Дачная жизнь, или Исповедь Большевички

Эжени Лихтенштейн

Эжени Лихтенштейн. «Дачная жизнь, или Исповедь Большевички». Документальная проза. Воспоминания Нины Марковны Днепровой о ее жизни, комсомольской и партийной работе, об испытаниях тюрьмой, лагерем, ссылкой и о верности идеалам юности.Автор выражает искреннюю благодарность Ирине Глебовне Леблё-Шахгильдян и Иосифу Васильевичу Шахгильдяну.

ЕЁ МЛАДШИЙ СЫН

— Жизнь вообще парадоксальна, — заметил однажды её младший сын, ректор института связи, академик, лауреат всевозможных государственных премий, честно служивший той самой советской власти, которую устанавливали его родители и которая расстреляла его отца.

— Почему именно тебе она рассказывает про свою жизнь?

Вот именно — почему мне? — той самой «внутренней эмигрантке, тунеядке и антисоветчице», которая ещё в 1956 году на её вопрос: «Кто из поэтов тебе нравится?» — спокойно ответила: «Николай Гумилёв и Сергей Есенин».

Я ведь тогда ещё ничего не знала ни про Бориса Зайцева, ни про Владимира Набокова. Ни про Ивана Шмелёва, Михаила Осоргина, ни столь любимого мною Гайто Газданова. А про Зинаиду Гиппиус и Дмитрия Мережковского — вообще узнала уже в 90-е годы. И, отбирая эпиграфы к будущей книге, вдруг задержалась на точном высказывании Зинаиды Гиппиус:

«Да, вот это забывают обыкновенно, а это надо помнить: большевики — позор России несмываемое с неё никогда пятно, даже страданиями и кровью её праведников — несмываемое».

— Нет, — повторила она, вздыхая, — Нет! Ты бы никогда не вступила ни в какую партию и даже сочувствующей — не была. Ты — не станешь никому подчиняться, у нас среди знакомых была одна такая же, дерзкая, из богатой семьи, красавица. На неё следователь стал кричать. Она подняла табурет и ударила его.

Она помолчала и совсем тихо сказала:

— Потом табуреты стали привинчивать к полу.

У меня не хватило смелости спросить: «А как, как её звали?» Но я не спросила. Не посмела спросить — ведь я только записывала чужие воспоминания. Только записывала!

Хотя иногда мне смертельно хотелось спросить её: «Неужели она не понимала, что все мы жили в рабовладельческом государстве?». Всё-таки она закончила институт «Красной профессуры». Считала себя историком. Нужно было её спросить про Достоевского, про «Бесов». Я заставила себя прочесть этот роман, хотя я — почти физически — не выношу Достоевского.

— Почему Вы не за хотели сами записать всё, что пережили?

Она помолчала. И совсем тихо:

— Знаешь, Ваган не верит, что мы с тобой напишем книгу. Он вообще в меня не верит. А мне ведь «эти мальчики» до сих пор снятся. И потом, партия решила, что не нужно больше вспоминать об этом. Признали свои ошибки. И всё! Молодёжь и так ни во что больше не верит.

(Я про себя: «Например, в мировую революцию»).

— А вообще — во что нужно верить?

— В справедливость. В равенство.

— Но ведь равенства — изначально быть не может! Кто-то рождается в любви и благополучии, а кто-то — в бедности и злобности. И потом — генная программа, хотите или нет, но она же существует.

— Нужно перевоспитывать.

Меня всегда доводила до бешенства — эта их, большевиков — коммунистов — чекистов-начальников — «святая уверенность», что они всегда и во всём — правы. «Кто не с нами, тот против нас!» Кажется эта формулировка принадлежит Максиму Горькому «пролетарскому писателю». Я его возненавидела так, как если бы была лично с ним знакома. Но его пьесу «На дне» почему-то продолжала считать «одной из лучших».

Разумеется, я с ней — не спорила.

Спорить с ней было абсолютно бесполезно.

Во всём, что не касалось её убеждений, она была остроумным, добрым, тонким, щедрым, доброжелательным, — и на редкость талантливым человеком, деликатным и застенчивым. Меня поражала эта её непреодолимая убеждённость, что «они, большевики», имеют право диктовать всем и каждому: как жить, какие книги читать, с кем общаться, кого любить и кого ненавидеть.

Иногда я была почти уверена, что они все — «зомби», впрочем, она могла и не знать этого слова. Меня спасала, как ни странно, моя профессия. Я же «записывала чужие воспоминания», как если бы это было моим «послушанием». Даже если бы я не читала про все ужасы Лубянки, тюрем, концлагерей, я бы ВСЁ РАВНО их, коммунистов-чекистов-ленинцев-сталинцев — ненавидела. И — это я только потом — поняла и «зауважала» себя — и я их — не боялась! Как меня поразило утверждение Аркадия Белинкова в его статье «Поэт и толстяк», посвященной творчеству Юрия Олеши: «Испугавшийся человек не может быть поэтом». И замечание Михаила Зощенко: «Писатель, который испугался? Это потеря квалификации».

Киносценарий

Её младший сын, академик и ректор вуза, назвал своего сына именем деда. Ваган. И первое. что сделал его сын, как только началась перестройка, уехал в Англию. По контракту. Поразительно: третье поколение большевиков. И, кстати, чувствует себя там — превосходно. И возвращаться не собирается.