Бых. Первая часть

С. Денисов (2024)

Москва, недалекое будущее. За сверкающим фасадом столицы происходят мрачные события. Неуловимый убийца совершает массовые расправы над жителями. Город захлестнула волна нового наркотика. Банды бросают вызов полиции. И все это накануне выборов президента, грозящих разорвать страну надвое. Герои еще не знают, что за всем происходящим скрывается жуткая тайна, которая ведет в загадочную лабораторию на берегу Белого моря.

О хрупкости семейных ценностей

— Это съешь в обед, это — через три часа, а если задержишься, — ты, конечно, задержишься, — то откроешь этот контейнер. Далее: эту таблетку примешь после первого приема пищи, эту после третьего — вечернего, но если придешь домой до восьми, то, соответственно, принимать ее не нужно. Не пропусти: передать желчный пузырь в суд не получится, хотя посадить его все-таки можно. Двенадцать, шестнадцать часов и двадцать — запомнил? На всякий случай я наклеила время на каждую крышку. Двенадцать, шестнадцать часов и двадцать! — Катя продемонстрировала каждую баночку и с сомнением уставилась на мужа.

Ореховые Катины глаза всегда были распахнуты чуть шире, чем требовал момент, а темные, как черешня, губы — приоткрыты в нетерпении. Какая-нибудь вьющаяся темно-русая прядь постоянно выбивалась из укладки, несмотря на тщательные попытки заплести волосы — каждый раз выходила новая удачная прическа, пусть и несколько беспорядочная. Катины претензии походили на игру: найди ловкий ответ, иначе она станет скучной.

— Мне кажется, ты Аргуну даешь больше свободы, чем мне, — пожаловался Хайруллин, не способный даже прикинуться рассерженным в присутствии тарелки вареников. Ретривер Аргун поднял с тяжелых лап добродушную морду, проверяя, ожидается ли его участие в загадочных человеческих ритуалах.

— И не говори, что тебя это не устраивает! Ты очень несамостоятельный в любом быту, кроме военно-полевого, все время крутишь головой, удивляясь, почему не поступают приказы. Если тебя не рассчитать на раз-два, ты можешь потеряться и начать искать поблизости женщину с командным голосом.

Хайруллин, разнеженный варениками и ослабивший бдительность, хмыкнул, и Катя предостерегающе сузила глаза. Она, конечно, была раздражена: неделю после убийства на Грекова муж почти не появлялся дома, а когда все-таки добирался, то ложился в кровать, как в гроб. Вчера наконец сиюминутных результатов по расследованию требовать перестали, так что Михаил Потапович отпустил Рамиля пораньше. Он пришел домой, раздразнил редкой доступностью жену, но, едва успев переодеться, был сражен сном. Какое разочарование!

— Я знаю все короткие пути мимо этих женщин, чтобы скорее добраться к тебе.

— Вот как? И когда же ты их успел изучить?

— Ах ты! Ладно, завтра продолжим с этого места, я что-нибудь придумаю.

Катя, довольная собой, сверкнула улыбкой. Присущее ее мыслям сочетание почти детской игривости и молниеносности фехтовальщика приводило Рамиля в восторг.

— Между прочим, сырники оставила твоя мама, не пропусти. Заезжала, пока ты спасал нас от очередного преступника. Кстати, она все-таки купила те сапоги. Я с ней общаюсь чаще, чем ты, поэтому сообщаю.

— Еще один болезненный упрек.

— Ты заслуживаешь их гораздо чаще, но я милосердна. Ты запомнил? Один контейнер может остаться лишним, не впадай в панику.

Хайруллин с нежностью принимал заботливые укоры жены. Катя была единственным человеком, перед которым он мог снять форму, стянуть шкуру, раскрыться, дать коснуться всех своих смешных и трагических слабостей, всецело доверяя и не боясь непонимания.

— Ты сегодня дома? — спросил он.

— Да, надо закончить аудит. Вряд ли успею, пока мальчишки в школе, поэтому прогоню их или заставлю убираться.

Катя всю жизнь подвизалась в финансовом секторе, найдя там удаленную работу, подходящую кочевой жизни жены растущего офицера. Она и спустя годы не могла определиться, смешно это или грустно, учитывая, что ее роман с мужем начался со встречи на лекции по анархо-коммунизму. С тех времен в ней сохранилось насмешливое отношение к богатству и недоуменное — к банковскому счету, опережающему представления их семьи о достатке. В последние годы Катя стала зарабатывать больше мужа, но этому никто из супругов не придавал значения.

О работе жена не спросила: эта тема оставалась за порогом. Иногда Рамилю хотелось поделиться с Катей тем, что никак не помещалось в сердце — неправильными, ни с чем не сходящимися деталями, которые он находил. Но он не решался, и незаживающее одиночество зияло в нем, как отверстие от прошедшей навылет пули.

Со дня массового убийства на улице Грекова эта пусто́та саднила в Хайруллине, будто требуя чего-то. Ощущение казалось сродни запаху дыма, или отчетливому привкусу металла, или нежданному колокольному звону. Казалось, пора кричать, бить тревогу — но о чем? Ведь не о том же, что люди убивают друг друга, в самом деле…

На пороге Хайруллин задержался на несколько секунд, запоминая дом — иначе можно не вернуться, он знал это.

— Вот, ты улыбаешься, когда смотришь на меня. А выходишь — я же вижу, как гаснешь. Страшно. Как будто ничего там для тебя нет.

Катя была не права. Вовсе не снаружи Рамиль ощущал себя как огарок, тысячу лет назад погашенный, затоптанный и разнесенный подошвами, а в самый спокойный час: дома, тихой ночью, зная, что рядом любящая жена и славные, похожие на него сыновья. Именно тогда он переставал верить, что здесь есть что-то настоящее, помимо его страха: они — еще одна не сходящаяся деталь. Он поцеловал ее — сургучная печать, по которой он угадает ее вечером.

В дежурке с его появлением не стали скрывать, что хохотали. Передали сводку. Кто-то дарил старушкам цветы на улице Улыбок. Залаяла собака, и человек с брюзгливым лицом испугался. Из дома № 3 вышла грустная женщина — это требует особого внимания. Миндальное печенье в кондитерской на улице Не Ушедших На Войну получилось сегодня особенно вкусным. Со слезами на глазах сдался мужчина, обидевший ребенка. Сходится!

Как-то так, только циничнее и потому смешнее, пошутили в дежурке. Хайруллин изобразил улыбку, заслушал доклад о происшествиях, поблагодарил ночную смену за работу. Попытка изнасилования — несостоявшегося триумфатора спугнул шум в кустах; ограблен винный магазин — преступник изрезался стеклом и сам вышел к полицейским с просьбой перевязать его; кто-то рубил топором дверь к соседям; уличный грабеж — подозреваемый, завладев деньгами и травматическим пистолетом жертвы, сбежал, но затем вернулся и выстрелил в потерпевшего из похищенного оружия — «хотел испытать»; и т. д. и т. п. Нет, это все не сходится, категорически не сходится. Гражданин в состоянии алкогольного опьянения, гражданин в состоянии алкогольного опьянения, гражданин в состоянии наркотического опьянения, гражданка в состоянии алкогольного опьянения… Убийств нет уже неделю: за раз лимит на полугодие исчерпали. Словом, утро и правда было хорошим.

На службу Хайруллин добирался первым из руководства. Это не было его обязанностью, но он должен был взять происходящее в отделе под контроль как можно скорее. Затем примерно в одно время прибывало остальное начальство во главе с Михаилом Потаповичем. Хайруллин коротко и содержательно отчитывался о текущих расследованиях.

«Высокая штабная культура… — уважительно отметил Михаил Потапович, впервые услышав его лаконичный и точный доклад, и рассердился на остальных: — А вы все только мямлите!»

Друзей среди коллег у Хайруллина за эти годы не появилось; впрочем, и врагов тоже. В коллективе верили его слову и боялись холодную критику; ценили работоспособность и злились на безразличие к их времени; признавали выдержку, но не одобряли отчужденности.

Хайруллину, пришедшему в полицию из вооруженных сил, не хватало изящества и ловкости в оперативной работе. Однако он обладал метким умом, твердым характером и каменной усидчивостью, позволившими ему неплохо освоиться в профессии.

Михаил Потапович быстро стал полагаться на совет и мнение, которые были лишены шелухи, сразу вынимая ядро ситуации. Он принял твердость суждений и дисциплинированность Хайруллина, его упорядоченность, которой невольно подчинялись все вокруг; принял, как палку в руке, на которую оперся: ведь его собственная строгость из года в год становилась все более рыхлой, все менее пугающей.

Вскоре Хайруллин стал наиболее доверенным заместителем Михаила Потаповича, но не был бы собой, если бы придал этому значение. Его мало волновало, как к нему относится руководитель. И если бы начальник третировал его, то Хайруллин просто продолжал бы трудиться в тисках.

Наилучшее взаимопонимание установилось у Хайруллина с Лерой. Случалось, на совещаниях окружающие едва поспевали за их отрывистыми диалогами: между собой они могли отбросить половину разъяснений, обтесывая суть.

С Эдуардом они не сдружились, но сработались. Хотя временами того приходилось встряхивать, он все же оставался эффективным оперативником, что нивелировало в глазах Хайруллина многие изъяны. А Эдуард симпатизировал руководителю за то, что тот не забывал перечислять его успехи Михаилу Потаповичу.

Хайруллин вошел в свой кабинет и занялся анализом материалов по массовому убийству. Вскоре наступил час новой смены, и, обозначая начало рабочего дня, из динамиков раздался гимн Евразийской державы. Лера называла его дисгармоничным. Хайруллин, хотя и находился в одиночестве, на полуслове оторвался от изучаемого документа и встал — действие безотчетное, но седативное, как стук по дереву или молитвенная формула. Поначалу его обезличенная фигура приводила в замешательство заглянувших в неподходящий момент подчиненных, но со временем эту привычку приняли в качестве безобидного психоза.

Этот гимн впервые прозвучал в государственных учреждениях Москвы и Анкары всего несколько месяцев назад — об этом условились мэры «в знак братства, которое продлится еще тысячу лет». Из разговора со старшим сыном Хайруллин узнал, что почти тысячу лет назад турки разгромили Византию и заняли Анкару. И хотя до круглой даты еще оставалось время, аудитория была убеждена: неправославный мэр дал пощечину основному населению российской столицы. Впрочем, национальная гордость была ушиблена в обеих частях света: москвичи новое правило восприняли как поклон перед Тюркие, анкарцы — как угодничество перед Россией.

Из коридора наперекор гимну раздалась попсовая песня. Место было далеко от владений Михаила Потаповича или зама по кадрам, а Хайруллину этот протест был безразличен. Когда какофония смолкла, он быстро, хоть и не сразу, нашел будто бы чуть съехавшую строчку и вчитался вновь.

В файле были собраны каждый миллиметр пространства и каждая секунда времени — после конца вселенной весь дом можно будет восстановить по этим крупицам. Убийца прячется где-то здесь, совсем рядом. Его призрак обязательно, неизбежно сохранился на этих страницах, но они, десятки лучших сыщиков Москвы, за тысячи часов работы почему-то не заметили его. Никого — и в то же время ощущение кого-то поблизости.

Репродуктор ожил повторно — наступила пятиминутка политинформации, столь необходимой в жизни человека, думающего о родине. Хайруллину не сразу удалось очистить голову, и он начал слушать со случайного места.

«…Кто всегда спасал головы европейцев? Россия разгромила этого канонира, державшего под пушкой всю Европу, — Наполеона. Разгромила и этого выразителя вековых, подлинно европейских идей превосходства над прочими нациями — Гитлера. Россия сама с себя, как утомленную вошь, сбросила большевиков. Конечно, Европа нас не любит. Россия — их вечное воспоминание о своих неудачах, страхах и позорах. Пришлось нам в Глиняное десятилетие решительно взять заблудившуюся Европу за руку и усадить спокойно. Мы можем и шлепнуть по этой руке, если Европа расшалится окончательно!

В России никогда не презирали инородца. Если он пришел без меча, мы всегда встречали его как друга. Никогда Россия, принимая под свою защиту какую-либо землю, не объявляла живущий на этой земле народ не достойным существования. В отличие от «цивилизованных» стран Европы, ответственных за геноцид на всех континентах, кроме Антарктиды.

Так почему вот уже три сотни лет они по инерции продолжают включать пластинку великоросского шовинизма, не трудясь сверить ее с действительностью? Объяснение есть. Дело в том, гражданин России, что в их глазах ты — второсортное создание, которое пропадет без подсказок Запада. Теперь мы их, наверное, переубедили. Веские доводы привели дроздовцы, поднявшие новый флаг над Мюнхенской ратушей. И батальон Кастуся Калиновского, который только перемирие остановило от того, чтобы в очередной раз не поднять наше знамя над Берлином. Свое слово сказала бригада имени Ивана Мазепы, вынудившая сдаться гарнизон Каттербаха. И Сафарский полк, всем чужакам на Ближнем Востоке показавший «сорт» российского солдата!

Они нам рознь — а мы их разим!»

— Да заткнись уже! — крикнул кто-то в коридоре.

«Они приветствуют любой теракт в наших городах, если объявят, что он произведен во имя чьего-нибудь “освобождения”. Кивают друг другу: этого они в России заслужили. А чьи-то сестра или брат положены в гроб. Слышите? Ваши смерти там считают оправданными. Там нет разницы, погиб русский или татарин, якут или ингуш — главное, что погиб россиянин, а ему поделом. Не проявляют сострадания; что ж, и мы не проявим, пока не найдем понимания. Если хоть один человек в их стране поддержит террористический акт в наших городах и не будет осужден, — мы будем считать эту страну соучастницей.

Дежурными фразами о сочувствии нас теперь не убедишь — сочувствие должно быть деятельным!

Кое-кто и у нас намерен грозить не сжатым кулаком, а раскрытой ладонью. Кто, как не враг, обезоруживает нацию? Они хотят стравить нас, увидеть, как мы избиваем друг друга, — а мы будем лупить канадца и японца! Пусть их матери плачут над глупыми сыновьями, а ваши матери смотрят на вас с гордостью!

Будьте бдительны и не верьте тому, что вызывает ненависть», — закончилась речь традиционным рефреном.

Дослушав, Хайруллин поднялся и направился в ближайший кабинет.

Лера сидела в одиночестве. Судя по успевшему завять салату в пластиковом лотке, она находилась в отделе с ночи. Ее глаза были пустыми-пустыми — вроде как смотришься в окно пасмурным утром. Хайруллин сел в другом конце комнаты.

— Сегодня уйдешь вовремя. Неделя прошла. Гнаться ни к чему.

— Угу.

Хайруллин не уходил. Лера покосилась на него раз, второй — и наконец оторвалась от монитора. Объяснять свое присутствие Хайруллину не потребовалось.

— Версия, — озаглавила Лера начавшийся разговор.

— Преступник бесследно исчез. Убил тринадцать человек, не дав им ни разу вскрикнуть. При этом, судя по всему, разорвал их голыми руками. И так далее.

— Слишком много необъяснимого в одном деле.

— И мы прикидываемся, что это как-то сойдется само собой. Беремся за стандартные мероприятия, ищем очевидных подозреваемых. Наш прицел сбит. Мы предпочитаем не замечать, от чего отталкиваемся.

— От какой-то мистики, говорят.

— Не мистики, конечно, но определенно чего-то нетипичного. Чем пытаться объяснить каждую странную деталь по отдельности, нужно найти объяснение, которое охватывало бы все детали сразу.

— Вообразим, что убийца действительно обладает нечеловеческой силой, действительно способен становиться невидимым, действительно контролирует разум.

Хайруллин молча допустил это.

— У тебя есть идея. Которую, как ты считаешь, другие могли упустить. Почему они, лучшие сыщики, упустили, а ты — нет? Военное прошлое? Суперсолдат?

— О суперсолдатах в армии я не слышал. Но действительно думаю о каких-нибудь новейших военных разработках. Акустическое оружие, например. Подавило волю жертв, блокировало шум, разрушило ткани…

— Не объясняет картину повреждений. Не объясняет исчезновение. Но, допустим, это мы что-то пока проглядели.

— Или другой вариант — экзоскелет. Есть облегченные варианты для разведчиков, которые можно спрятать под одеждой.

— А, ты же служил в военной разведке. Нечеловеческую силу это хорошо объясняет. Но почему никто не слышал криков жертв?

— Он не дал им шанса вскрикнуть, убивал быстро.

— Нет ушибов — он не вырубал их одним ударом. Нет признаков того, что жертвам связывали руки или засовывали кляп. Выглядит так, будто их рвали живьем, а они молчали. Хотя кое-кому быстро оторвали голову… Как он исчез?

— Реактивный ранец.

— Ты серьезно?

— Да. Есть компактные модели, не для полета, а, скорее, затяжного прыжка. У нас такие использовались — очень удобно в горах.

— Тогда он мог бы сразу прыгнуть за пределы поля видимости камер, которые мы проверяли. Но окно было закрыто.

— На падающий крючок. Погода плохая — захлопнуло ветром.

— Кто проверял подоконник?

— Мы пытались выяснить, не спустился ли он на альпинистском снаряжении, а это совсем другие следы.

— Случаи бывали. А вот реактивных ранцев криминальная летопись России еще не знает. Зачем такие сложности?

— Мне все же больше нравится версия с ранцем, чем с мистикой.

— Ранец шумит.

— У такой модели только стартовый выхлоп. Надо проверить, не срабатывала ли ночью сигнализация и нет ли под окном следов сгоревшего топлива.

В диалоге не было пауз. Но понимание всегда нужно обозначить вслух — формальности несовершенной человеческой коммуникации.

— Итак, — подвела черту Лера, — ищем военнослужащего, который имел доступ к экзоскелету облегченного образца и реактивному ранцу. Военная прокуратура должна организовать проверку складов.

— Скорее всего, участник боевых действий, у которого отмечались проблемы с психикой. Воевал на Ближнем Востоке и был разведчиком.

— «Расцветающие ирисы». Вспомнил кого-то из сослуживцев?

Хайруллин поднял взгляд, и Лера увидела глаза человека, которого тяжелые вериги прошлого утягивают в пропасть столь осязаемую, что легко было представить, как он падает со стула и исчезает.

— Нет.

И все же он вспоминал, но бесконечно плутая, пытаясь пройти даже не к блуждающему по Москве жнецу, а к самому себе.

В кабинет, разрушив настроенное, как струны, согласие, ворвался Эдуард; шкафы вздребезжали.

— О, сидит, задумалась! Небось, в мужиках своих разобраться пытается! — Лера скорчила ехидную гримасу. — Доброе утро, товарищ полковник!

Мужчины поздоровались. Эдуард жал руку хватко, навязчиво, Хайруллин — крепко, но не тратя силы, зачастую не глядя в глаза.

После ремонта никак не могли найти кабинет, предназначенный то ли Лере, то ли Эдуарду, так что пока их поселили вместе. Растрепанный, как из-под ливня, Перс прошел к своему столу, запустил компьютер и отупело уставился в экран.

— Тебе самому включиться надо, — подсказала Лера.

Эдуард обвел коллег падающим взглядом.

— Если дети — радость, почему я всегда невыспавшийся и раздраженный?

— Что с тобой будет, когда они в подростковый возраст войдут? — безжалостно спросил Хайруллин.

— Меня ни один бандит не пугал так, как ты сейчас. Может, махнемся?

— Кем? Детьми? А если они у тебя уже слушают «Зефирок» и подписаны на блог этой, розововолосой…

— «Свет любви нашей угас», — напел Эдуард. Вызвав подозрения, он поспешил заверить: — Не-не, там жена бдит.

Лера между тем собралась уходить.

— У меня двое подозреваемых по списку. Экзоскелет для главка. И двор.

Эдуард крякнул, сбитый с толку.

— Бумагу в главк я сам напишу, а двор тебя не касается, — возразил Хайруллин. — Езжай домой, я направлю людей.

Лера постояла с секунду, с трудом вкладывая в себя, что не пригодилась, потом кивнула и вышла.

— Ущербная она, — вздохнул Эдуард. — Может, тебе ее любовницей сделать?

Хайруллин, пропустив замечание, поинтересовался:

— Почему к «голландцам» не едешь?

В интонациях Хайруллина многим слышалось презрение. Это чувство было чуждо полковнику. Но он часто имел претензию; к тому же в отделе из его голоса уходила всякая теплота.

— Слухи дошли: у них сегодня вечером встреча с тверичами. Не хочу спугнуть. А завтра под свежую информацию загляну на вечеринку.

— Лере помоги.

— А мне кто поможет? — Эдуард драматическим жестом указал на свою половину кабинета, в котором геологическими пластами отложились бумажные горы расследований. Среди папок с делами лежали поделки и рисунки его дочерей, задавленные и заброшенные. Иногда между ними попадалась случайная брошюра и билеты на давнишний спектакль.

Хайруллин каждый раз с недоумением отмечал, что Лерина половина кабинета смотрится ничуть не аккуратнее. Впрочем, Лера, в отличие от Эдуарда, в своем бардаке легко находила нужную бумагу. «Значит, формально это нельзя назвать бардаком, не так ли?» — однажды резонно заметила она. Папки в ее компьютере были упорядочены и озаглавлены по требующей расшифровки, но четкой схеме. Числа соотносились с датами, рубленые слоги — с фамилией и локацией, а магические сокращения — с типом преступления. Не сравнить с бездной Эдуарда: «11111», «Тарасов283482», «ГаражСу», и, конечно, «Последний отчет», «Послотчет», «Послотчет2» и «Послотчет335334».

Так как Хайруллин не умел проявлять сострадания к трудовым жалобам коллектива, Эдуард поспешил добавить:

— Да второго барана по вчерашнему разбою сейчас привезут.

История, случившаяся накануне, была донельзя простой: гражданин М. увидел мужчину, ищущего что-то на пустыре возле железнодорожной платформы. Подошел к нему и потребовал отдать телефон. Мужчина не нашел просьбу обоснованной и начал задавать неуместные вопросы, которые быстро утомили гражданина М. Тот достал нож, трижды пырнул собеседника, забрал деньги, телефон и зачем-то паспорт.

Раненому повезло: его быстро нашли железнодорожные рабочие, и он уже дал показания Эдуарду, съездившему ночью в больницу. Насчет прогулки у платформы мужчина мямлил невнятное: очевидно, он искал закладку с какими-нибудь неучтенными законодательством наркотиками.

После нападения гражданин М., не справляясь с внутренним возбуждением, отправился компанействовать. Поначалу герой скромничал перед друзьями — право, всего лишь очередная победа, коими переполнена жизнь храброго гостя в изнеженном мегаполисе. Затем, конечно, разговорился: поверженный им прохожий заметно вырос в габаритах, нанес оскорбление матери главного героя и грозно надвинулся на эфеба. «Ergo, получил заслуженное наказание», — заключил юноша. Он был уверен, что от него потребуют не более трех овец в соответствии с числом пальцев, которыми можно измерить рану. Наказание не было неизбежным, ведь за него готов был поручиться другой человек, а нападение было совершено темной ночью в безлюдном месте и без предварительной ссоры. Справедливый Умма-хан, давший своему народу законы, верил в презумпцию невиновности.

Но что это за поручитель? Им был младший брат М. — разумеется, тоже М. Его возникновение на сцене спихнуло расследование в оркестровую яму. Осмотр однозначно показал: место происшествия затоптали трое, да так, что при желании можно было воссоздать любую картину — вплоть до коварного нападения из кустов самого потерпевшего. Координаты устройств всех участников истории, полученные по геолокации, смешивались в узел. Камеры к этому пустырю никогда не поворачивались.

Старшего М. задержали сразу, а потом и брата вытащили из квартиры девушки. Как же узнать, кто именно наносил удары? Эдуард был уверен: младший брат находился в стороне, дожидаясь, когда старший расправится с прохожим. А затем, похоже, подозреваемые вместе пытались найти закладку — отсюда множество следов на пятачке, где был совершен разбой (кулек потом обнаружила полицейская кошка прикрепленным скотчем к ветке).

Гражданин М. вел себя развязно, презирал ожидания правоохранителей, законы местности не чтил. Потерпевший нападавшего не разглядел и помнил только, как его настойчиво обшаривали, пока он сосредоточенно прикидывал, сколько его крови уже впиталось в почву. Тщательно была проверена одежда подозреваемого, однако на нее не попало ни капли крови — редко, но случается. Три удара миновали крупные сосуды, оказавшись крайне удачными и для порезанного, и для разбойника, хотя он-то делал все, чтобы судьба его стала нефартовой.

В квартире вещей потерпевшего не нашли. Мать М., услышав, как сын вернулся, и почуяв родительским сердцем беду, подождала, пока она уснет, нашла чужие вещи и выкинула их по дороге на работу. Хотя мусоровоз уже избавился от улик, у следствия имелось еще несколько зацепок. У старшего М. был изъят нож, который простодушный юноша лишь сполоснул в раковине. Следы крови невооруженным глазом были видны у рукоятки, так что эта экспертиза ляжет в основу обвинения. Но против кого? Оружие следовало привязать к конкретному лицу, как, отдавая дань абсурду, пишут в файлах дела. А виновник мог передать нож брату для сокрытия. Кого назначать разбойником, а кого — соучастником?

Об этом, конечно, можно было договориться с подозреваемыми, обещав избавить одного из них от уголовного преследования, но этот компромисс оставлял в душе Эдуарда ощущение отнятой победы. Он предполагал (и несколько раз брался доказать Лере), что те, кто может вот так, до абсурдности обезличенно, как если бы перед ними была корова, зарезать прохожего — это, скорее всего, подлые дэвы: загадочная, враждебная человечеству раса.

В противоречие этой теории родителями оболтусов были люди. Можно было прижать мать, пригрозив, что, если один из братьев не признает вину, посадят и второго ее сына, и ее саму. Доказательную базу, которой без признания не хватало и на одного брата, эта простая женщина вряд ли сумеет проанализировать. Сына ждал надрывный разговор, после чего из него можно будет хоть кишки доставать. Но изящнее, конечно, было получить прямое признание.

— Думаешь, заговорит?

— Есть план, — самодовольно ответил Эдуард.

Склонность подчиненного покрасоваться Хайруллин считал вредной, так что, когда Эдуард распускал хвост в его присутствии, он не упускал возможности выдернуть из него пару перьев.

— Изложи план Гоше и отдай подозреваемого ему на допрос. Пусть тренируется.

— Я, значит, его поймал, а признание — Гоше? — обиделся Эдуард, вмиг почувствовав себя ощипанным. — Так дела не делаются, товарищ полковник!

— Ты мне не рассказывай, как дела делаются, — холодно осадил его Хайруллин. — Мне нужно, чтобы ты другим занимался. Ты с соседями пообщался, что у них по «кипарису» происходит? В главке с кем контактируешь? Ни с кем делиться не хочешь, все сам. У нас серьезная охота, а ты дворняг палкой гоняешь. — Эдуард косился на него, шумно дыша от гнева. — Надо воспитывать пацана.

— Я что ему — отец? — буркнул Эдуард, но сразу чертыхнулся: — А, черт…

Он понимающе посмотрел на Хайруллина, как бы уловив, к чему тот вел. О прошлом Гоши в отделе не говорили. Однако откуда-то, точно не через Хайруллина, просочилось, что матери этого беспризорника нет в живых, а с отцом они разорвали отношения. И как-то без слов всеми уяснилось, что обсуждать это не нужно, будто мрачную тайну, которую все они разделили.

Вообще-то, ничего, кроме практической пользы, Хайруллин не имел в виду, но теперь и сам подумал о принятой ими ответственности.

— Некому за него отвечать, кроме нас… Слушай, расследование твое. Не хочешь отдавать — отбирать не буду. Закроешь одного из гостей — только спасибо скажу. Но если провалишь работу по туркам — пощады не жди.

— Дождешься от тебя пощады, — проворчал Эдуард без прежней враждебности. — Ты меня к стенке поставишь, если я кражу спичек завалю.

— Я решаю поставленные задачи. Ни я сам, ни вы, ни черт лысый меня не заботят. И получается — заметь — хорошо.

— А чего о Гоше тогда переживаешь? Тоже решаешь поставленную задачу?

Хайруллин промолчал, глядя на него все равно что оловянная фигура.

— Сволочь ты, товарищ полковник.

— Сукин сын тебе товарищ.

Эдуард написал Гоше, и тот вскоре вбежал в кабинет. На парня пока скидывали рутину, вроде обзвона инстанций и приведения в порядок папок и файлов. Гоша почти ни о чем не спрашивал, но за всеми наблюдал, совался через плечо, под руку, а если его гнали, то тяжело, недобро смотрел и молча уходил. Вскоре все стали предпочитать давать ему пояснения и отпускать с миром.

Даже когда Хайруллин представил Гошу коллективу, было видно, что новенький чересчур надменен для сопляка, подобранного с улицы. Не такое выражение лица обычно имеют те, кто лишился дома. Не этот взгляд породистого пса, вышвырнутого с чемпионской выставки за порог, знающего, где он отныне находится, — но знающего, и кто он.

Узнав, что нужно писать в строке опросного листа в соответствии с указом № NNNN, Гоша приходил в восторг. Как быть с тем, что новое требование входит в противоречие с постановлением № MMMM?.. Гоша, уймись уже, просто ставь прочерк и пиши, что тебе нужно, в строке «иные данные». Новичок ловко обнаруживал все эти несоответствия, сбитые пазы, проржавевшие скобы и наспех вбитые гвозди, которые удерживали эшеровскую башню отечественного законодательства, и, похоже, ждал, когда же сможет первым указать: «Смотрите! Ха-ха! Смотрите!» — на ее давно ожидаемое обрушение.

Гоша, не перебивая и не отводя взгляда, выслушал Эдуарда, который изложил ему суть дела.

— Ну что, Георгий, как допрашивать будешь? — спросил Хайруллин. — Чему тебя наставники учили?

— Сначала расспрошу обо всех несущественных обстоятельствах, не компрометирующих ни его, ни брата. Пусть поддакивает. Потом, как расслабится, прямо задам вопрос о нападении. «В какой момент твой брат ударил потерпевшего?» Он начнет юлить. Послушаю его, поймаю на лжи, пройдусь по фактам. Дескать, мне же все известно.

— Он будет настаивать на том, что знать не знает ни о каком нападении, — возразил Эдуард. — Да, были там с братом, натоптали, но никого не видели, вот и выясняйте, что там после нашего ухода случилось.

— Я не буду упоминать следы, — парировал Гоша. — Пусть сначала постоит на том, что их там вовсе не было. Что брат дома был, а он сам — у девушки. А я — кадры с камер…

— Ответит, что мимо шли и свернули в другую сторону, — возразил Хайруллин.

— Потом — данные о геолокации.

— Да сбой обычный, — отмахнулся Эдуард. — Редко, что ли, бывает? Сидишь дома, а тебя у соседки показывают. Нельзя такому верить!

— Вот тогда и про следы поговорим, — заключил Гоша, чувствуя, что расколол допрашиваемого. — Когда заколеблется — надавлю. Скажу, что доказательств достаточно, брат все равно сядет, а ты еще как соучастник по полной получишь.

Хайруллин и Эдуард переглянулись с тем умиленным выражением на лицах, с которым они иногда обсуждали своих детей.

— Все ты правильно, Гоша, говоришь, — одобрительно произнес Эдуард. — Но тут судьба его брата на кону. Замкнется — и ничего ты больше не вытянешь. Начинай, как планировал. А потом спроси: «В какой момент ты ударил потерпевшего?»

— Так не он же ударил, — растерялся Гоша.

— Не тупи. Его брат тебе ночью рассказал, кто виноват. И все факты, которые ты знаешь, ты именно от него узнал. А откуда бы еще? Смотри: он младше, в шараге у него все лучше, чем у старшего, и после нападения он к девушке пошел, а не с друзьями бухать и траву курить. Ему совсем в тюрьму не хочется.

— А если нам от него еще что-то понадобится? Или расчет не оправдается, но он теперь будет знать: мы ему врем?

— Ты ему врешь, — поправил Хайруллин. Гоша оскорбленно вскинулся. — Тогда в следующий раз другой человек будет допрос вести. Или можем спокойно настаивать на том, что брат его оговорил. Врем не врем, а доверие между ними подточится, нам это на пользу. Что тебе не нравится?

— То, что я перед ним подлец получаюсь.

— А тебе не плевать? — хохотнул Эдуард. — Ты надел эту форму — теперь ты подонок в глазах большинства людей, с которыми тебе предстоит общаться.

В вотчине Хайруллина в форму охотно влезали двое: он сам и Гоша. Насупленный молодой оперативник смотрелся придавленным в казенной, словно отвердевшей на нем одежде. Старшие товарищи наблюдали за Гошей, которому никак не удавалось вывернуть себя для ожидаемой роли. Эдуард вздохнул.

— А ты думал сохранить рыцарский ореол? Твоя задача — установить истину, но для этого нужно состязаться с лжецами.

Что-то сгибалось в Гоше, а он сопротивлялся: не желавший, не узнававший себя другого. Если поддастся, то кто же это был вчера, давал зароки, точно знал, как должно, кто виноват, а кого простить, чертил отсюда всю дальнейшую судьбу?

— Это все постановка, неправда, чушь, — вдруг зашептал Хайруллин. Могло почудиться, что его лицо стало испуганным, — и он дал отчаянный совет, прежде чем скрыться в пучине. — Притворяйся.

Его лицо изменилось на глазах, как пересобранное оригами, по-другому, вновь тускло отражающее свет. Гоша и Эдуард не поняли его приступ; а не поняв, забыли через секунду.

— Ладно, — неуверенно согласился Гоша. — Так М. как свидетель будет проходить или как соучастник?

— Это надо с прокурором обсуждать, — сдержанно ответил Хайруллин. — В качестве соучастника грабежа он бы годился, но в итоге-то разбой случился — я думаю, об этом они с братом не договаривались. За несообщение о преступлении мы его не привлечем: он близкий родственник. Если сам лишнего не наговорит, то ничего мы ему не пришьем.

— Гоша… — склонился к воспитаннику Эдуард с новыми вводными.

— Да погоди. Я бы его отпустил. Мать одна останется, если обоих посадим — сгинет.

— Ничего себе! — поразился Эдуард. — Видимо, мне кого-то надо зарезать, что ты мне однажды посочувствовал!

Не то чтобы Хайруллину важно было объясниться с Эдуардом, но это было незаполненное место между ними, и снова формальности требовали внести запись не своим почерком, а печатными буквами.

— Ты закон о полиции читал? Каково ее назначение? — спросил Хайруллин. Эдуард сделал вид, что не хочет отвечать. — Гоша?

— Полиция предназначена для защиты жизни, здоровья, прав и свобод граждан.

— Какая-то бессмыслица, учитывая, что мы как раз помогаем граждан закрывать, — пробормотал Эдуард.

— Мы орган не карательный, — безучастно разъяснял Хайруллин, и Эдуард с интересом вспоминал забытые вещи. — У меня приказа карать нет. А защищать — есть. Знал я одного военврача… — Он, как отлаженный механизм, переключился на другую тему с отрегулированной интонацией. — Если к нему на стол в сознании попадали, он всегда спрашивал: «Сколько тебе отсечь?»

— Ха! — понравилось Эдуарду. — В профессиональном юморе хирурги нам фору дадут.

— Только он не шутил. Так он серьезно это спрашивал, что каждый замирал в страхе. Сколько от тебя можно отсечь, чтобы ты не пожалел, что с этого стола слез? Чтобы тот, кого ты помнишь — здоровый, красивый, дышащий жизнью — не остался на этом столе, а сполз какой-то оковалок? Солдаты — молодые ребята, многие ж стреляются, став инвалидами. Многовато отсекли. Мы здесь тоже наложили жгут, а теперь решаем: сколько отсечь? Возьмем лишку — сами семью погубим.

— А может, это им стоило об этом подумать, прежде чем людей на наших улицах резать? — сделался раздраженным Эдуард.

— Тот, кто резал, сядет. Считаем ли мы его брата опасным? Ты, Георгий, что думаешь?

— Нельзя мать без обоих сыновей оставлять, — не промедлив, откликнулся Гоша.

— А если через год он уже сам кого-то зарежет? — взыскательно смотрел ему в глаза Хайруллин. — Теперь уж напрочь. Все равно его отпустить?

Упрямый взгляд Гоши настоял на прежнем ответе.

— Иди, — кивнул Хайруллин Гоше. — Добивайся свидетельства против брата и закругляйся.

Едва дверь за Гошей закрылась, как прилетело сообщение о выезде следственно-оперативной группы на новый вызов: с одного из дворов исчезла дорогая машина.

— Угон, — поделился Хайруллин с Эдуардом. — «Арбу» последнюю увели.

«Арбой» прозвали отечественный представительский автомобиль, на который добровольно-принудительно пересадили чиновников.

— Сколько их не было с тех пор, как мы банду Ковыля разбили?

— Почти полгода. Надо проверить, не откинулся кто недавно по этому профилю на районе. — Хайруллин сверился со временем. — Ну да, встал на работу — а машины нет. Ищи ее теперь подо Ржевом.

— Откуда угнали?

Хайруллин назвал адрес. Эдуард ненадолго замер, как бы пытаясь охватить взглядом только ему видную картину; лицо его стало вдохновенным. Хайруллин не вмешивался в процесс: Эдуарду, чьи ноги с годами завязли в земле, эти художественные порывы целили душу.

— А я тебе не сходя с места скажу, кто это организовал. Заключим пари?

— Кто?

— Какая ты скучная личность, Рамиль, даже мертвым похороны не украсишь, — разочаровался Эдуард. Хайруллин терпеливо ждал. — Газизов.

Газизов был одним из приближенных Ковыля — единственным, причастность которого к преступной деятельности доказать не удалось. В банде он был своего рода атташе и встречался с представителями щепетильных заказчиков. И хотя на его физиономию указало сразу несколько свидетелей, ушлый тип вывернулся из объятий правосудия: никто не смог вспомнить из разговоров с ним компрометирующие детали.

— Он трусоват и едва-едва хвост успел убрать, чтобы не прищемили. Думаешь, прошел у него испуг?

— Смотри — двор не охраняемый. Замки у «Арбы» дрянь. Кто-то по старой памяти обратился к Газизову, может, не зная, что Ковыля закрыли, и он не удержался: уж больно дичь легкая. Сколотил банду на одно дело. Если его уже несколько дней как нет в городе — точно он организатор.

Хайруллин отыскал номер нужного участкового.

— Полковник Хайруллин. Как обстановка? Хорошо. Хорошо. Газизова давно не видели? А, ясно. Спасибо. — Он поднял глаза на Эдуарда, не скрывая некоего скупого эквивалента восхищения. Хайруллин признавал: в профессии он не так раскован и артистичен, как Эдуард. — Неделю уже на курорте греется.

— Так аванс получил. — Эдуард посмотрел на часы. Лицо Хайруллина покривилось, выразив почти отвращение, когда он обратил внимание на дорогостоящий механизм. — Три минуты! Дело раскрыто. На премию меня подпишешь?

— Да тебя не подпишешь, так ты хуже кислого пива будешь, — услышал свой голос Хайруллин. — Часы эти не носи в отделе.

Взгляд Эдуарда ударил штыком, но остался ржавым — жалобным и жалким. Хайруллин смотрел равнодушно, и Перс засомневался, что верно воспринял фразу, что она вообще прозвучала и не он сам первым подумал об этом.

— Гоша, — сменил тему Эдуард. — Глянем, как он там?

В неудобной коробке и в неудобный час был скован вольный человек, гордости которого не замечал враждебный город; она угасала там, где камень соединяется с камнем, но помнила край, где камень соединяется с небом. М. сидел, склонив голову, и осторожно поддакивал, слушая монотонные вопросы. Рядом, как бы забытый после какого-нибудь другого события, дремал предоставленный государством адвокат. Через объектив камеры за допросом наблюдали Хайруллин и Эдуард.

Захваченный гІолохъанчи был собран, чуял превышавших численностью врагов и, нелюдимо ожидая нападения, таил свой удар. Но он ожидал их атаки откуда-то из-за плеча, где стоял шкаф с бумагой, от старости похожей на папиросную, а оно последовало в лицо, застав врасплох.

— В какой момент ты достал нож?

— Я не доставал никакого ножа. — Отмашка из неудобной позиции была вялой.

— Ну как же? — удивился Гоша и полистал планшет. Его гость попытался заглянуть на страницы, но молодой оперативник отвернул экран. — Вот же: ты подошел, потерпевший послал тебя, — Гоша поднял глаза, — к едрене матери.

— К ядреной матери, — обиженно поправил собеседник, остро почувствовав искажение неродного языка.

Гоша на мгновение, которое могло разрушить всю тактику допроса, растерялся от такой удачи, но быстро сориентировался.

— То есть ты подтверждаешь, что это ты подошел к нему?

Младший М. был пойман врасплох: он подходил, но вовсе не в тот момент, а слова слышал издалека. Запутавшись, он всплеснул рукой и откинулся на стуле, злясь неизвестно на кого.

— Вы можете отказаться от дачи показаний, — подсказал очнувшийся адвокат.

— Я отказываюсь от дачи показаний! — объявил М. От волнения некоторые буквы на его языке захрустели и защелкали в соответствии с акцентом. Адвокат снова прикрыл глаза. Гоша проигнорировал возражение.

— Затем ты достал нож и нанес три удара…

— Я не наносил! — воскликнул М., чуть не прыгнув на стол. Гоша невозмутимо смотрел на него, что сделало бурный выпад подозреваемого неуместным. М. сел обратно, сгорбился; взгляд его отскакивал от стен и углов, ища выход.

— Потом подошел твой брат. Вы собирались забрать закладку с наркотой, которую искал потерпевший, но не нашли ее. И вместо этого прихватили телефон, деньги и паспорт. Похищенные вещи ты оставил брату. Или и тут все было иначе?

— Я никого не бил ножом! — жарко настаивал на правде М.

— А кто бил? — осведомился Гоша.

М., осажденный неведомо как раскрытыми подробностями, не зная, куда улизнуть — всюду его мог перехватить этот мучитель — тягостно молчал.

— Хорошо учишься, гражданин Маликов?

— Нормально, — буркнул младший Маликов, чья фамилия неожиданно раскрывается.

— Закончишь, так в офис, небось, возьмут. Матери помогать будешь. — Маликов насторожился, бдительно следя, чтобы мать не смешали с грязью. — А вот брат твой думает, что он о ней лучше позаботится. Все-таки он старше, мудрее, да? Считает, что лучше жизнь понимает. Ты не догадался еще, откуда я все подробности узнал?

Маликов смотрел с вызовом. Ответ, который он находил, не мог существовать. Но как тогда он находил то, чего не существовало?

— Твой брат говорит, как песни поет. Видимо, он действительно мудрее тебя, сообразил: если вы оба будете молчать, оба и сядете — за разбой и соучастие. Потерпевший кровью истек, даже кто из вас напал на него, не помнит. Еще, может, помрет, тогда у вас будут сроки за убийство. У матери никого не останется. А твой, хоть и один, сумеет о ней позаботиться… Ладно, если тебе добавить нечего, подписывай протокол. — Гоша подвинул планшет, — и буду тебя для прокурора оформлять.

Тут младший Маликов поверил, что эта бредовая, случайная, горячечная комбинация линий, в которой он оказался замкнут, соотносится с ним, ждет его подписи вот в этом месте — близко к углу, над чертой кем-то определенной длины, и только полухаотичное, извилистое движение руки отделяет его от того, чтобы не быть обвиненным.

— Эй! — толкнул он адвоката.

— Спокойнее, гражданин Маликов.

— Что? — очнулся адвокат. — Вы согласны с тем, что здесь изложено?

— С чем согласен? — выкрикнул Маликов. — Я никого ножом не бил! Можно я с братом поговорю? — обратился он к Гоше охрипшим голосом.

— Чтобы вы договорились, как половчее прикрыть друг друга? Нет, конечно. А чего ты встрепенулся? Как нож доставать, так первый, а как отвечать — бежать?

— Не бил я ножом! — вскочив, заорал несправедливо обвиненный.

— Спокойнее, гражданин Маликов. Место происшествия мы тщательно осмотрели, и противоречий с показаниями твоего брата не обнаружили.

— Да гонит он!

— В чем же он гонит? — удивился Гоша. — Он обо всем детально рассказал, а ты только кричишь: «я не бил, я не бил». Кто тогда бил-то?

Юноша затравленно молчал, еще цепляясь за остатки жизни, которая десять минут назад была правдой без изъянов.

— Маликов, посмотри сюда. — Гоша держал перед ним щепотку пальцев. — Видишь? Вся твоя судьба вот здесь. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Раздавил ее, как вошь — или выпустил на волю? Мне без разницы, кого из вас сажать. Так что пой не фальшивя.

Двое стоящих у монитора поразились той властности, — явно перенятой у другого, — с которой парень завладел неприкаянной душой, посланной в его распоряжение. Гоша не разжимал пальцев.

— КъватІуш, сука… — выдохнул Маликов, схватившись за волосы, да весь с этим воздухом и вышел — и теперь сидел какой-то другой, еще незнакомый сам себе. — Я не знаю, что ему в голову взбрело, серьезно говорю. Мы видели, что человек явно наркотики ищет. Брат подошел, пошутил — давай, поделись, говорит. А тот ему про мать сказал.

— А брат что?

— Нож достал, начал бить…

Гоша разжал пальцы и придвинул к себе планшет. Кульминация наступила. Дальнейшее было скучно: Эдуард и Хайруллин навидались этих драматических историй, разнообразие которых помещалось в скупую сводку.

— Какого цвета стена? — внезапно спросил Хайруллин.

— Зеленого.

— Синего. Вот оно.

— Что?

— Сколько раз я это видел, а не пойму, как они сравнивают: вот кошелек в руке человека, а вот человек — и достает нож… И все у него сошлось! Среди людей не работает какой-то фундаментальный физический закон: мы отвечаем по восходящей, а не затухающей, примирительной силой. Маятник, который раскачивается все сильнее, пока не снесет стену.

— До сих пор удивляешься? — пожал плечами Эдуард. — Ты у нас пять лет, привыкнуть пора.

— Разве пять? Пусть будет пять. Мне кажется, я легче пойму нашего маньяка, чем людей в здравом уме. Васильковый.

— Тебе хочется, что ли, васильковый? Оливковый. «Не верьте тому, что вызывает ненависть». Разве ты не слышал? Преступников нет. Мы придумываем, что они преступники. А они принимают правила и вступают в игру. Убегают от нас, сдаются, склоняют голову перед приговором. Потом прикидываются, что сидят в тюрьме, а потом снова притворяются убийцами и насильниками. Нам нужно быть очень, очень убедительными, чтобы они поверили в нашу роль. — Эдуард кивнул на монитор. — Старший скоро зайдет за декорации, которые мы строим.

— И однажды выйдет. Последствия. Как думаешь, убьет брата?

— В тюрьме остынет. Но из общего дома брата выгонит.

— Лазурный.

— Циановый. — Эдуард был доволен добавленным цветом, по его мнению, удачным. — А ведь они могли бы всю жизнь прожить, не догадываясь, что предадут друг друга.

— Что в этом нового? Как будто мы сами не предпочитаем обман. Мало кто в сорок лет остается верен принципам, в которых не сомневался в восемнадцать лет. Так что все мы предатели друг перед другом.

— Бирюзовый.

— Аквамариновый.

— Я не знаю, какой это.

— Как с тобой жене тяжело! Надо у Леры спросить: у нее холодный взор, но женское сердце.

— Ее ответ будет разочаровывающе правильным. — Хайруллин обернулся к монитору. — Закругляются.

— К старшему брату — тоже Гошу?

— Нет, тот покрепче, а ты его уже изучил. Сам займись. Пошли, встретим.

Но, едва они поднялись, в комнате на той стороне экрана возникла заминка. Получив подписанный протокол, Гоша долго всматривался в него.

— Подожди, а ты Магомед или Малик?

Собеседник недоуменно уставился на него.

— А признался кто? — неожиданно обрел он надежду в этом абсурде.

— Который другой, — нашелся Гоша.

— Я Малик.

— Вот. А признался Магомед.

— Ты не врешь мне? — заподозрил Малик.

— Зачем же врать, если мы устанавливаем правду?

Аргумент был фундаментальный; Малик принял его и смирился. Гоша поспешил выйти. В коридоре двое взяли его под локти, увели подальше и поставили у стены. Гоша стоял не сконфуженный, но гневно проваливающийся в себя взглядом.

— Ошибся с именем, — констатировал Хайруллин.

— Да блин, Маликов, Малик, имя у меня с фамилией смешалось, и я Магомеда вписал! И он, главное, просмотрел.

— Исправил бы и снова дал на подпись. — Эдуард взмахнул рукой, словно собираясь дать затрещину.

— Да чего-то растерялся… А теперь, раз подпись стоит, файл поправить уже нельзя, да?

— Ну, вообще-то можно… — зафинтил Эдуард.

— Нельзя, — отрезал Хайруллин. — Не переживай, дело ты не загубил. Нам главное — признание старшего, а ему не нужно весь протокол показывать, можно и запись с нужного момента включить.

— Такие бараны сами шкуру отдают, — усмехнулся Эдуард. — Младшему потом под каким-нибудь предлогом дадим заново подписать.

Едва Гоша выдохнул, Хайруллин безжалостно продолжил:

— Вторая ошибка. Ты упомянул, что потерпевший даже не помнит, кто нападал. Будь против тебя человек опытнее, он бы сразу смекнул, что ничего у нас для обвинения нет.

— Никогда на допросах зря не болтай, если не уверен, что твоя информация не приведет тебя к более ценной информации, — назидательно, впечатывая палец в стену, проговорил Эдуард.

— Это третья ошибка. Не отвечай за него. «Он подошел туда, сделал то…» Ну, рассказал ты. А он что рассказал? На суде этими показаниями подотрутся. Тут ты добился признания — это хорошо. Но будь вместо этого Малика кто-то посмышленей, ты бы выдал ему, что мы знаем, а что только хотим узнать.

— Напротив иногда такая хитрая сволочь сидит! Выйдет из кабинета, зная больше тебя.

— Будут и те, кто запирается, и те, кто тебя запросто на неаккуратном слове поймает. Не заметишь, как из тебя все, что им нужно, вытянут. А так нормально. Главное, ты держишься уверенно, слабины не даешь — это человек чует не хуже собаки. Остальное с опытом придет. Поздравляю. Считай, первое дело раскрыл.

— Да все и так известно было… — недоверчиво принимал похвалу Гоша.

— Ты не представляешь, сколько дел, в которых точно так же все известно, даже до суда не доходит! Мало знать, что произошло. Надо еще доказать.

— Или заставить всех поверить, что знаешь, — добавил Эдуард.

— А у вас никаких дел нет, товарищ подполковник? — холодно спросил Хайруллин. Эдуард изобразил уход, но, когда Рамиль вновь повернулся к Гоше, остался на месте. — Иди в дежурку. У нас «Арбу» угнали. Езжай на место, я попрошу привлечь тебя к расследованию. А то этот угон раскроем, их потом еще полгода не будет — сейчас даже среди приезжих дураков мало осталось под «Лазурью» красть. Так что изучай тему, пока возможность выпала.

— Есть!

Обрадованный Гоша убежал.

— Раскрыл он… — проворчал Эдуард. — Что бы он без меня раскрыл?

— Куда он побежал? Он по этой лестнице в дежурку не спустится. Все как-то… Тебе никогда не доводилось однажды проснуться и понять, что все — неправильно? А ты даже не знаешь, когда и что именно сломалось. Я вот помню утро, когда осознал это… Может, сегодня тоже все повернуло не туда?

— Откуда я знаю, у меня утра не было, — раздраженно отозвался Эдуард. — Всю ночь этих дебилов ловил. Жена меня отчитывает — а я срываюсь на полуслове, потому что очередного подонка ко мне везут. Суки, твари…

— Давай хоть пацана не упустим.

— Себя бы не упустить.