — Командир так устал, что не пытался скрыть зевоту. — А почему не расстреляли есаула? Приказ был в плен не брать.

— Виноват, товарищ комполка! Но он сам сдал оружие и готов дать полезные показания. Мы с уполномоченным ОГПУ взяли на себя ответственность, полагая, что от живого больше пользы. Расстрелять можно и потом.

Вестовой выставил на стол найденную в доме еду — хлеб, сало, остатки рыбного пирога, сладкие блюдники^[5].

— А горячего ничего нет? — зевая во весь рот, спросил комполка. — И горилки чарочку не помешало б!

— Пельмени варятся, — откликнулся вестовой. — А горилка — вот. — И поставил перед командиром четверть мутноватой жидкости.

— Ты сбрендил?! — испугался командир. — Ничего себе чарочка! Где нашёл-то?

— Нашёл, где водится, — осклабился вестовой, и на столе появились три гранёных стакана.

Комполка удивлённо глянул на них и обратился к Ивану:

— Садись, комвзвода, поужинаем вместе.

— Спасибо, товарищ комполка. Я не пью, да и своих бойцов надо обустроить. Разрешите идти?

— Ишь ты, не пьёт он! Ну, иди, коли так. Бойцов, конечно, надо устроить. А Манькова запри, как следует. Вон в сарае во дворе. Пускай помёрзнет. Утром допросим.

Однако утром пленного есаула в сарае не оказалось. Замок на месте, а человека нет. Караульный рассказывал какую-то ерунду: будто бы всю ночь глаз не смыкал, отлучился лишь по призыву товарищей — супцу похлебать, всего-то минут на десять-пятнадцать, вернулся, а из сарая сквозь щели в брёвнах свет брезжит, однако же замок на двери висит и звуков никаких изнутри не доносится. А потом и свет погас.

— С чего бы это? — сердито поинтересовался комвзвода.

— Я подумал, пленный себе зажигалкой посветил, чтоб чё-нибудь подыскать для утепления: мороз-от разыгрался бесчурно^[6], не в голову мне было^[7], что он в бега ударится, — говорил караульный, молодой парень из чоновцев, искательно заглядывая в глаза то комвзвода, то уполномоченного ОГПУ. От него так густо несло китайской гамыркой, что начальники невольно отворачивались.

— И что теперь с тобой делать? — сурово спрашивал комвзвода. — Под трибунал отдавать?

— Давай посмотрим вокруг сарая, — предложил уполномоченный. — Наверняка какой-нито лаз в стене, али под стеной отыщется. Не мог же он скрозь брёвна пройти!

Лаза по низу не нашли. Более того, снег вдоль стен сарая лежал чистый, нетронутый.

— А гляньте на крышу! — вдруг благим матом завопил караульный.

Там было, что посмотреть. Сарай крыт камышом и дёрном, снег по всей крыше лежал ровным слоем, а в одном месте зияла тёмными ошмётками дёрна дыра.

— Вот он, значица, — зачастил караульный, — дыру пробил и спрыгнул подале от сарая, туда, где наезжено. И коня, поди-ка, увёл, дьявол белогвардейский! А меня таперича под трибунал?!

— Погоди ты с трибуналом! — с досадой оборвал комвзвода причитания караульного. — Что скажешь, Павел Степанович? Мне ж идти докладывать по начальству: убёг, мол, пленный!

— Доложим вместе, повинимся. Ну, подумаешь, убёг один беляк. Скока их положили в Куропатине — одним больше, одним меньше, невелика разница.

Комполка долго матерился, грозил всех отдать под трибунал, а караульного лично расстрелять — чем перепугал парня до смерти, — но потом внял разумным доводам уполномоченного губОГПУ. Сказал:

— Ладно, мужики, наверх докладывать не буду. Никто ж, кроме нас, об есауле этом не знает, зачем волну поднимать? Но вам это с рук не сойдёт. Хотел к орденам представить за операцию в Куропатине, а теперь хрен вам вместо морковки!

— А вот это, товарищ комполка, будет неправильно, — спокойно возразил Павел. — Вдруг наверху спросят: а почему это за такую блестящую операцию никого не наградили? Подозрительно. Начнут копать, а вам это надо?

Комполка с минуту исподлобья разглядывал уполномоченного и вдруг захохотал, всплескивая руками:

— Ну хитрец, ну гусь лапчатый! На хромой козе объехал! — Прохохотавшись, заключил: — Представлю обоих к Красному Знамени, а сейчас пошли обедать. И не сметь отказываться! Да, кстати, всё хотел спросить: ты — Черных, и ты — Черных, случаем не родичи?

— Сын мой старший, — кивнул Павел на Ивана.

— Вона чё! — протянул комполка. — Есть кем гордиться. Славный командир растёт.

— Я и горжусь, — широко улыбнулся Павел. — У меня и другие подрастают. Второй на чекиста хочет учиться.

— А всего — сколько?

— Пятеро. Три сына, две дочки. А жена — учительница! С дипломом! — с гордостью добавил Павел.

— Пятеро детей и сама учительница?! — ахнул комполка. — За такую жену и за семью советскую грех не выпить.

После обеда, идя по кишащей военными людьми улице Гильчина, Иван почти с обидой спросил:

— А чё ж ты, батя, про Федю ничего не сказал? Про Никиту — так сразу, а про Федю — ни слова! А он у нас — художник! Али ты им не гордишься? На чекиста можно выучиться, а вот на художника — вряд ли!

— Ну, Федя всё ж таки не сын, а племяш, и об нём лишний раз не стоит поминать, из-за его отца. Я им очень горжусь, но вот задачка, Ваня: его ж найти надобно. Он тут был, в Гильчине, у другана своего Гаврюшки Аистова, а про Аистовых и спросить не у кого — все сбежали! Душа-то за него болит! Еленка спросит, а мне и сказать нечего.

— Да-а, остаётся надеяться, что жив, а там, глядишь, и найдётся. Может, с отцом встренется. — Иван вздохнул и опустил голову.

— Чё закручинился? — толкнул его в бок отец. — Жалеешь, что дядьке Ивану помог? Долг свой нарушил? Я тебе так, сынок, скажу. За прошлые грехи Ивана пущай Бог судит, а нонче он никого не убил, хоть и мог. И сдать его под расстрел — несправедливо, не заслуживает он такого конца.

— Знаю, батя, знаю и ни о чём не жалею.

Примечания

5

Блюдники — сдобные пресные лепёшки (амур.).

6

Бесчурно — чрезмерно (амур.).

7

Не в голову было — невдомёк (амур.).