Шарм

Трейси Вульф (2022)

Бестселлер The New York Times! «Шарм» — пятая часть серии, продолжение мирового бестселлера «Жажда». В этой книге мы совершим путешествие во времени и узнаем о событиях, которые происходили с Грейс и Хадсоном за четыре месяца до «Искушения». Выбор Amazon в категории «Лучшая YA-книга месяца»! Самая популярная вампирская сага последних лет. После поступления в элитную школу Кэтмир меня уже сложно чем-либо удивить. Даже существованием потустороннего Мира Теней. Но вот я здесь, застряла в каком-то странном, опасном месте с Хадсоном Вега, монстром, которого боятся другие монстры. Да, он старший брат Джексона и до безобразия хорош собой, но он — убийца, лжец, социопат и полный придурок. Теперь нам придется действовать сообща, не только чтобы выбраться отсюда, но и спасти всех, кто нам дорог. Для поклонников «Сумерек» и «Дневников вампира». Об авторе Трейси Вульф — американская писательница, автор бестселлеров New York Times и USA Today. В прошлом преподавала английский язык и литературу, сейчас полностью посвятила себя писательству. Любит создавать загадочные и романтические истории с непростыми героями и крутыми героинями. Обожает вампиров, драконов и всяких жутких ночных тварей.

Глава 17

Такие вот дела

Пока мы идем к пляжу, ветер усиливается. Теперь океан находится прямо перед нами, и я вижу, как вздымаются волны, как с каждой секундой они разбиваются о берег все громче и чаще.

У меня сжимается сердце, натягиваются нервы, но я делаю глубокий вдох и пытаюсь не обращать на это внимания. Хадсон спрашивает:

— А что случилось с Лили?

Я вздыхаю:

— Она умерла от рака полтора года назад. Ей было девять лет, и больше всего на свете она любила овсяное печенье с изюмом, которое печет мисс Велма. Когда она стала совсем плоха, она соглашалась есть только их.

Хадсон смотрит на море, и на его лице ходят желваки.

— Не знаю, удивительно это или ужасно.

— Да. — Я издаю слабый смешок. — Я тоже не знаю, но думаю, что, скорее, удивительно, потому что она была удивительной девочкой. Всегда оставалась веселой, как бы плохо ей ни было от химиотерапии и какую бы она ни испытывала боль.

— Ты знала ее? — На его лице написано удивление.

— Только благодаря тому, что ее мать очень часто приводила ее в этот магазин. Они садились за угловой столик, и Лили раскрашивала свои рисунки, пока мисс Велма пекла для нее партию овсяного печенья с изюмом. — Я невольно улыбаюсь, вспомнив, как старательно Лили раскрашивала.

— Когда я вырасту, Грейс, я стану художницей — такой же, как те, чьи картины висят в галерее мистера Родни.

— Не сомневаюсь, Лили. Ты рисуешь самые потрясающие цветы, которые я когда-либо видела.

— Это потому, что я сама цветок, я лилия. Самый красивый цветок. Так говорит мама.

— Твоя мама абсолютно права.

Мне вспоминается отрывок одного из наших последних разговоров, и я с усилием сглатываю. Хадсон не спрашивает меня, о чем я думаю, но, наверное, это и так очевидно. Он перекладывает коробку с печеньем в ту руку, которая дальше от меня, и немного ускоряет шаг.

— Эй! Нам надо съесть по печенью прежде, чем мы дойдем до воды, — говорю я ему, стараясь не отставать, хотя мои ноги и короче. — Такова традиция.

— Я подумал, что тебе не захочется их есть после того, что ты мне рассказала, — отвечает он. Должно быть, он замечает, что мне трудно не отставать от него, потому что снова начинает идти медленнее.

— Ты не ошибся, — подтверждаю я. — Но мы должны съесть по печенью.

Он поднимает бровь:

— Традиция есть традиция?

— Вот именно. — Я улыбаюсь ему.

Судя по его виду, ему хочется возразить, но в конечном итоге он просто кивает, а затем открывает коробку с печеньем.

Я беру несколько овсяных печений, лежащих сверху, протягиваю ему одно из них и говорю:

— За Лили.

— За Лили, — повторяет он, и мы откусываем по кусочку.

Я никогда не была любительницей овсяного печенья с изюмом, но все равно съедаю по одному такому каждый раз, когда оказываюсь в магазинчике мисс Велмы. За Лили. За мою мать, которая тоже любила овсяное печенье с изюмом. За моего отца, который их терпеть не мог, но все равно ел, потому что знал, что мама не станет печь для себя одной.

Мне их так не хватает. Это странно — в иные дни я просыпаюсь, и мне начинает казаться, что все не так уж ужасно. Но почему-то получается, что эти дни хуже, чем те, которые начинаются скверно. Потому что в такие дни все поначалу идет нормально, я занимаюсь своими привычными делами, но затем что-то вдруг пробуждает во мне воспоминания, а я к этому не готова.

И тогда я снова чувствую себя раздавленной горем.

Как сейчас, когда оно снова сокрушает меня.

— Эй, что с тобой? — спрашивает Хадсон и протягивает руку, будто желая утешить меня. Или поддержать.

Я инстинктивно отшатываюсь. И напоминаю себе, что, хотя сейчас он и ведет себя мило, это не значит, что он не социопат. Убийца. Чудовище.

— Ничего, я в порядке, — говорю я, прогнав остатки своей печали, потому что не могу позволить себе быть уязвимой. Только не сейчас и не перед ним. — Давай просто съедим печенье.

Чтобы доказать серьезность своего намерения, я откусываю большой кусок овсяного печенья и старательно жую его, делая вид, будто на вкус оно не похоже на опилки.

Хадсон ничего не говорит, а только смотрит на меня серьезными глазами и тоже откусывает кусок печенья.

Несколько секунд он жует, затем его лицо озаряет сияющая улыбка:

— Ого! Это и правда очень вкусно.

— Тебе надо попробовать шоколадное печенье, — замечаю я, наконец заставив себя проглотить печенье, которое я, кажется, жевала целую вечность.

— Непременно, — отзывается он и берет из коробки мое любимое печенье. Он с воодушевлением откусывает его, и его глаза широко раскрываются, когда он ощущает на языке это совершенное сочетание выпечки и шоколада.

— Это…

— Потрясающе, — договариваю я. — Восхитительно. Это само совершенство.

— Точно, — соглашается он. — Все это вместе взятое и еще лучше.

Он улыбается мне прежде, чем откусить еще один кусочек печенья, и сейчас, когда нас обдувает ветер, впервые взъерошив его идеальный помпадур, он выглядит не так, как обычно. Он кажется моложе. Счастливее. Уязвимее.

Возможно, именно поэтому все во мне вдруг замирает, и на краю моего сознания начинают возникать вопросы.

— Погоди, — бормочу я, когда то, что я узнала в Кэтмире, начинает просачиваться сквозь все эти эмоции, которые охватили меня, потому что здесь я дома.

— Как ты можешь есть это печенье? — спрашиваю я. — Как-то раз Джексон съел при мне клубнику и потом сказал, что его тошнило. Как же ты можешь стоять здесь как ни в чем не бывало, съев два огромных печенья?

Хадсон не отвечает. Вместо этого он просто смотрит на меня, и радость уходит из его глаз, сменяясь настороженностью, сути которой я не понимаю.

Но потом до меня вдруг доходит.

— Все это ненастоящее, — шепчу я, и меня захлестывает ужас. — Это просто еще одна уловка, да? Еще один способ, который ты используешь, чтобы…

— Это не уловка, — перебивает меня Хадсон, и его голос звучит странно, почти умоляюще. И, возможно, я бы смогла сосредоточиться на этой детали, если бы магазинчик мисс Велмы не мерцал за нами, как сломавшийся роутер.

На мгновение рев океана в моих ушах становится громче, теперь он так громок, что, кажется, волны вот-вот обрушатся на нас, но, когда я напрягаюсь, готовясь промокнуть, рев стихает, превратившись в ничто.

Как и печенье в моей руке.

Как и мисс Велма.

Как все и вся, за исключением Хадсона и меня.

Хуже того, мы снова оказываемся в темноте. Во всяком случае пока Хадсон не щелкает выключателем и не загорается свет.

Даже до того, как мои глаза успевают привыкнуть к свету, я понимаю, где мы. И наконец осознаю, что произошло.

— Это же было всего лишь воспоминание, да? — спрашиваю я его. Сейчас это не обвинение, а просто констатация факта. — Ты каким-то образом проник в мою голову и украл у меня воспоминание.

— Я не проникал в твою голову, Грейс. И ничего не крал. Ты отдала мне его сама.

Эти слова действуют на меня как спичка, поднесенная к бензину, и по моей коже пробегает огонь, он пронизывает мое тело, наполняет меня всю, так что я уже не чувствую ничего, кроме жгучей ярости.

— Я бы ни за что этого не сделала! — рявкаю я. — Я бы никогда не отдала тебе то, что для меня так ценно.

— Да ну? — Его глаза превращаются в узкие щелки. — Это почему же? Потому что я этого не достоин?

— Потому что ты мой… — Я запинаюсь прежде, чем успеваю произнести слово «враг». Не потому, что это не так, не потому, что он мне не враг (хотя на несколько минут я об этом и забыла), а потому, что это слово звучит старомодно и мелодраматично, а эмоции, бушующие во мне, отнюдь не таковы.

Но, похоже, мне нет нужды произносить это слово, поскольку он и так знает, о чем я думаю. Это написано у него на лице даже до того, как он говорит:

— Я тебе не враг. Мне казалось, что ты уже поняла, что мы в этом вместе.

— Да ну? Вместе? И потому ты считаешь, что нет ничего страшного в том, чтобы копаться в моем телефоне и красть глубоко личные воспоминания из моей головы? Потому что мы в этом вместе?

— Я ничего не крал из твоей головы, — повторяет он.

— Я вообще не понимаю, о чем ты.

— В самом деле? — Он вскидывает бровь, прислоняясь плечом к стене и сложив руки на груди. — Потому что сам я уверен, что все ты понимаешь.

— Это абсурд, — говорю я. — Как я могла… — Но тут я опять запинаюсь, потому что фрагменты, рассыпанные во мне, начинают мало-помалу складываться в единую картину, единственную, которая имеет смысл.

Меня охватывает ужас.

— Ты можешь видеть мои воспоминания, потому что все это нереально. Ты можешь видеть то, что находится в моей голове, потому что на самом деле все это, — я обвожу комнату взмахом руки, — не существует.

Но Хадсон качает головой:

— Это реально, Грейс. Просто не в том смысле, к которому ты привыкла.

Но я уже провалилась в кроличью нору и не могу сосредоточиться на чем-то из того, что он говорит. Я слишком глубоко погружена в личный кошмар, чтобы подумать о чем-то кроме правды, которая сияет внутри меня, как свет путеводного маяка.

Я знаю, что он говорил мне это и прежде, говорил несколько раз, но тогда я ему не верила. С какой стати? Но теперь я не могу не видеть, что это правда, что так оно и есть. И мне становится страшно, чертовски страшно.

Если прятать голову в песок, это не решит проблему и совершенно точно не поможет нам с Хадсоном выбраться из этой чертовой передряги моего авторства. Но, может быть, если об этом поговорить, это поможет делу.

— Решайте задачу, — бывало, говорил нам в десятом классе наш учитель алгебры. — Вам необходимо изучить ту информацию, которая у вас есть, и сделать так, чтобы она привела вас к правильному решению.

— Я могу читать твои дневники, потому что каким-то образом ты заперт в моей голове. — Мне тяжело это говорить, очень тяжело, и от этих слов все внутри меня дрожит. — Я могу читать твои дневники, но не твои мысли. Но сам ты знаешь, что думаю я, и можешь видеть мои воспоминания.

Я снова оглядываюсь по сторонам, оглядываю комнату, которая скорее принадлежит ему, чем мне.

— Эту комнату создал ты, но контролировать ее могу я, а значит…

Но Хадсон в ответ даже не моргает. Вместо этого он поднимает брови и ждет, чтобы я продолжила.

И ждет.

И ждет.

И ждет.

Между нами повисает напряженное молчание, но сейчас я в кои-то веки не считаю себя обязанной нарушить его первой. Ведь я все еще потрясена значением того, что наконец была вынуждена принять.

Поэтому я жду, пока Хадсон не вздыхает с видом учителя, пытающегося заставить несговорчивого ученика дать правильный ответ.

— Значит что? — спрашивает он.

Я никогда не считала себя избалованной, но, возможно, эти несколько дней вела себя именно так. Я возвращаюсь мысленно к записи в его дневнике, к тому маленькому мальчику, который был полон такой решимости быть справедливым со всеми — с братом, с наставником, со своим народом.

Я не знаю, когда все пошло наперекосяк. Я не знаю, как и когда этот искренний маленький мальчик превратился в парня, который мог заставлять людей убивать друг друга, просто что-то нашептывая им.

Но я знаю, что где-то глубоко-глубоко внутри теперешнего Хадсона этот маленький мальчик все еще жив, он все еще существует. Я видела его вчера вечером, хотя и всего лишь на мгновение, когда пыталась подлатать его спину. И видела еще раз сегодня, когда он стоял рядом с магазинчиком мисс Велмы и ел овсяное печенье с изюмом, от которого в реальном мире ему должно было стать плохо.

И, если в те моменты этот мальчик был там, он, вероятно, никуда не девается и в остальное время. Как сейчас, когда он смотрит на меня своими синими-синими глазами, ожидая, когда я пойму что к чему. Ожидая, когда я совершу то, что называется прыжком веры — притом гигантским.

И хотя о таком прыжке речь не идет — ведь передо мной как-никак Хадсон Вега, — я решаю, что, быть может — быть может, — я могу сделать ма-аленький прыжочек.

Поэтому я делаю глубокий вдох и медленный выдох.

И разжимаю кулаки.

Я заглядываю глубоко в себя и говорю то, чего никогда от себя не ожидала. Не ожидала, что я когда-нибудь это скажу. Ведь я боюсь этого больше всего на свете.

— Я в самом деле хочу выбраться отсюда. И, насколько я понимаю, достичь этого можно только в том случае, если мы будем работать вместе.

Хадсон улыбается, и широкая улыбка преображает все его лицо.

— Я думал, что ты никогда этого не скажешь.